Цвет фона: серебро розовый фуксия фиолетовый аква голубой оливковый зеленый известь желтый

Вильям Федорович КОЗЛОВ

ИЗБРАННОЕ

Том 1

Рисунки и оформление В. Топкова
Вступительная статья В. Акимова

---

СОДЕРЖАНИЕ:

В. Акимов. Рядом с читателем ВАЛЕРКА-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Рассказы         ВДВОЕМ         ЗНАЧОК         ВАЛЕРКА-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ         ПЕРОЧИННЫЙ НОЖИК         ВОВКА-ХУДОЖНИК         ПИСЬМО         КОНЕЦ ХИТРОЙ ЩУКИ         ВАЛЕРКА ИДЕТ НА ОХОТУ         БЕЛКА         ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ КОПЕЙКА. Повесть ЮРКА ГУСЬ. Повесть

---

РЯДОМ С ЧИТАТЕЛЕМ

(О Вильяме Козлове и его книгах)

        Книги Вильяма Козлова с интересом читают люди разных возрастов. Этот факт подтверждается не столько даже откликами критики, сколько многочисленными читательскими письмами. А ведь читатель берется за перо, чтобы поговорить с писателем, лишь тогда, когда книга по-настоящему задела его. Не помеха общению с читателем и то, что В. Козлов — писатель одновременно «детский» и «взрослый». Что бы он ни писал, он везде остается самим собой. Не случайно в этот двухтомник вошли на равных правах произведения для детей и для взрослых. В сущности, все они написаны о том, что постоянно занимает сердце и мысли писателя, все время живет в его памяти и что оказывается близким и понятным многим людям.
        Это — рассказ о судьбе своего поколения, его нелегком детстве, его трудном взрослении, размышление о тех, кто пришел вслед за ним и ищет свое место в жизни.

«МОЯ БИОГРАФИЯ — В МОИХ КНИГАХ»

        Судьба того поколения, к которому принадлежит Вильям Козлов, с самого начала, действительно, складывалась нелегко. Можно сказать, что у людей этого поколения было два детства.
        Первое детство — обычное. Другое — небывалое, заставившее их на все в мире посмотреть другими глазами, — военное детство.
        В подробной автобиографии, опубликованной несколько лет назад в книге «Красное небо», В. Козлов говорит о начале своей жизни как о светлом времени. «Помню я себя примерно с трех лет. Представьте себе такую картину: теплое лето, над головой яркое голубое небо, в нем мелодично перекликаются стрижи, слышно, как шелестит на легком ветру высокая трава; гудят поблизости на лугу пчелы, порхают красные и белые бабочки, сквозь редкие ивовые кусты синеет речка. Я сижу в траве у ног моей бабушки Ефимьи Андреевны Абрамовой и слушаю сказку...» Какая счастливая, светлая картина! Все детство писателя оказалось связанным с заботами доброй бабушки, с воспоминаниями про деда-железнодорожника, «огромного седобородого мужчину с крупным мужественным лицом». Он, вспоминает В. Козлов, «встречал меня у путевой будки, брал узелок, в котором внук приносил ему обед. На ремне у деда — кожаный чехол с флажками, сумка с патронами». Шел неспешный разговор деда и внука о происшествиях и новостях их жизни.
        Рядом с дедом и бабушкой, на тихой станции Куженкино, среди лесов, прошла лучшая пора довоенного детства писателя.
        А вот лица отца и матери видятся в эти начальные годы куда более смутно. Родной отец рано ушел из семьи. Значит, были, конечно, переживания, ранняя горечь и боль, была еще неосознанно переносимая драма безотцовщины. И хотя в семье появился отчим, оказавшийся добрым и заботливым человеком, чью фамилию и отчество принял будущий писатель, его ранние детские годы вряд ли можно назвать безмятежно счастливыми.
        ...Но что все переживания и сложности этих лет рядом с неслыханными потрясениями иного детства, которое началось у поколения Козлова 22 июня 1941 года!
        В автобиографии писатель говорит: «Детства у меня не было. Война сразу сделала нас, мальчишек сорок первого года, взрослыми»
        Что значило тогда стать взрослым?
        Во-первых, пишет В. Козлов, «мы стали работать». Работать начинали тогда в одиннадцать, двенадцать, тринадцать лет. И не для себя, не в свое ребячье удовольствие — мастерить модели, собирать коллекции, копаться в магнитофоне или в мотороллере. Это была совсем другая работа — тяжелая, изо дня в день: у станка, на поле, в мастерской... Для войны, для страны, рядом со взрослыми; работа без поблажек и скидок, почти всегда впроголодь. Так было и у В. Козлова Поскитавшись в прифронтовой полосе несколько бесконечных и страшных месяцев, он пробрался — один! — к матери, эвакуированной на Урал, и там в колхозе пас скот, участвовал в полевых работах — боронил, убирал. И так год за годом — до конца войны.
        Во-вторых, преждевременная детская взрослость на войне означает, что ты, маленький человек десяти — двенадцати лет, — на виду у гибели. Ты вдруг оказываешься беззащитным лицом к лицу со смертью. Она охотится за тобой, прицеливается, кружит над головою, падает с неба, подстерегает из-за угла, может настигнуть в любой момент — бомбой, снарядом, пулей, голодом, вражеской неволей. «Самым сильным воспоминанием детства, — пишет В. Козлов, — была страшная война. Без жалости и пощады ко всему живому. Я испытал бомбежки, глядел смерти в глаза, видел убитых осколками мирных жителей поселка Куженкино, эти самые осколки свистели у моего уха, впивались в стены над головой».
        И в-третьих, военное детство — это безотцовщина в самом жестоком и мучительном виде. Ушел воевать и сложил голову родной отец В. Козлова. Воевал, был тяжело ранен и сочтен погибшим отчим. А это значит, что мальчишке двенадцати лет нужно было не просто работать и не только спасаться от гибели. Нужно было еще на каждом шагу решать такие вопросы, которые вставали лишь перед взрослыми мужчинами, отцами. Огромной тяжестью навалилась война на хрупкие, слабые плечи многих и многих подростков. Сила нашей литературы в том, что она, не боясь посмотреть этой тяжелой правде в глаза, рассказала о драмах и жестоких испытаниях военного детства, — вспомним хотя бы такие книги, как «Маленький солдат» А. Платонова, «Иван» В. Богомолова. Литература наша, не таясь и не приукрашивая, показала жестокую правду о детях в огне войны.
        Это относится и к герою В. Козлова. Он попал в страшные обстоятельства войны, скитался, беспризорничал, спасался от смерти, мотался между военными эшелонами, где можно было подкормиться у солдат, попадал во всякие опасные переплеты. Немало автобиографического есть в воспоминаниях одного из героев его «взрослой» прозы Максима Бобцова: «В жизни у меня всякое бывало: и годы беспризорничества во время войны, и воровская компания, и приводы в милицию... Но что бы ни происходило со мной, во мне всегда жил внутренний протест против этого. И наверно, это помогало мне, когда я уже готов был покатиться по наклонной плоскости, — я всегда останавливался на ее краю».
        Другого поколения детей с таким небывалым опытом наша история более не знает.
        Можно сказать с уверенностью, что именно потрясения и переживания военных лет сделали В. Козлова писателем. Они стали главным событием не только его внешней биографии, но и внутренней жизни. Он был насыщен этими чувствами, навсегда запомнил краски, звуки и запахи войны. Никогда впоследствии ничего равного открывшейся ему в войну правде жизни и правде смерти, правде ненависти и правде милосердия, правде выбора и правде спасения у него как у писателя больше не было. И эта сложная правда стала ядром его лучших книг.
        Впечатления военного детства оказались главными в его жизни. А остальное, особенно то, что происходило с другими людьми и в другие времена, он мог наблюдать и обдумывать уже как художник-профессионал. Ближе всего была ему судьба его поколения.
        Слово «поколение» особенно много значит для писателя. Поколение В. Козлова — это не только миллионы людей, которые в детстве прошли через войну. Это и десятки советских писателей, среди которых такие замечательные прозаики, как Василий Шукшин и Чингиз Айтматов, Василий Быков и Виталий Семин, это такие крупные ленинградские писатели, как Виктор Конецкий, Радий Погодин, Глеб Горышин, Алексей Леонов, Владимир Ляленков, в книгах которых война, с ее жестокими уроками и испытаниями, трудное и сложное послевоенное время стали во многом главным содержанием.
        Можно сказать, что ошеломляющие открытия в своей судьбе, небывалый опыт, накопленный поколением мальчишек военных лет, столько хлебнувших, столько вобравших в себя в те годы, стали содержанием одной из больших и нестареющих книг нашей литературы.
        Свои страницы в этой книге принадлежат и Вильяму Козлову.
        Если присмотреться к «географии» его лучших произведений, то, в сущности, вся она связана с маршрутами его детства, в особенности военного, прифронтового, с послевоенными скитаниями и исканиями. «География» его книг — это «география» его судьбы. Главные события в них происходят на русской земле между Ленинградом и Москвой, на великом и много давшем русской литературе пути «из Петербурга в Москву». Бологое, Великие Луки, Куженкино, Невель, Псков, Печоры, Новгород... Здесь, неподалеку от радищевского Хотилова, дед Козлова Андрей Иванович Абрамов поставил когда-то в сосновом бору первый дом на том месте, где вскоре возникла железнодорожная станция и поселок Куженкино.
        Железная дорога тоже герой книг Козлова. Вдоль железной дороги развиваются сюжеты повести «Юрка Гусь», романов «Я спешу за счастьем...», «Солнце на стене»... Вспоминая о послевоенном времени, о своих поисках главного дела, В. Козлов рассказывает: «Я на мотоцикле исколесил всю область вдоль и поперек... Бездорожье меня не смущало. Где не проехать, там пройдешь. Мне выпало на долю увидеть, как поднималась на ноги истерзанная послевоенная деревня, как строились города и села, как пережившие войну люди перебирались из землянок и хибар в благоустроенные дома. Так мало тогда нужно было людям для счастья!»
        И в последующие годы писатель подолгу живет в псковской деревне. Читая его книги, мы видим, что он хорошо чувствует нашу природу, умеет передать ее состояние в разные времена года; он знает послевоенную жизнь людей русской «провинции».
        Здесь, на родной земле, в давние и недавние годы писатель и его герои ищут свою судьбу. Нередко плутают и ошибаются, но опять и опять — словно по неумолимой стрелке душевного компаса — идут к главному делу, ищут и находят то, что становится оправданием и смыслом их существования.
        Сам В. Козлов, говоря о том, как он стал писателем, употребляет слово «призвание». «Вся моя жизнь, — восклицает он, — была бы лишена смысла, если бы я не пришел к тому, чем я сейчас занимаюсь!»
        Да и во всех его произведениях сильнейшим двигателем сюжета становится стремление человека к тому, что он считает своим местом в жизни. Энергию этого движения В. Козлов открыл прежде всего в себе самом.
        ...Вспоминается в этой связи любопытный эпизод. Из автобиографии писателя мы узнаем, что настоящее, данное ему при рождении имя — Вил Иванович Надточеев. После усыновления отчимом он стал называться Вилом Федоровичем Козловым. Но, рассказывает писатель, ему больше нравилось другое имя — Вильямс. Он твердо настоял на том, чтобы все называли его только так. И в конце концов добился своего: утратив одну, последнюю букву, это имя стало его собственным. Разве не проявился в этом случае характер человека? И он не только сам себя назвал — он сам себя и создавал, лепил, выражал: как личность и как литератор.
        Не удивительно, что человеческое самосотворение, самосоздание вошло в сюжеты его лучших книг. И нет ничего странного, что в этом смысле он — герой многих своих произведений, точнее говоря, созданные им персонажи снова и снова проходят тот путь поисков самого себя и самоутверждения, который внутренне стал для писателя В. Козлова главным в человеческой жизни. И хотя книги В. Козлова не являются автобиографическими, они все же вобрали в себя всю биографию писателя. В них вложен опыт пережитого писателем как человеком своего поколения — в меру его душевных сил, в меру возможностей его чувства, разума, знания, психологической проницательности. Он вправе был сказать, что вся его биография — в его книгах, вся роздана его героям.
        ...Почему произведения В. Козлова нравятся массовому читателю разных возрастов? Потому что писатель внутренне ему близок. В разговоре с ним писатель легко находит верный тон. Со своих детских лет он понял, какого общения ждет читатель. «Мне нравились книги мужественные и суровые, когда писатель разговаривает с детьми, как равный. Так старался и я писать для ребят». Дети, подростки (вообще люди в раннюю пору становления) стихийно избегают нравоучений. И правильно делают. Они не хотят, чтобы им «вешали лапшу на уши». Они хотят видеть все сами, свободно, говорить с жизнью «на равных». Им нужно сначала непредвзято накопить жизненный багаж, все увидеть своими глазами, потрогать своими руками, своим умом дойти до всего. А там, после, захочется — и послушать, что скажут другие.
        Эту особенность психологии своего читателя хорошо знает В. Козлов. Он и сам был таким когда-то — избегал поучений и наставлений. Собственный опыт был ему дороже. И своему читателю он не докучает наставлениями и нравоучениями, не «воспитывает» его, а дружески идет рядом с читателем.
        Но тут же нужно сказать, что он-то хорошо понимает, как в действительности нужна подростку, входящему в жизнь, дружеская поддержка правдивой и мужественной книги. И именно в самых трудных обстоятельствах. Как это ни странным сегодня покажется, но война была для этого поколения временем чтения — запойного, безудержного, самозабвенного. «Я уверен, — признается В. Козлов в автобиографии, — что только книги не дали мне пропасть в военные годы. В вещевом мешке, когда я мальчишкой разыскивал в тылу, за Уральским хребтом, свою мать, лежал у меня томик Вальтера Скотта «Айвенго»». Мальчишка в тяжелые, страшные годы был прикрыт от душевных перегрузок войны хорошими книгами, был защищен от разрушительных стихий времени мужественным писательским словом.
        В. Козлов стремится и умеет сохранять доверие читателя. Он говорит с ним «от первого лица», ничего не скрывает в своем герое — ни ошибок его, ни срывов, ни заблуждений. Тут все честно и на равных. Все герои В. Козлова — в пути, все они — искатели; с понятным сомнением относятся они к слишком ровным и накатанным дорогам, утыканным указателями. Они — и их автор — понимают, что это — неправда, что в жизни так не бывает, что верную дорогу нужно искать самому и найти ее непросто.
        Поэтому спор о выборе верной дороги в жизни ведется в каждой книге В. Козлова.
        Раскроем некоторые из них.

В ДНИ МИРА И ВОЙНЫ.
МАЛЬЧИШКИ НА ПЕРЕПУТЬЯХ ЖИЗНИ

        Даже в самой первой книге В. Козлова — цикле рассказов «Валерка-председатель», хотя и вполголоса, но внятно зазвучал этот мотив: «Хочу быть самостоятельным!». Папа и мама Валерки Клюквина уехали в отпуск в Сочи. Очень хорошо! «Теперь он без командиров поживет, в свое полное удовольствие».
        Четвероклассник Валерка — симпатичный, добрый малый с чувством юмора, вникающий в жизнь и в себя самого, чуждый надутой гордыни, самообольщения, в меру критичный, но без самоедства. Пальца в рот ему не клади, по плечу себя похлопывать он не дает, наскоков не спускает.
        Валерка дорожит собственным достоинством. А чужого достоинства ему не нужно. Нашел он как-то спортивный значок боксера третьего разряда, прицепил к куртке. Все в классе его зауважали, а он, не решившись сразу открыться, испытывает нарастающие муки самозванства, для него — самые худшие муки: «Не хочу казаться! Хочу быть!»
        И, сбросив с себя чужую славу, сняв значок, Валерка идет записываться в секцию бокса.
        «Валерка-председатель» — книга игровая, книга розыгрышей, потешных приключений в школе и дома. Таких книг было в те годы немало — вспомним хотя бы известные «Денискины рассказы» В. Драгунского.
        Но у В. Козлова и его героя есть особый интерес к жизни, если всмотреться — отнюдь не игровой.
        Он хочет за видимым различить действительное, ему противно подражать, ему хочется жить по-настоящему. Там, где в книге возникает сюжет подражания, там сразу же оно пародируется, высмеивается. Подражание, самозванство ведут к посмешищу и стыду! Вот Валерка и его приятель Вовка Шошин, подражая знаменитому Тимуру, идут пилить и колоть дрова пенсионеру Локоткову. Ничего дельного из этого не выходит — одна фальшь. И это гложет совесть Валерки: «А для людей я так ничего и не сделал полезного». Хорошее делать трудно, тем более нельзя жить «по книге», а не от души. И еще один пародийный эпизод есть в книге. Валерка, избранный председателем совета отряда, подражая отцу, главному инженеру завода, вешает на дверях класса картонку с обозначением своего «поста» и обзаводится «секретаршей», которая должна со всех ног кидаться исполнять его поручения, как только он позвонит в колокольчик.
        Это, конечно, веселый и злой розыгрыш. Писатель и его герои смеются над маленькими чиновниками и юными бюрократами, какими порою становятся «руководители» в пионерской или комсомольской организациях. (Стоит вспомнить, кстати, эпизод в романе «Солнце на стене», когда молодой инженер, выдвинутый на руководящую должность, оборудует себе кабинет со всеми бросающимися в глаза признаками руководящего положения, а своих вчерашних друзей заставляет обращаться к нему на «вы» и по имени-отчеству.)
        И в «Валерке-председателе», и в других произведениях В. Козлова его герои не переносят самоуверенной «книжности» и высмеивают претенциозных «вождей», самонадеянных «бюрократиков». Писатель не любит и пародирует «модные» увлечения, вообще всякую неестественность, придуманность в человеческих отношениях, всего, что идет от поветрия, от наносного и легковесного.
        Не удивительно, что самые задушевные эпизоды повести происходят в деревне, где Валерка с немалым трудом вылавливает громадную щуку, чуть не тонет в болоте, чуть не теряется в лесу, — то есть там, где обстоятельства складываются так, что ему нельзя казаться, а приходится быть, — а это всегда трудно, иногда больно (когда щука тяпнула его за руку), а иной раз и опасно...
        В целом же рассказы, образовавшие книгу «Валерка-председатель», рисуют нормальную жизнь — здоровую и чистую, светлую и ничем не омраченную. Идет веселое, здоровое детство, полное бьющих из глубин сил, задора и радости. Первая книга была легкой, живой и, откровенно говоря, почти не затрагивавшей того  г л а в н о г о, что уже было накоплено молодым писателем, что вынашивалось и вызревало в его внутреннем мире.
        Через два года после «Валерки-председателя» издается первый роман В. Козлова «Я спешу за счастьем...», печатается его повесть «Юрка Гусь» — обе книги в 1962 году. Они стали в эти годы его главной работой.
        От милых и светлых рассказов о современном детстве писатель шел к той правде и к тому опыту, которые стали и его судьбой. Пепел и огонь войны стучали в сердце, боль и память другого детства заявляли о себе.
        ...В «Юрке Гусе» все начинается с железной дороги, где герой скитается без отца и матери; в «Я спешу за счастьем...» тоже. На крыше вагона с книжкой за пазухой и парабеллумом в кармане едет почти в неизвестность Максим Бобцов. Подхваченные обжигающим ветром времени, несутся по жизни мальчишки военных лет, как зеленые листья, преждевременно сорванные «военным ураганом невиданной силы» (М. Шолохов).
        Этот сюжет лично близок В. Козлову; раньше всего он был развернут в «Юрке Гусе».
        У писателя оказалась хорошая память чувств — глаз, слуха, память ноющего от голода желудка, иззябшего и отощалого ребяческого тела. Перед нами встает первая военная зима в небольшом прифронтовом поселке. Стучат на стрелках, ненадолго задерживаясь, идут и идут на Запад эшелоны; время от времени волной наплывает зудящий звук немецких бомбардировщиков; выбрасывая черную землю на снег, рвутся бомбы; о чем-то толкуют, «тряся круглыми головами в платках», торговки, выносящие к эшелонам мороженую клюкву... На этой станции встречает Юрка Гусь тех, кто его принял, пригрел, накормил, поделившись последним. Война всех учила различать главные ценности — сладость тепла и хлеба, тепло доброты и самоотверженности.
        Добрых и заботливых людей много на страницах повести. Тут писатель коснулся большой правды о нашем народе: такая близость и доброта взаимоподдержки, родственное взаимопонимание людей были внутренне свойственны нашей жизни тех лет. Вот добрая и строгая бабка Василиса; на ее заботу Юрка отвечает своей заботой, но как! Он крадет продукты, несет их голодающей старухе, а она со слезами сострадания корит его: «Брось срамить меня на весь поселок, брось...», «Неужто, Юрушка, не можешь ты без этого... воровства?» Стукнула она Юрку ухватом, а он — непонятый в своих лучших чувствах, со жгучей и быстрой на решения обидой — уходит от нее на аэродром. Ему нужно быть ближе к войне!
        Там симпатичный и самолюбивый паренек встретился с военными людьми, подружился с молодым летчиком Северовым, нашел себе дело на расчистке аэродрома. Только успокоился душою, как появился его «блатной» приятель Гришка Ангел. Прошлое не дает забыть себя. Гришка написан В. Козловым с безжалостной правдой: грубым, страшным своей равнодушной жестокостью, презрением к доброте, работе, людям...
        Я уже говорил, что сюжет приключений обычен в произведениях В. Козлова. Но приключения эти все же особого рода: они происходят не только вокруг человека, но прежде всего в нем самом. Внешние события дают толчок событиям внутреннего мира. Так меняется Юрка внутренне в непрерывных столкновениях с самыми разными людьми.
        Встреча с Ангелом была для Юрки уроком нравственной несовместимости: быть с Ангелом — значит стать врагом всех остальных людей, значит и самого себя, свою душу, свое стремление к правде и добру затоптать, оплевать. Ангел несет в себе только разрушение. Он — жуткое порождение войны, ее бесчеловечности и распада. И поэтому ворюга и садист Ангел оказывается в глазах Юрки, только-только обогревшегося у человеческого тепла, «фашистом», встает рядом с главным врагом.
        Встреча и разговоры Юрки с летчиком Северовым тоже уроки. Уроки добра и человечности. Уроки мира, а не войны. И он получает их от военного человека, бесстрашного летчика, героя. Думается, сегодня об этом уроке особенно уместно вспомнить.
        Северов берет упрямого и смелого подростка с собой в полет на штурмовике. Юрка летит без страха, с увлечением. Ему хочется научиться стрелять из пулемета, воевать вместе с Северовым. Он искренне считает, что в войну ни о чем другом, кроме войны и мести, думать не нужно. Зачем учиться, зачем семья, зачем любовь? Все это не нужно!
        Северов чутко понимает, какая надломленность стоит за этими вопросами, за этой недетской вовлеченностью подростка в войну. Война больше всего калечит ребенка тем, что прививает ему разрушительный взгляд на человека и его назначение. Северов говорит Юрке о войне: «Ты чего же думаешь, век она будет? Война — это... К черту войну!», «Ты, Гусь, не лезь в это пекло. Не надо».
        А Юрка упрямо отвечает: «Я не хочу березы сажать. Я хочу летать и бомбить гадов». Душа Юрки травмирована, война отняла у него нормальное детство, покусилась на его душу. Но без нормального детства трудно стать нормальным, душевно здоровым человеком.
        В. Козлов это хорошо понимает, поэтому он и делает стержнем своих лучших книг нелегкую борьбу, происходящую в человеке, борьбу за то, чтобы человек не стал разрушителем, чтобы, к примеру, его Юрка никогда не встал рядом с жутким Гришкой Ангелом, а был вместе с летчиком Северовым, с бабкой Василисой.
        В «Юрке Гусе» борьба эта сложна и остра еще и потому, что Юрка — подросток. На него временами «накатывает», он порою во власти шальных, неуправляемых сил. В нем сильно упрямство, бодливое самоутверждение, размашистая самоуверенность. Но он способен и посмотреть на себя со стороны, осудить свою вспыльчивость, «проклятое упрямство». Многое перевернулось в нем после смерти Северова, погибшего в бою...
        Но есть в повести приключения, которые мало что дают и Юрке, и нам, читателям. Это история с поимкой парашютиста-диверсанта. На время она увлекает своей остротой, но — уводит от сути дела, от Юрки. То, что было нам интересно и важно в повести, все пропадает, а важным становится другое — «словят или не словят?». Начинаешь следить не за людьми, а за подстроенными событиями. Как будто в одну книгу вставили по случайности несколько страниц из другой — не про людей, а про «шпионов».
        Но таких страниц, к счастью, немного.
        А то, что повесть названа именем ее героя, вполне оправдано. Мальчишка военных лет показан тут сильно, крупным планом. В. Козлов хорошо понимает этот возраст, с его бурным внутренним миром, взрывами чувств, с душой, которая рвется к неведомому и невозможному. Характер Юрки Гуся испытан жестоко и крепко, и он выдержал эти испытания, сверхнапряжения войны. И выдержал потому, что характер у него был народным: Юрка хотел и смог быть человеком среди людей.
        К впечатлениям военной поры В. Козлов впоследствии вернется еще не раз — вплоть до книги «Красное небо» (1983). А пока он пишет книгу о возвращении человека его поколения с войны. Пришло время вряд ли более легких испытаний другого возраста и другого времени — послевоенного.
        Максим Бобцов, герой романа «Я спешу за счастьем...», в сущности, продолжает судьбу Юрки Гуся — через несколько лет. Война отхлынула на Запад, оставив дотла разрушенную землю. Жизнь на ней должна возрождаться заново.
        Сразу же мы встречаемся с уже знакомым характером, все более полно раскрываемым: Максим Бобцов — парень из трудовой и не очень счастливой семьи, не имеющий особых отличий от других людей и этим ничуть не уязвленный.
        Он, как говорится, свой среди своих. Прошел через сложные и жестокие передряги войны, ко многому привык, порою водился с воровской компанией, кое в чем неустойчив и может иногда соскользнуть к опасной грани, хотя внутренне бескорыстен. В нем рано и сильно развилось чувство собственного достоинства. В поведении решителен, за словом в карман не лезет, не агрессивен, но себя ценит и в обиду не дает. Он ничуть не стремится быть «выходцем» из своей среды, он не над людьми, а среди них. Тем он привлекателен писателю и — я уверен — читателям книг В. Козлова. Максима раздражает всякая «исключительность». «Все строят, и я строю. Потому что деться некуда. А потом — одному плохо. Когда много людей, веселее как-то. И я работал не за страх, а за совесть», — рассказывает он о себе вовсе не заносчиво, но и без всяких комплексов. Он не ханжа и не лицемер, «не строит из себя», откровенен в признании своих недостатков, не хвастается достоинствами... Все это импонирует в нем.
        Таким он показан уже в начале произведения. Кое-что затем меняется, кое-что уходит, перегорает, отбрасывается, но в главном Максим Бобцов остается верным этому самочувствию. В его душе многое перемешалось, есть и малое, и мелкое, но перевешивает серьезное и крупное. Побеждает все же настоящее. Максим Бобцов остается самим собою: сложным, многоликим, вмещающим в себя разные чувства, чуждым психологии гладеньких «чистюль» и моралистов вроде комсомольского секретаря Геньки Аршинова. В. Козлов создал характер человека, по его мнению, наиболее вписанного в реальную жизнь, знающего высшую житейскую мудрость: легких путей нужно избегать и «прямых дорог не бывает», как ответил он Аршинову на его нравоучение. Чтобы сказать так, нужна смелость и чувство правды.
        Что создает главное настроение романа? Есть в душе героя глубокая уверенность, что все неприятности и срывы — это мелочи жизни, что в конце концов победит и не может не победить справедливость, правда, какой бы сложной и неустроенной ни была жизнь.
        В этом настроении книги выразился дух сразу двух времен. Того, послевоенного, когда все силы жизни после Победы тянулись вверх и надеялись на лучшее. Кроме того, это были надежды и воодушевление времени, когда создавался роман: конца 50-х и начала 60-х, когда перед молодым поколением жизнь раскрывалась доброжелательно и многое ему обещала.
        Видно, как говорится, невооруженным глазом, что человек типа Юрки Гуся, Максима Бобцова (а в романе «Солнце на стене» — Андрея Ястребова) больше всего интересует писателя, ближе всего ему.
        Но не только к этому своему главному герою с большим интересом присматривается писатель. Главный герой делает свой выбор среди разных «вариантов» поведения и судьбы. Почти всегда рядом с ним есть контрастные характеры, которые одновременно и притягивают и отталкивают его. Душевно взаимодействует он больше всего с ними. Рядом с Юркой Гусем — идеальный Северов и трусливый негодяй и убийца Гришка Ангел; рядом с Максимом Бобцовым — циничный уголовник шофер Корней (и как ответвление мечущийся между ними Мишка Победимов, добрый и артельный, но погрязший в безвольном подчинении Корнею, уступающий силе зла). А с другой стороны — Максим долго и недоверчиво присматривается к безупречному Николаю Бутафорову. И тянет его к нему, и раздражает он его, вызывая то досаду, то восхищение. «Может быть, в глубине души мне и хотелось быть таким, как Николай, но в этом я даже себе не мог признаться. Я не верил, что человеку может быть все ясно в жизни. Не верил этой железной бутафоровской уверенности. Я наблюдал за ним, искал на солнце темные пятна и пока не находил. Поэтому еще больше злился на него».
        Сказано сильно и откровенно, вполне в духе Максима Бобцова. И вероятно, в духе самого В. Козлова; не зря же он и фамилию Бутафорову дал подходящую: что-то здесь, возможно, ненастоящее, показное, поддельное. Впрочем, доказать это писатель или его герой не берутся да, откровенно говоря, и не хотят. Должны же быть, соглашаются они, среди простых, обычных людей герои, подвижники, люди из другого теста, не чета грешному Бобцову, который хоть и не позволяет себе кому бы то ни было завидовать, а все же частенько поглядывает на Бутафорова: а что он, а как он? Похоже, что без этого тяготения-отталкивания, сложной дружбы-вражды неполон будет и облик «коренного» козловского героя.
        Но как писатель В. Козлов все же слишком «от мира сего», дорожит его зримой и чувствуемой вещественностью. И хотя тянет его иногда в небо за журавлями (или орлами, как называет Максим полусерьезно-полуиронически Бутафорова), ближе ему «птицы» более земные и достижимые. Но тянет, все-таки тянет... И это тоже делает Максима и других героев В. Козлова столь близкими многим читателям.
        Герой Козлова уверяет себя и нас, что он пришел в мир не для «красивых» разговоров и не для того, чтобы перед кем-то «выкаблучиваться», а для практического, житейского употребления всех своих возможностей. Потому-то он много видит в этом реальном мире и делает его зримым для нас. Со временем в первом романе В. Козлова все больше начинаешь ценить его «свидетельский» характер, картины того, как жили, что думали, как чувствовали, пили, ели, одевались, о чем мечтали, к чему стремились люди тех лет, уходящих в историю...
        В. Козлов — особенно в повестях о войне и в этом романе — умеет создать картину, так сказать, нашей «среды обитания» в те годы. Мы оказываемся в чувственно ощутимом мире, среди вещей и людей, живых и достоверных...
        Из многих таких картин возьму одну. Поймет ли сегодняшний читатель, что стоит за этой сценой? «Не сговариваясь, мы зашли в столовую. Народу было много, все столы заняты. За стойкой резала ножницами жиры, мясо, хлеб молодая женщина в белой косынке. Взамен давала жетоны». Что все это значит? Режет ножницами жиры, мясо, хлеб? Кто же режет хлеб ножницами? И какие жетоны дает взамен?
        А ведь за этим стоит голодная карточная система, о которой теперь редко кто помнит. До глубокой осени 1947 года по карточкам, по скупой и строгой норме выдавались не только хлеб (четыреста граммов на иждивенца, то есть на детей главным образом!), но и жиры, и мясо, и сахар (взамен которого выдавались то повидло, то конфеты-подушечки)... Заходишь в столовую — подавай карточки, и взамен супа и каши у тебя вырежут из карточки (ножницами, понятно) талоны на жиры, мясо, хлеб.
        «Съел» свои талоны — все, клади зубы на полку! «На моей карточке, — огорчается Максим Бобцов, — жиров и мяса не осталось, одна крупа и сахар. Так что можно сразу уходить. Но есть-то хочется...»
        Мир, в котором он живет, как видим, вполне материальный, со своими заботами и требованиями. В этом мире человеку многого «хочется», многого он лишен, и герой Козлова этого не скрывает ни от себя, ни от нас. Тем и по душе читателю эта проза. Максим умеет быть непосредственным и заражать этим читателя. Он не посторонний в этой жизни, не наблюдатель ее, а человек, приросший к миру, земному и понятному, многими силами души и чувства, крепкий и ищущий одновременно.
        Скажу, возвращаясь к главной мысли: герой Козлова сопротивляется всякому навязыванию, всякой односторонности, внушению идей или стремлений, может быть и красивых внешне, но лишенных настоящей жизненной основы. Иногда это происходит даже как бы вопреки желанию самого автора. Так, мне кажется, происходит всякий раз, когда «журавль», за которым время от времени устремляется его герой, оказывается созданным не столько из реальной жизни, сколько из романтических пожеланий и представлений. Или когда включаются привычные механизмы превращения жизни в приключение.
        Поэтому, на мой взгляд, не все убедительно в любовных историях Максима Бобцова или Андрея Ястребова. Поэтому не слишком правдоподобным выглядит в романе «Я спешу за счастьем...» и вторичное появление на сцене сбежавшего шофера-преступника Корнея. Задолго до его появления читатель, соблазненный некоторыми «манками» вроде вдруг мелькнувшего знакомого номера автомашины и закопанного до поры под камнем парабеллума Максима, пускает свое воображение по привычному пути: произойдет или не произойдет последняя кровавая схватка Максима и Корнея? Как известно, если ружье висит в первом действии, то оно должно выстрелить в последнем. Читатель начинает привычно ждать выстрела и перестает интересоваться всем остальным.

НЕ ВСЕ В ЖИЗНИ ПРОСТО...

        Среди включенных в этот двухтомник произведений одно из наиболее интересных — и спорных! — небольшая повесть «Копейка». Она предназначена младшим школьникам, и герой ее — четвероклассник Ганька Куклин. Но разговор в ней идет о вещах значительных, касающихся и детей и взрослых: откуда берутся люди жадные, стяжатели и потребители, для которых своя копейка оказывается дороже всего остального на свете?
        Повествование, как обычно, ведется от лица героя. Но герой в данном случае оказывается... обвиняемым. Этакий скопидом, стяжатель, накопитель, приобретатель десяти лет от роду. Он совершенно искренен, ничего не прячет, раскрывается перед нами со всеми своими радостями (иногда этих радостей стыдится), со всеми недоумениями и вопросами.
        Признаться, я перечитывал эту повесть с противоречивым чувством.
        Писатель выступает против стяжателей и накопителей. Он их обличает и клеймит. Это хорошо и правильно. Им он противопоставляет людей, чуждых цепкой и опасной болезни. Тоже хорошо. Нам нужны люди бескорыстные, свободные от поклонения копейке, для кого мир не сводится к толстому кошельку и жирному куску.
        Но вот какой вопрос возникает по ходу чтения: кто же они — те и другие?
        Вот мать героя: «У ней и по дому дел по горло. Корова, огород, боров...» «Весь день по дому вертится». Вот его дядя Скопцов, который не разгибаясь «вкалывает» на своем огороде...
        К матери Ганьки приходит время от времени колхозный бригадир и агитирует ее идти на работу в колхоз. Отец Ганьки тоже ушел из колхоза — проводником на железную дорогу. Он стыдится своего «бегства», но — почему же бежал все-таки? Колхозный бригадир укоряет отца: как мог он, хороший овощевод, все бросить и уйти от своего главного дела?! Стыдит его, слова всякие произносит. А отец отвечает смущенно: «Кому польза от моего овоща? Что успели продать — хорошо. А капусту сгноили в хранилище».
        Вот в чем вопрос!
        Вопрос этот большой и серьезный: можно ли работать за «пустые трудодни» и год, и два, и десять? Можно ли терпеть, чтобы труд твой год за годом пропадал зазря?
        Главный нерв повести — в этой боли за настоящее дело, которому человек оказывается не хозяином. И вынужден поэтому браться за другое «дело», в котором он вроде бы и хозяин, но чувства справедливости и правды оно не приносит. Потому что не в копейке счастье. Вот и опускает Ганька глаза перед знакомыми, когда они видят его торгующим на базаре дядиным овощем, пучок лука — десять копеек.
        Тут писателю удалось коснуться, может, острейшей проблемы, но до конца он все же не договаривает.
        Ну хорошо, у Ганьки и мать и дядя «стяжатели» и «кулаки», хотя все, что у них есть, заработано своими руками и неусыпной работой. А кто же противопоставлен?
        Увы, говоруны и пустомели, которые сами ничего не делают и не умеют делать. Потому и сомневаешься: будут мать и отец работать в колхозе — и, может, опять труды их рук сгноят подобные говоруны по небрежности и бесхозяйственности?!
        Дядю-торгаша В. Козлов сделал очень несимпатичным. Но вопреки всему, он запоминается: твердостью взглядов, прямотой суждений, с ним не так легко спорить, да и нет в повести человека, который победил бы его в серьезном споре. Не удивительно, что доводы дяди производят впечатление на Ганьку! Мечется он душой между дядей и школой. Дядя его учит уму-разуму, внимателен к нему, а в школе мальчишку лишь осуждают, преследуют, причем явно несправедливо. От парня требуют безоговорочной капитуляции, то есть, в сущности, ломают его. Он и сам не знает, что ему делать. Хочется Ганьке подойти к ребятам и сказать: «Давайте как раньше. Виноват я!» А вот в чем виноват? До сих пор не знал я».
        В самом деле, как тут быть? Человек должен по-настоящему понять, как ему жить и в чем он запутался.
        Ему же устроили в школе бойкот. Когда к нему наконец снизошли и вернули «заблудшую овцу» в класс, он вместе со всеми оказался перед радостной перспективой беззаботного туристического похода.
        «Я сбоку посмотрел на учительницу. Лицо у нее было задумчивым.
        Она, наверно, видела эти туманы и горы, через которые нам придется карабкаться».
        «Туманы» и «запахи тайги» в обмен на... Вот именно: в обмен на что? Это и остается для Ганьки Куклина неясным. Так ли этот туристический потребительский образ жизни много лучше дядиного «стяжательства»? И за чей счет получают школьники удовольствие? Не получается ли, что работа «на себя» в их глазах скомпрометирована, зато научились быть транжирами и потребителями, с туристской легкостью проходящими по жизни в поисках все новых и новых удовольствий?..
        Хоть и давно написана эта повесть, почти четверть века назад, но вопросы, с которыми мы в «Копейке» сталкиваемся, не кажутся устаревшими.
        ...«Солнце на стене» — роман «взрослый»; в то же время он сохраняет все признаки того отношения к человеку и жизни, которое вообще свойственно В. Козлову.
        Хорошо знаком — как тип! — герой романа Андрей Ястребов, человек ищущий, сегодня рабочий и студент-заочник, завтра служащий, историк-археолог. Ястребов крепок, уверен в себе, перед сильным не отступит, себя не продешевит и за дешевкой не погонится. Есть в нем самоирония и недоверие к «высоким» словам, чувство независимости и дружелюбие... Короче, парень как парень — крепкий и надежный...
        Показан Андрей Ястребов во множественных отношениях с жизнью — с самим собой, с друзьями, женщинами, на работе, на отдыхе и тому подобное, и так далее. Тут «все как в жизни»! Этот честный «репортаж» романиста всегда привлекал читателя. Перед ним простой, такой же, как и сам он, человек, близкий и понятный, существующий в похожих обстоятельствах жизни.
        Но кроме изображения этого общезначимого «потока жизни» есть в широком течении романа одна струя, которая снова выносит В. Козлова к серьезной и острой стычке характеров и взглядов.
        Это история отношений Андрея Ястребова и Вениамина Тихомирова.
        Что за человек Вениамин Тихомиров? «Я не мог бы никогда завидовать Веньке. Я вообще никому не завидую. Тогда почему я наблюдаю за ним, так близко к сердцу принимаю все, что он говорит, делает? Почему он меня так интересует?» Такое признание для самолюбивого героя В. Козлова значит немало, мы ведь знаем, что вывести его из равновесия не так легко.
        Так что же за человек Тихомиров?
        Если излюбленный герой В. Козлова — «свой среди своих», то Вениамин Тихомиров притворяется своим. Он — одиночка-карьерист, для которого все остальные люди лишь средство достижения его цели. Он — «деловой человек», стяжатель на свой манер, только накапливает он не копейку, а звания, должности, почет и славу.
        В этом персонаже, «антигерое» много лет назад В. Козлов с тревогой заметил уродливую нравственную «мутацию» в новом поколении, поколении тех, кто родился уже после войны. Кое-кто в этом поколении усвоил простую истину: личное благополучие и есть цель жизни. И идет к этой истине умело, внешне вполне корректно, целеустремленно, с джентльменской улыбкой. Вообще, в романе есть несколько разновидностей этого типажа, в том числе журналист Глеб Кащеев. «Дорогие мои, — учит он, — не будьте такими серьезными... Мир — это шахматное поле. Люди — пешки. И жизнь передвигает их из одной клетки в другую, как ей вздумается». Психология пешки — очень удобная и выгодная психология. Она позволяет человеку не отвечать за зло и добро в жизни, думать только о себе...
        Не случаен разрыв Андрея Ястребова с этим бывшим приятелем, умеющим, однако, выбирать для себя «клетку» потеплее и поуютнее и притом за чужой счет.
        ...Но более всего антипатичен ему Вениамин Тихомиров. Настолько, что бывший уголовник Володька Биндо рядом с приглаженным инженером выглядит куда симпатичнее, при всем том, что он весь, так сказать, в родимых пятнах. Но Володька искренен и прям, он ушиблен жизнью и страдает от этого. Тут вспоминаешь шукшинских героев, мающихся от бессмысленности и скуки, на которую обрекает их образ жизни, стихийно подчинивший их порядок вещей. «Скучно мне... Понимаешь, вот здесь пусто, — он похлопал себя по груди кулаками. — Эх, да ничего ты не понимаешь! Вот я на свободе, а бывает еще тошнее, чем в тюрьме... Почему это?» Володька ушиблен недоверием, лицемерной добропорядочностью, он болезненно не принимает заискивание перед «начальством»...
        А Тихомиров в этих условиях чувствует себя как рыба в воде. Жизнь для него ловкий расчет, хорошо продуманная шахматная партия. И карьера, личное благополучие впереди как цель всей «игры». Самовлюбленный «технократ», упоенный своей ролью и своими перспективами, Тихомиров очень не по душе автору, герою и, вероятно, многим читателям.
        Сила же его в том, что формально он почти всегда прав. Но что такое формальная правота? Нам нужна в человеке правота душевная, правота по совести, по правде. Непривлекательный в анкетном смысле Володька Биндо потому и кажется нам и более человечным, и более правым, чем безупречно чистый Тихомиров (это он предлагает своим старым товарищам называть себя на «вы» и по имени отчеству, когда его назначили их «начальником»).
        Ведущийся в романе спор о человеке уходит в глубину нашей духовной традиции. Наша литература никогда не любила лицемерных чистюль и «формалистов». И всегда противопоставляла им, может быть и не слишком гладких, порою даже и вовсе не причесанных, но душевно интересных людей. Роман В. Козлова продолжает этот спор.
        Во второй половине романа сюжет с Тихомировым становится все интереснее и напряженнее. Серьезная тревога, которую вызывает Тихомиров, вполне обоснованна. Напомню: он вовсе не слабачок! Это сильный, цепкий «деятель». О нем говорят: «Крепкий он парень! Дрался до последнего...»
        Но такие крепкие и цепкие может быть особенно опасны, таким особенно нужно давать отпор. Андрей Ястребов говорит очень верные слова, в них едва ли не самое точное определение «тихомировщины» в общежитии. «Венька был одним, а теперь стал другим, а завтра будет третьим. Он умеет применяться к любой обстановке. Если я в чем либо принципиально ему уступлю, то буду подлецом, потому что помогу вылупиться на свет божий негодяю. Я не хочу быть подлецом».
        Карьерист — это духовно ненадежный человек многоликий приспособленец, это потенциальный «многократный» предатель! Вот почему не жаловала русская литература карьеристов, вот чем плох дельный инженер и неглупый парень Вениамин Тихомиров. Еще более тревожно, что он нередко процветает среди нас, незаметно «вылупился» этакий духовный урод: гладкий внешне, обходительный, приветливый, владеющий всеми «словами», но в глубине души плюющий на все идеи и «слова» ради личного успеха и личного благополучия.
        В то время, когда этот роман был написан, «тихомировщина» была замечена далеко не всеми. Тут заслуга В. Козлова несомненна. И борьба Андрея Ястребова и его товарищей с «тихомировщиной» — дело правое и ведущееся всеми духовно здоровыми силами поколения. В этой борьбе их поддержат и те герои В. Козлова, у которых за плечами опыт потруднее. Они когда-то пересилили войну ради мира на земле, ради жизни, в которой не должно быть лицемерия и предательства, погони за копейкой или за карьерой.

        Прозаик Вильям Козлов многие годы идет в литературе своим путем рядом со своими читателями. Он работает над новыми книгами, в которых его героям, вероятно, еще не раз придется встретиться с жизнью, с ее требовательными и трудными вопросами.

В. А к и м о в

ВАЛЕРКА-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

Рассказы

ВДВОЕМ

        — Ну вот, — сказал Генька, — мы и одни.
        Валерка в последний раз посмотрел вслед поезду, увозившему папу и маму на курорт в Сочи, и вздохнул:
        — Одни...
        Сентябрьский ветер с шорохом гонял по улице желто-красные листья. Листья сыпались прохожим на головы, плечи. На ходу приклеивались к троллейбусам, стаями гонялись за каждой автомашиной. Девчонки собирали в парках прозрачно-желтые кленовые лапы и разгуливали с ними по улицам. Небо над городом стало низкое и серое. Его подпирали рогатки телевизионных антенн.
        — Подними воротник, простудишься, — строго сказал Генька.
        Валерке это не понравилось. Не успели папа с мамой уехать — начинает командовать! Ничего не выйдет! Теперь он без командиров проживет, в свое полное удовольствие. Думает, если старше на пять лет, то Валерка будет ему подчиняться.
        — Свой воротник подними, — сказал Валерка, — а мне и так хорошо.
        Генька поймал Валерку за рукав, поднял ему воротник и нахлобучил фуражку на самые глаза.
        Валерка вырвался, опустил воротник и назло брату снял фуражку.
        — Что тебе папа и мама говорили перед отъездом? — спросил Генька.
        — Не помню, — ответил Валерка, — я был очень расстроенный.
        — Ты меня должен, как старшего брата, слушаться во всем... Ясно? А если забыл, могу освежить твою память...
        — Только пальцем тронь — сразу телеграмму в Сочи, — сказал Валерка, держась от брата подальше. — Мне тоже велели за тобой посматривать... «Этот шалопай не внушает мне доверия» — вот что сказал папа... Шалопай — это ты!
        — Поговори у меня! — рассердился Генька.
        — И вправду стало холодно, — поежился Валерка и поднял воротник.
        ...Поужинали холодными котлетами.
        — Подзаправился? — сказал Генька. — А теперь марш за уроки.
        — А ты? — спросил Валерка, видя, что брат развалился на тахте с книжкой «Таинственный остров».
        — Давай, давай... — сказал Генька.
        Валерка со вздохом вытащил из портфеля тетрадку и задачник. Нужно было высчитать, за сколько часов опорожнится резервуар с водой объемом в три тысячи литров, если в одну секунду из него вытекает по пять литров.
        Литры перемешались в Валеркиной голове с часами и секундами. В глазах рябило от цифр, а все еще было неизвестно, когда и за сколько часов вытечет вода из проклятого резервуара.
        — Гень, — спросил Валерка, — ты остался и за папу и за маму?
        — Допустим, что это так, — важно сказал Генька. — А что?
        — И все-все, что делал папа, теперь ты будешь делать?
        — Ну, допустим, — сказал Генька.
        — Я так и подумал, — облегченно вздохнул Валерка. — Садись и решай мне трудную задачку.
        — Чего выдумал! — ухмыльнулся Генька.
        — Папа-то решал!
        Генька с любопытством посмотрел на младшего брата.
        — А ты, я гляжу, остряк, голубчик! Тебе палец в рот не клади... Заруби на носу: никаких задачек я тебе решать не буду. Нашел, понимаешь, дурака!
        — Значит, наш папа тоже дурак?
        — Не болтай глупостей, — заерзал на тахте Генька. — Я этого не говорил... И вообще, не мешай человеку читать. Ясно?
        — Ясно, — мрачно сказал Валерка и, забрав задачник с тетрадкой, отправился на кухню.
        — А голубчиком меня попрошу больше не называть. Вот. Ясно? — крикнул он оттуда.
        В квартире наступила подозрительная тишина. Генька читал. Валерка притих на кухне. Геньке не терпелось взглянуть, что там поделывает младший брат, но никак не мог оторваться от книжки.
        В полуоткрытую дверь змеей вполз тоненький ручеек. Когда Генька наконец поднял голову, ручеек превратился в небольшое озерко. В него-то Генька и угодил босой ногой.
        — Это уже слишком! — заорал он, влетая в кухню. — Ты что тут делаешь, вредитель?
        «Вредитель» с озабоченным видом сидел на полу и, черпая стаканом из таза воду, лил ее в старый бидон из-под керосина.
        — Не мешай мне, — сказал он Геньке. — Не видишь, человек задачку решает? Двадцать восемь, двадцать девять, тридцать... Что такое? Лью, лью, а бидон почти пустой!
        — Удивительная вещь! — усмехнулся Генька. — Бидон-то с дыркой!
        — Ай-яй! — сокрушенно покачал головой Валерка. — И правда. Опять все сначала...
        — Ну уж дудки! — сказал Генька. — Бери-ка, голубчик, тряпку да вытирай пол... А задачку... ладно, я сам решу.

        Утром Генька что-то очень долго возился на кухне. Хлопали дверцы буфета, гремели кастрюли. Валерка вертел в руках пустой стакан и терпеливо ждал, когда старший брат принесет горячий завтрак.
        Генька принес чайник с кипятком, сахарницу и горбушку хлеба.
        — Не жирно, — заметил Валерка.
        — Обшарил все столы — пусто, — сказал брат. — Совсем из головы выскочило, что вчера нужно было в магазин сходить... И все из-за твоей задачки!
        Валерке не очень хотелось есть, но зато очень хотелось досадить брату. Командует и командует, понимаешь! А сам завтрак приготовить не умеет.
        — Хорошо, — сказал он, демонстративно вставая, — пусть я умру с голоду...
        — Пей чай.
        — Какая от воды польза? От воды только живот раздувается... А потом бурчит, как в раковине.
        — Давай, голубчик, договоримся, — сказал Генька.
        — Опять «голубчик»? — перебил Валерка.
        — Почему тебе не нравится? — пожал плечами Генька. — Очень милое слово... Так вот, ужин я обеспечиваю, завтрак — ты.
        — А обед?
        — Мама с тетей Настей договорилась... Наварит борща.
        Валерка почесал затылок. Не очень-то интересное дело — готовить завтрак! Нужно раньше вставать, газ зажигать, чай заваривать, жарить что-то...
        — Ничего не выйдет, — сказал он. — Тебе мама велела за мной ухаживать? Велела! Вот и ухаживай. А мне к плите нельзя и близко подходить. Я не умею с газом обращаться. Вдруг взорву всю кухню?
        — Это ты маму пугай, — сказал Генька, — а мне очки не втирай... Подумаешь, кроха! Спички прикажешь прятать?
        — Ладно, буду обеспечивать, — согласился Валерка, — только не завтрак, а ужин.
        — Почему ужин?
        — Потому что... утром у меня все из рук валится.
        — В восемь часов чтобы ужин был на столе, — сказал Генька. — Ясно?
        Из комнаты вдруг пропал будильник. Еще рано утром он весело трещал, так что на тумбочке плясали флаконы и разные коробочки, а вечером его не стало. Хватился Генька. Он всегда заводил будильник, чтобы не проспать в школу.
        — Чудеса! — сказал Генька и подозрительно посмотрел на Валерку. — Не мыши же его утащили?
        — Не мыши, — сказал Валерка, усердно строча упражнение, — он тяжелый.
        Генька подошел к брату, заглянул в большие серые глаза.
        — Брал, — вздохнул Валерка.
        — На что он тебе сдался?
        Валерка промолчал.
        — Завтра же принеси, слышишь!
        — Слышу... Только он потерялся.
        — Как это — потерялся? — вытаращил глаза Генька. — Это же не карманные часы, а все-таки будильник. Полкило весу.
        — Сначала он был у меня, а потом... Нет его у меня, — запинаясь, сказал Валерка. — Гень, ты не кричи. Хочешь, я буду и ужины, и завтраки обеспечивать?
        — Интересно: кто нас завтра в школу разбудит?
        — Радио, — сказал Валерка.
        — А что мы будем делать с шести утра до восьми? Мух на потолке считать?
        — Заниматься будем! Этой... зарядкой! «На месте шагом марш...» Знаешь, Гень, какие мы сильные будем? Нам учительница говорила: кто занимается...
        — Еще слово, — сказал Генька, — и я за себя не ручаюсь.
        С вечера Генька долго не мог заснуть. Плохо все-таки поддается его воспитанию Валерка. Куда-то подевал будильник! Задачки не решает. Интересно: что у него в дневнике?
        Генька тихонько слез с тахты, посмотрел на Валерку. Тот безмятежно спал, подложив руку под розовую щеку. На курносом Валеркином носу синело чернильное пятнышко. Перестарался парень! Портфель в прихожей. Генька достал дневник, раскрыл и присвистнул: «Хорош гусь!». В дневнике рядком красовались две двойки. И кроме того, за какую-то провинность классный руководитель вызывал на завтра родителей в школу.
        «А это еще что такое?» Генька запустил руку на дно портфеля и выгреб оттуда вместе с обрывками тонкого провода полпригоршни охотничьего пороха. Бросился к письменному столу. Так и есть! Коробка пороха ополовинена. Хотел было разбудить Валерку и задать ему хорошую трепку, но раздумал. Такое дело и до утра потерпит.

        Мощный бой кремлевских курантов разбудил братьев в шесть утра. Генька попытался оторвать от теплой подушки голову, но не смог. Голова была тяжелая, сонная.
        — Ты спи, Гень, — пробормотал Валерка, выдернув вилку из штепселя, — сейчас физзарядка... сей... час.
        И тут же уснул.
        Завтракали в десять часов. Генька, злой, лохматый, вертел в пальцах вилку с черной подгорелой котлетой (это Валерка постарался) и в упор свирепо смотрел на младшего брата. За ним столько накопилось грехов, что Генька не знал, с чего начинать.
        Валерка смотрел в тарелку невинными глазами и храбро жевал горькую черную котлету.
        — Ешь, Гень, — сказал он. — Бабушка говорила, что подгорелые вещи ужас как полезные для живота... Помнишь, как она смешно говорила? «Пользительно для брюха». Ха-ха!
        Генька бросил в сковородку вилку с недоеденной котлетой, поднялся во весь свой полуторавалеркин рост и гаркнул:
        — Где, черт возьми, будильник? Где порох? Что в классе выкинул?
        Валерка мужественно приготовился к трепке, но тут как нельзя кстати зазвонил телефон. Валерка пулей бросился к нему.
        — Кто? — спросил Генька.
        — Из школы... директорша, — отворачиваясь от трубки, сказал Валерка. — На, поговори.
        Генька, краснея, попятился.
        — Это... ты лучше сам разговаривай.
        — Ладно, приду, — сказал Валерка и повесил трубку.
        — Чего там? — небрежно спросил Генька, глядя в окно.
        — В школу вызывают, — сказал Валерка.
        — Кого вызывают?
        — Папу. Я говорю, его нет. «Ну, тогда, — говорит, — вы приходите...» Так и сказала: «вы». Чего ты там натворил, разбойник?!
        — Она тебя за маму приняла, — сказал Генька. — А ну, живо в школу! Подумать только! На два урока опоздали благодаря твоей милости.
        После обеда Генька принялся натирать полы в квартире. Он всегда натирал полы, когда был в расстроенных чувствах. Трет, смотрит под ноги и лоб морщит. Полы заблестели, как крышка пианино.
        — Что новенького? — спросил, глядя на Валеркин затылок.
        — Все по-старому, — сказал Валерка и уронил на тетрадку кляксу.
        — Родителей нет... Придется, дружок, тебе идти к директорше. А я, так и быть, схожу к твоей Вере Ивановне.
        — Хитрый! — сказал Валерка. — Обдурить хочет... Знаешь, какая директорша сердитая? Не то что Вера Ивановна.
        — Ты ей скажи, что наши родители уехали. И все.
        — Сам скажи.
        — Вот человек! — нахмурился Генька. — Не поверит она мне.
        — Подпиши дневник, тогда пойду к директорше, — сказал Валерка.
        Генька подписал. Рядом с двумя прежними двойками появилась третья, по чистописанию.
        — Ишь нахватал... — пробурчал Генька. — Папа посмотрел бы.
        Валерка слышал, как брат подошел и остановился за спиной. Молчит. Не оглядываясь, Валерка видел нахмуренный лоб брата, колючий ежик светлых волос, такие же серые, как у него, Валерки, глаза. Только грустные. Сейчас Генька не задается и не командует... Сам проштрафился.
        От директорши Валерка вернулся скоро. Но Генька уже был дома.
        Мрачно приплясывая на одной ноге, натирал полы на кухне. Увидев на тумбочке будильник, Валерка торопливо сбросил пальто и стремглав уселся за уроки.
        — Ну что? — спросил Генька.
        — Ничего, — сказал Валерка. — Прогнала.
        — Я так и знал, — усмехнулся Генька и так дернул по паркету щеткой, что та сорвалась с ноги и он шлепнулся на блестящий пол.
        Валерка уткнулся носом в задачник и тихонько засмеялся.
        — Дай руку! — сказал Генька.
        Валерка дал и сразу же очутился на полу, рядом с братом.
        — Эх ты, чучело, — сказал Генька. — Многоступенчатые ракеты изобретаешь, а задачки решать не хочешь. Поэтому-то твой будильник и зазвонил на уроке. Неточно рассчитал, садовая голова!
        Эту несчастную реактивную ракету Валерка с Вовкой Шошиным изобретали целый месяц. Потихоньку от всех. Хотели мир удивить. Мир не удивили, а класс переполошили здорово. Сделали маленький ракетодром, установили ракету, напичканную папиным порохом и еще всем, что может быстро воспламеняться, подвели от трех батареек ток, подключили будильник. Ракета должна сработать в точно заданный срок — в большую перемену. А чтобы ее не стащили, спрятали за классной доской. Вместо того чтобы сработать в большую перемену, ракета взяла да и сработала на уроке русского языка. Сначала звякнул будильник, потом грохнуло так, что побелка с потолка посыпалась. Шипя и отплевываясь огнем и вонючим дымом, ракета запрыгала по полу как очумелая. Что тут было!..
        — Почему все-таки будильник раньше времени замкнул цепь? — задумчиво сказал Валерка. — Мы все точно рассчитали.
        — Изобретатель! — язвительно усмехнулся Генька. — Да будильники сроду точно не звонили. Плюс-минус пятнадцать минут.
        Валерка с ненавистью посмотрел на будильник.
        — Поднялась ваша ракета хоть на метр? — спросил Генька.
        — На метр! — усмехнулся Валерка. — Да она, если бы не потолок, до самого неба долетела.
        — А горючее как расположили?
        — В середку натолкали.
        — Сапожники!
        — Гень, давай мы завтра с Вовкой ракету сюда притащим и вместе попробуем запустить!
        Генька провел пальцем по сверкающей паркетине.
        — Блестит!
        — Ух, здорово полетит! Мы ей хвост, как комете, приделаем.
        — Зачем хвост? В таком деле форс ни к чему... — сказал Генька. — Я бы, конечно, помог вам... Некогда, понимаешь, мне: надо двойку по тригонометрии исправлять.
        — Исправишь!
        — Я-то — да, а ты?
        Валерка, загибая пальцы на левой руке, стал что-то подсчитывать.
        — Пять дней мне надо, — сказал он.
        — Вот через пять дней и займемся ракетами. А сейчас — за уроки!
        — Гень, реши мне в последний раз задачку! — попросил Валерка. — А с завтрашнего дня буду сам решать.
        — Пока не научишься решать задачки, забудь про ракеты. Тоже мне Циолковский! А если бы в твоей ракете люди сидели? Что тогда? Из-за глупого математического просчета они кокнулись бы.
        — А парашют на что?
        — Парашют! Тут парашют не поможет... Будешь решать или нет?
        — Буду, — сказал Валерка, запуская пальцы в волосы. — Как же это мы с Вовкой о людях-то не подумали?
        В комнате тихо. Слышно, как диск крутится в электрическом счетчике. «Хорошо бы, — думает Валерка, — приспособить счетчик для решения задачек... За полчаса накрутил бы десять штук!»
        — Гень, — говорит Валерка, — кто двойку исправит, тот в этот день ни завтрак, ни ужин не обеспечивает. Отдыхает.
        — А если оба исправим в один день?
        — Посидим голодные. Чай будем пить!
        — Ладно, — улыбается Генька, — будем чай пить.
        Через полчаса Валерка кладет перед братом тетрадь.
        — Решил!
        Генька проверяет.
        — А говорил, не можешь!
        Валерка стучит себя кулаком по голове и весело кричит:
        — Соображает!
        Оказывается, приятно самому решить задачку!

        Валерка и Генька смотрят на циферблат перронных часов. Стрелка прилепилась к одной цифре и никак не может отлепиться. В гулких сводах вокзала эхом отдаются паровозные гудки, беспорядочные голоса встречающих. У многих в руках цветы.
        — А мы забыли про цветы, — говорит Валерка.
        — Деньги кончились, — бурчит Генька.
        — Нарвали бы в сквере.
        — А штраф мама заплатила бы?
        Валерка смотрит вдоль путей. Далеко, где-то между пустыми вагонами, сверкнули два желтых глаза. Рельсы засияли, загудели.
        — Едут!
        Людской поток подхватывает их и несет навстречу составу.
        — Гень, если мама с папой спросят, как я вел себя, что ты скажешь? — на ходу спрашивает Валерка.
        Генька молчит.
        — А я знаешь что скажу, если про тебя спросят?
        — Мне это безразлично, — усмехнулся Генька. — Ну что ты скажешь?
        — Скажу, что никакой ты не шалопай... И вообще двойки мы исправили, дома полный порядок. Чего еще надо?
        — А ракета, папин порох, будильник?
        — Вспомнил! — сердится Валерка. — Это когда было? Я же потом исправился. А порох ты купил. Думаешь, я не видел? Коробка-то снова полная! А ужины, скажешь, плохо под конец стряпал?
        — Зря стараешься, — смеется Генька. — Я и не собирался про тебя ябедничать. За последнее время ты изменился... К лучшему.
        — Гень, вон они, в окне! — радостно кричит Валерка. — Я первый увидел!

ЗНАЧОК

        Значок валялся на тротуаре. Снег припорошил его, и виднелся только желтый стержень с резьбой. Мимо проходили люди, и никто не заметил. А вот Валерка сразу увидел. Он поднял значок, потер его о рукав пальто, и на белом кружочке засиял приготовившийся к бою боксер. Внизу на зеленом эмалевом фоне написано: «Третий разряд».
        — Спортивный! — обрадовался Валерка.
        Он сунул значок в карман и, насвистывая, зашагал домой.
        Переписывая в тетрадку упражнение по русскому языку, Валерка то и дело вынимал из кармана начищенный зубным порошком значок и любовался им. «А что, если его к куртке привинтить?» — подумал Валерка.
        Проколол ножницами дырку и вставил значок, но без специальной гайки он не держался. Тогда Валерка намотал на стержень длинную нитку, и значок перестал вываливаться.
        — Молодец! — сказал отец, увидев на Валеркиной груди значок. — В нашей семье как раз не хватало чемпиона мира.
        — Да я... — смутился Валерка. — Так просто...
        — И не жалко тебе свой нос?
        Валерка дотронулся пальцем до курносого носа и не нашелся что ответить.
        — Вообще-то, нос — это пустяки, — сказал отец. — Одобряю. Спорт — великое дело!
        Отец спешил, и Валерка не успел ему объяснить, что, хотя спорт и великое дело, он, Валерка, никакого к нему отношения не имеет.
        Валерка взглянул в окно и во дворе увидел соседского мальчишку — Пашку Дадонова. Он стоял на заваленной снегом крыше низенького сарая и, разинув рот, глазел в небо, на своих голубей.
        — Валера, — сказала мать, — сходил бы дров наколол.
        Колоть он любил. Другое дело — пилить: таскай и таскай пилу как заведенный. А поработать на свежем воздухе с колуном — одно удовольствие. Валерка взял ключ от сарая и, накинув на плечи пальто, бодро запрыгал вниз по лестнице.
        Перед сараем расчистил от снега площадку, поставил посередине самый толстый чурбак, на него другой, потоньше, и, крякнув для порядка, треснул тяжелым колуном. Разогревшись, Валерка сначала сбросил с себя пальто, потом и шапку. Светлые волосы прилипли ко лбу, круглые щеки раскраснелись. Березовые чурбаки с треском лопались с первого удара. А вот сосновые приходилось колошматить по три-четыре раза.
        Откуда-то сверху на шею посыпался снег. Валерка задрал голову и увидел на кромке крыши тупые носы Пашкиных валенок.
        — Поосторожнее нельзя? — сказал Валерка. — Не видишь, человек работает?
        — А ты своим топором потише махай, — пробурчал Пашка. — Голубей пугаешь...
        Валерка и Пашка Дадонов не дружили, хотя и были соседи. «Носится тут со своими голубями...» — подумал Валерка и отвернулся от Пашки. Но не успел он до конца расколоть чурбак, как на голову обрушилась целая лавина снега. Валерка отпрыгнул в сторону и заорал:
        — В ухо дам!
        — Тебе говорят, погоди колоть, — ухмыльнулся Пашка. — Вот голуби сядут — и коли хоть до самой ночи.
        Валерка скатал большой снежок и запустил в Пашку. Но тот на один шаг отступил от края, и его стало не видно. Зато рыхлый ком снега ловко залепил правый Валеркин глаз.
        — Ну, Дадонище!
        Валерка схватил полено и запустил в Пашку, но тот легко увернулся. Второе полено нечаянно угодило в фанерную голубиную кормушку. Она затрещала и рухнула в сугроб.
        — Ах так! — рассвирепел Пашка. — Я те покажу, где раки зимуют!
        Он, не раздумывая, с крыши спрыгнул в сугроб и, размахивая кулаками, двинулся на Валерку.
        — Я те... сейчас!

        И вдруг, не дойдя двух шагов, Пашка остановился. Кулаки его разжались, и вытаращенные глаза еще больше вытаращились.
        — Ну, чего стоишь? — подзадорил Валерка. — Иди-иди, я тебе...
        Но Пашка топтался на месте и пристально смотрел на Валеркину грудь. «Чего это он?» — удивился Валерка и шагнул навстречу. Пашка отступил.
        — Хитрый какой! — совсем другим голосом сказал он. — Буду я с тобой драться... Я тебе в ухо, а ты меня этим... нокаутом в зубы. Вас там разным приемам научили...
        — Никаким приемам меня не учили, — покраснел сообразивший, в чем дело, Валерка. — Я просто так...
        — Рассказывай! — почесал свой широкий, уточкой, нос Пашка. — Будто я не знаю, каким штукам боксеров обучают... Я, может быть, сам скоро буду заниматься боксом. У меня эти... данные есть.
        Пашка поднял кормушку и по шаткой лесенке проворно забрался на крышу. Больше оттуда на Валеркину голову не упала ни одна снежинка.
        «Надо содрать значок, — решил Валерка, смущенный таким исходом. — Узнают, что я никакой не боксер, — засмеют...» Но значок так и не содрал. Забыл. До сумерек складывал наколотые дрова в поленницу, потом после трех стаканов горячего чая с лимоном сразу потянуло в сон.

        — Ребята, — сказал в школе Вовка Шошин. — Клюква-то наш, оказывается, боксер-разрядник!
        Валерку окружили. Глазели на значок, завистливо вздыхали:
        — Третий разряд... Вот это да!
        — Ты теперь, Валер, самый сильный в классе...
        — Боксер!
        Коля Орлов, до сегодняшнего дня считавшийся самым сильным в классе, потыкал Валерку кулаком в живот и добродушно заметил:
        — Пресс ничего. Приличный пресс.
        — А боксерские перчатки у тебя настоящие? — спросил Вовка Шошин.
        — Иди ты со своими перчатками! — огрызнулся Валерка.
        — Подумаешь, спросить нельзя, — обиделся Вовка. — Третий разряд каждый получить сможет... Вот если бы первый!
        — Этот значок я...
        Валерка хотел все честно рассказать, но тут зазвенел звонок, и вошла учительница русского языка. Проверив домашнее задание, она вызвала Валерку к доске и продиктовала сложносочиненное предложение. Мел шипел, крошился, и Валерка нервничал. Очевидно, поэтому в таком простом слове, как «мышь», сделал грубую ошибку. Написал без мягкого знака.
        — Оказывается, ты, Клюквин, с шипящими не в ладах? — сказала учительница. — Запиши-ка на дом дополнительное упражнение...
        — Мышь — это ерунда, — с задней парты сказал Вовка Шошин. — Наш Валерка — боксер! У него настоящий разряд!
        — Поздравляю, — улыбнулась учительница. — Только спорт не должен мешать учебе.
        Увидев в журнале четверку, Валерка воспрянул духом. Он уже настроился на «трояк». Видно, учительница раздобрилась, узнав, что Валерка боксер. А тут еще отличница Люся, красивая большеглазая девочка, одарила Валерку таким долгим восхищенным взглядом, что он чуть было мимо своей парты не прошел.
        Не повернулся у Валерки язык правду рассказать про значок. Сначала хотел... но как-то так уж все получилось. То звонок, то учительница, да тут еще Люся-отличница... А собственно, зачем он всем должен рассказывать, что нашел значок? Нашел, и ладно! А потом, может быть, он, Валерка, действительно будет боксером. Может быть, он уже давно решил стать боксером. Вон какой у него пресс... Приличный! Сам Коля Орлов сказал. А Коля зря говорить не будет. Он, Валерка, когда подрастет, самого Геннадия Шаткова... как это?.. Нокау-ти-рует!
        Постепенно Валерка свыкся с мыслью, что он рожден для бокса, и больше не краснел, когда ребята спрашивали: «А сколько весит одна боксерская перчатка?» — «Два килограмма, — не сморгнув, отвечал Валерка. — А две — четыре...»
        Ребята с уважением смотрели на низкорослого Валерку, который легко орудует такими тяжеленными перчатками.
        Один раз только Вовка Шошин разозлил его. Подошел и без спроса схватил Валерку за нос. У того даже слезы выступили.
        — Ты что, обалдел? — возмутился Валерка.
        — Почему у тебя нос твердый? — спросил Вовка. — У всех настоящих боксеров носы мягкие... Как резина.
        — Это почему мягкие?
        — Будто не знаешь! — усмехнулся Вовка. — Раза три врежут по сопатке перчаткой... Сколько, говоришь, она весит?
        — Два килограмма...
        — Во-во! От такого удара нос может запросто отскочить... Поэтому настоящие боксеры вынимают из носа какую-то косточку, и нос становится как резина. Лупи по нему сколько влезет, ему хоть бы что! Расползется, как блин, а потом снова такой же...
        «Пашке Дадонову не надо никакую косточку вынимать, — подумал Валерка, — у него и так нос плоский. Видно, и вправду у него есть эти... данные». А вслух сказал:
        — Вытащу я еще эту косточку... Успеется! — И строго предупредил: — В другой раз чужие носы грязными руками не лапай!
        Когда у Валерки спрашивали, где он тренируется, он неопределенно отвечал: «Там... в «Буревестнике»».
        Вовка Шошин ходил по пятам и просился, чтобы Валерка взял его на тренировку.
        «Жалко, что ли? — надоедал он. — Посмотрю и уйду...» — «Говорят, посторонних не пускают! — злился Валерка. — Пропуск нужен». — «А у тебя есть?» — «А это что? — Валерка раздраженно тыкал пальцем в значок. — Это самый лучший пропуск...»
        Каждое утро ребята окружали Валерку и засыпали вопросами: «Как вчера закончились соревнования на зимнем стадионе?», «Кто будет чемпионом города?», «Кто поедет на Олимпийские игры?»
        Чтобы не опозориться, Валерке приходилось утром на полчаса раньше вставать и, позавтракав, бежать на угол, где возле автобусной остановки висела газета «Советский спорт». За полчаса он успевал проштудировать две страницы. Подпрыгивая и прикладывая теплую рукавицу то к одному, то к другому уху, Валерка читал спортивные обозрения и про себя проклинал всех любопытных на свете. Потом утренняя читка вошла в привычку, и Валерке даже стало нравиться это дело. Однажды он так увлекся, что на урок опоздал. Зато на перемене сам засыпал ребят новостями.
        Шошин перестал проситься на тренировки. И вообще Вовка какой-то странный стал. Пересказывая ребятам спортивные новости, Валерка часто ловил на себе его загадочный взгляд.
        — Сколько секунд продолжается нокдаун? — неожиданно спрашивает Вовка.
        — Десять.
        — Правильно, — говорит Шошин. — А раунд?
        — Раунд?
        — Ну да, раунд...
        Валерка, краснея, морщил лоб. В какой же статье он читал про это?
        — Полчаса... — наугад сказал Валерка.
        — Многовато! — усмехнулся Вовка и отошел.
        В другой раз он спросил:
        — Так сколько весит боксерская перчатка?
        — Я же говорил... — смутился Валерка. — Два... То есть один килограмм. А две — два килограмма.
        — Ты говорил, что одна весит два килограмма, — поправил Коля Орлов. — А две — четыре...
        — Оговорился...
        — Хотелось бы мне посмотреть, — ухмыльнулся Вовка Шошин, — что бы от тебя осталось, если бы тебя припечатали такой перчаткой!
        У Валерки испортилось настроение. На большой перемене он сбегал в школьную библиотеку и попросил брошюру про бокс и весь последний урок читал из-под парты. Узнав, что раунд длится всего три минуты, а одна боксерская перчатка весит ровно двести двадцать восемь граммов и ни миллиграмма больше, Валерка почувствовал холодок между лопатками, потом стало жарко. Ему казалось, что весь класс любуется на его уши, пылающие, как два петушиных гребня. И отличница Люся любуется, и в больших глазах ее не восхищение, а презрение.
        Валерка наступил на одну свою ногу каблуком и стал изо всей силы давить. Дурак! Зачем нацепил этот проклятый значок? Как будто без него жить нельзя. Нащупав на куртке маленький выпуклый кружок с приготовившимся к бою боксером, Валерка рванул его. Куртка жалобно треснула, и значок соскользнул в потную ладонь.
        После уроков Валерка пулей выскочил из школы и пошел совсем в другую сторону от дома. Минут через десять он робко отворил дверь начальника детской спортивной школы.
        — Запишите меня, пожалуйста, в секцию бокса, — обратился он к немолодому бритоголовому мужчине в синем тренировочном костюме.
        — Нос расквасили? Решил подучиться?
        — Не-е, не расквасили...
        — Любишь бокс?
        Валерка кивнул:
        — Ага, люблю!
        Мужчина проводил его в большой светлый зал, где с потолка свисали круглые туши, обшитые черной и коричневой кожей. Мальчишки в одних трусах и боксерских перчатках — каждая величиною с их голову — подпрыгивали и яростно дубасили эти туши.
        Широкоплечий мужчина с коротким ежиком волос на круглой, как футбольный мяч, голове мельком взглянул на Валерку и отрывисто бросил:
        — Раздевайся!
        Валерка разделся.
        — Вот, возьмите, — сказал он, выкладывая на стол значок. — На улице нашел...
        Мужчина посмотрел на значок и улыбнулся, отчего нос его стал в два раза шире.
        — Это старый значок, — сказал он. — Теперь разрядникам выдаются другие... Можешь выбросить.
        Тренер надел Валерке на руки вовсе не такие уж тяжелые боксерские перчатки, зашнуровал, выставил свою ладонь и сказал:
        — Бей!
        Валерка несмело шлепнул тренера по широкой ладони.
        — Еще! Смелее!
        Валерка подпрыгнул и шлепнул сильнее. Потом еще, еще...
        — Стоп! — сказал тренер.
        Заполнив на Валерку карточку, он крикнул мальчишкам, колотившим бедную грушу:
        — Покажите новичку первое упражнение!
        — Есть!
        Валерка подошел к вспотевшим мальчишкам и тоже несмело двинул черную грушу в упругий бок.
        — Привет боксеру-разряднику! — услышал он знакомый голос.
        Перед ним собственной персоной в трусах стоял Вовка Шошин и постукивал боксерскими перчатками друг о дружку.
        — Привет, — сказал Валерка и, нагнув голову — бум-бам-бом! — замолотил по груше.

ВАЛЕРКА-ПРЕДСЕДАТЕЛЬ

        Валерка толкнул плечом тяжелую дверь и зажмурился: снег! Оттепель еще с неделю назад съела весь снег, слизала лед с тротуаров, и Валерке казалось, что зима больше не вернется в город. И вот снова школьный двор засиял, заискрился. Еще утром здесь чернели мертвые клумбы, ветер гонял вдоль остроконечной чугунной решетки грязные листья — все исчезло. Будто чья-то невидимая рука нанизала на пики решетки снежные комки. Из раструба водосточной трубы вылезла ледяная борода.
        Валерка удивился:
        — Опять зима?
        Бросив на расчищенную дорожку портфель, скатал большущий ком и с гоготом обрушил на голову Вовки Шошина:
        — Ура-а!
        — Ты брось эти штучки, — ворчит Вовка, стряхивая с воротника комья снега. — А то не посмотрю, что председатель... так звездану!
        — Попробуй...
        — И попробую!
        — Думаешь, я не могу звездануть? — показывает кулак Валерка. — Еще как!
        — Ты не можешь! — уверенно говорит Вовка. — Не имеешь права: ты председатель...
        Валерка хмурится. Его светлые брови так и ходят вверх-вниз. Никто не просил выбирать его... Взяли бы да и выбрали Колю Орлова. Или Люсю. Круглая отличница и еще здорово на скрипке играет. Выходит, если он председатель совета отряда, так теперь и драться нельзя? Выходит, кто хочет, может в любое время его по морде стукнуть, а он молчи?
        Вовка идет рядом и улыбается. Он длинный, выше Валерки на целую голову. Глаза у него зеленые и хитрые. И волосы не как у всех людей. У всех людей или светлые, или темные. А у Шошина желтые, будто их в яичном желтке вымазали. Потом, Вовка врать любит. В этом деле никто с ним тягаться не может: чемпион. Никогда не знаешь, правду он говорит или врет.
        — Валерка, а Валерка, — говорит Вовка, — заруби на носу: я тебя слушаться не буду... У меня такой уж характер: все делаю наоборот... от меня даже мама отказалась. Один раз чуть-чуть из школы не исключили. А ты для меня — тьфу! Я сам могу быть председателем... Да не хочу.
        Валерка молчит.
        — И вообще я человек отчаянный! — разошелся Шошин. — Меня даже старший брат боится... Я...
        — Трепач ты! — говорит Валерка и тут же, растопырив руки, летит на тротуар: Вовка подставил подножку.
        — Ну погоди!
        Не отряхивая снег с пальто, Валерка бросается за Шошиным. Но длинного, увертливого, как ящерица, Вовку коротышке Валерке не догнать.
        — Ух, надаю! — грозит он кулаком. — Подумаешь, характер... У меня тоже характер будь здоров!
        Домой Валерка приплелся мрачный. Бросил в угол мокрый портфель. Стал вешать пальто — вешалка оборвалась. Прицепил за воротник. Щека горела, будто к ней горчичник прилепили. Бабушка (она приехала погостить из деревни), подняв на лоб очки, только покачала головой. Налила супу, пододвинула хлеб. Валерка поднес ложку ко рту, сморщился.
        — Вот жизнь! Опять грибной... А на второе что?
        — Рыба жареная.
        Рыбу Валерка любил.
        — Бабушка, — съев два куска щуки, похвастался он, — а меня сегодня председателем совета отряда выбрали. Единогласно!
        — Ишь ты! — удивилась бабушка. — А я, грешным делом, подумала, что ты с кем-то подрался... Пионерским, значит, председателем назначили? Твой-то папка тоже начальник. Главный инженер и член этого... завкома...
        — А я — начальник?
        — А то как же! Раз председатель, значит, начальник. Ну, понятно, папка-то твой побольше начальник, а ты чуток поменьше. Ох ты боже мой! Росточком-то с мизинец, а тоже председатель! — Бабушка засмеялась, и морщинки паутинками разбежались по ее коричневому лицу.
        После обеда бабушка пришила на рукав Валеркиной курточки две красные полоски.
        — Ну как есть командир! — любовно смотрела она на внука. — Чапай!
        Валерка глянул в зеркало и нахмурился: правая щека была такой же пунцовой, как и нашивки.
        — Баб, — попросил он, — пришей-ка мне ленточки и на пальто.
        — А это зачем? — удивилась бабушка.
        — Нужно... Ну, чтобы и на улице было видно, что я началь... то есть председатель, — нехотя пояснил Валерка. — А то пристают тут всякие...
        Вечером пришел с работы папа.
        — Пап, я теперь председатель! — встретил его Валерка на пороге. — Как и ты... начальник!
        — Растешь, брат, — усмехнулся папа, снимая пахнущее снегом пальто. — Позволь узнать: какой же ты председатель?
        — Обыкновенный. Председатель совета отряда. Все-все руки за меня подняли... Посмотри, какие у меня нашивки!
        — Нашивки-то красивые... Сам пришил?
        — Не-е, бабушка... Я ей нитку в иголку вдел!
        — Герой!
        — Я бы и сам пришил, да у меня получится косо.
        — Не можешь пуговицу пришить, а собираешься людьми руководить... Почему твой портфель на полу валяется?
        — Сохнет, — сказал Валерка.
        — Разболтанный ты человек, а руководитель должен все уметь делать и всегда быть подтянутым. С кого же пример брать, как не с руководителя? Зря, по-моему, тебя выбрали.
        — Не зря, — сказал Валерка, — я подтянусь...
        Он пошел было к себе в комнату, но у дверей остановился, ковырнул пальцем в носу и спросил:
        — А как это — людьми руководить? Заставлять их? Требовать и...
        — Погоди, погоди... Заставлять, требовать!
        Папа задумался и стал ходить по комнате взад-вперед.
        — Так недолго и дров наломать... Требовать нужно, только не это главное... Людей надо любить, сынок. Ну и придумывать тебе придется что-нибудь интересное, чтобы в отряде скучно не было.
        Папа остановился, взял двумя пальцами Валерку за подбородок и заглянул в глаза.
        — Дело большое, голубчик, доверили. Подтянись, а то с позором снимут тебя с председателей.
        Валерка подобрал с полу портфель и отправился в другую комнату уроки делать. Но из головы не выходили папины слова. «Любить людей... Значит, Вовку Шошина тоже надо любить? За что? За то, что он дерется? И придумывать чего-то там надо. Как же все-таки руководить? С бабушкой надо потолковать, — решил Валерка. — Она старая, все должна знать».
        — Ох, Валерушка, что тебе и сказать-то, — задумалась бабушка. — Много прожила я на свете, а вот, поди ты, руководить народом не доводилось. Ты уж лучше зайди после школы к отцу на работу и посмотри сам, как твой папка там председательствует... А я, Валерушка, больше чашками да поварешками руковожу.

        Валерка так и сделал. Решил задачку и отправился на папин завод. В большой приемной комнате печатала молодая женщина, а возле батареи сидел, утонув в белой бороде, огромный дед, похожий на Илью Муромца. Валерка независимо направился мимо него прямо к двери, на которой висела красивая табличка: «Главный инженер т. Клюквин И. А.».
        — Ты куда это, пострел, без очереди? — басом спросил дед.
        — К папке, — растерянно захлопал белыми ресницами Валерка.
        — А это все едино: к папке ты, положим, иль к мамке, а порядок на заводе знай... Садись вот тут! — Дед показал на стул. — Будешь, значит, за мной. Ты по какому делу, личному или государственному?
        Голос у деда зычный, громкий, как из трубы. Говорит, а борода шевелится, будто на сквозняке.
        — По этому самому... государственному, — наугад сказал Валерка.
        — Вот как?
        Дед почесал бороду и улыбнулся, отчего пушистые брови поползли вверх, а желтые усы к ушам.
        — Ну, раз дело государственное, то, понятно, толковать надо о нем здесь... а не дома.
        Валерка молча присел рядом. Из кабинета послышался сердитый голос отца, но о чем говорят, он не разобрал. А вот дед услышал!
        — Галкина пропесочивает твой папаша, — сказал он и, поймав удивленный Валеркин взгляд, пояснил: — Есть у нас злостный прогульщик и бракодел, из механического цеха.
        Дверь открылась, и из кабинета выскочил красный, взъерошенный прогульщик и бракодел Галкин. В руках он держал вывернутую наизнанку шапку.
        — В последний раз, Иван Андреевич? — просил о чем-то Галкин. — Докажу...
        — Не верю! — ответил папа, показываясь в дверях.
        Дед поднялся, расправив бороду, махнул пальцем по усам.
        — Тихон Андреевич, дорогой, что же глаз к нам не кажешь? Как ушел на пенсию... — Валеркин папа, обеими руками пожимая огромную ручищу, втащил деда в кабинет. И тяжелая дверь захлопнулась за ними.
        Валерке надоело ждать, он заскучал. Дед, который так долго не казал глаз на завод, видно, решил отсидеться у папы за все сразу. Над головой затрещал звонок, как в классе. Машинистка еще три раза ткнула пальцем в клавиши и, соскочив со стула, поспешила в кабинет. Дверь за ней не закрылась, и Валерка со своего места увидел на папином письменном столе чернильный прибор. На крышках чернильниц высечен танк и самолет, посередине кремлевская башня... Тут вернулась машинистка и по телефону заказала в столовой чай на две персоны. «Ага, — сообразил Валерка, — эта тетя — папин личный секретарь...»
        Еще с полчаса поглазев на безмолвную дверь, за которой попивали чай папа и дед-пенсионер, Валерка вздохнул и отправился домой.
        — Бабушка! — закричал он еще с порога. — Где дедушкина старая чернильница? Ну, та самая, со змеями... Позарез нужна!
        — А я откуда знаю? — развела руками бабушка. — Вот неугомонный! Зачем она тебе? Небось для озорства?..
        — Говорят, для дела! — отмахнулся Валерка.
        Поднял весь дом вверх дном, а чернильницу нашел.
        Эту медную позеленевшую чернильницу с двумя подсвечниками, обвитыми змеями, он на следующий день, после уроков, поставил на стол в пионерском уголке класса, отошел чуть в сторону и, прищурив глаза, окинул стол критическим взглядом. Понравилось.
        В класс влетела толстушка Рая Струнина. Ее две короткие косички загнулись кверху и дрожали от возбуждения. Она хотела что-то спросить, но, заметив на столе чернильницу, так и замерла с открытым ртом.
        — Валерка, — наконец выговорила она, — что это за штука? — И пальцем дотронулась до зеленой змеи на подсвечнике.
        — Это? Ну, это самое... — Валерка смутился. Он и сам толком не знал, зачем эти штуки приделаны к чернильнице. — Мало ли что... — буркнул он. — Старинная... Может, из этой чернильницы Пушкин стихи писал.
        — Ой как интересно! — воскликнула Рая. — Можно, я потрогаю ее?
        — Смотреть — смотри, а лапать не смей, — сказал Валерка. — Ценная вещь... Реликвия.
        Высунув кончик языка, он любовно вывел на толстом картоне: «Председатель  с а в е т а  отряда Клюквин В.». Подумал и приписал рядом с буквой «В» другой инициал: «И».
        — Придержи-ка стул! — приказал он Рае и, взобравшись на прогнувшееся сиденье, прибил кусок картона чуть пониже таблички с надписью: «4-а».
        — Ну как?
        — Валер, к тебе теперь нужно стучать, как в учительскую... Да? — В озорных Раиных глазах не поймешь, уважение или насмешка.
        Валерка важно уселся за стол, вытащил из кармана старый треснутый звонок и нежно погладил его. Час, наверное, выпрашивал он этот звонок у школьной сторожихи тети Дуси. Не верит, что для дела, и все!
        — Ты теперь будешь моим личным секретарем... Вот! — сказал Валерка Струниной.
        — А это что, игра такая? — заинтересовалась Рая.
        — У тебя одни глупости в голове, — рассердился Валерка. — И вовсе не игра. Так на заводах и везде бывает. Ты только запомни: как зазвоню в звонок, так сразу беги ко мне. А пока сиди вот тут. Может быть, скоро за чаем пошлю. К тете Дусе.
        Рая послушно присела неподалеку от Валерки и с любопытством стала смотреть, как он старается запихнуть в подсвечники цветные карандаши.
        Длинные карандаши все время падали, и Валерка злился. Скоро Рае надоело сидеть на одном месте. Она тихонько слезла со стула и выскочила за дверь. Валерка схватил звонок, и пустой класс наполнился раздраженной трескучей трелью.
        — Чего тебе? — приоткрыла дверь Рая. — Чаю?
        — Не-е Вовку Шошина позови. Он в комнате продленного дня. Я его сейчас пропесочивать буду.
        — Ой как интересно!
        Рая, которой эта игра очень понравилась, умчалась и целых полчаса где-то пропадала. Валерка уже стал нервничать, ему скучно было в пустом классе. И тут в коридоре послышались шаги. Но дверь все еще не открывалась. Вовка громко читал прибитую Валеркой табличку. Послышался смех. Смеялись Вовка и Рая.
        Валерка схватил со стола звонок и изо всей силы позвонил. Дверь тихонько открылась, и в щели показались озадаченные лица Вовки и Раи.
        — Ты зачем звонишь? — спросил Вовка, блестя из-под желтого чуба круглыми кошачьими глазами. — Будто не знаешь, что уроки давно кончились.
        — Это он меня так вызывает! — догадалась Рая. — У нас игра такая...
        — Да не игра, говорят! — закипятился Валерка. — А... взаправду.
        — А меня зачем вызывал? — спросил Вовка.
        — Валера тебя сейчас пропесочивать будет, — радостно сообщила Рая и уселась на свой стул.
        За дверью уже несколько минут шушукались и приглушенно смеялись. Валерка забеспокоился. «Что там такое?» Хотел послать Раю в коридор узнать, в чем дело, но дверь распахнулась, и в класс ввалилась орава ребят. Сзади шла пионервожатая Анна Сергеевна. Ребята зажимали рты руками и весело поглядывали на председателя совета отряда.
        Пионервожатая положила перед Валеркой кусок картона, который он только что так старательно прибил к двери.
        — Как же все-таки пишется слово «совет», Валерий Иванович? — спросила Анна Сергеевна, чуть заметно улыбаясь.
        Валерка покосился на надпись и покраснел.
        — А это что за музейная редкость? — изумилась пионервожатая, переводя взгляд с покрасневшего Валерика на позеленевшую чернильницу. — Звонок? Ничего не понимаю...
        Валерка молчал. И тогда вмешалась Рая. Тряхнув упругими, как пружины, косицами, она затараторила:
        — Чего тут непонятного? Этим звонком Валера меня вызывает. Захочет чаю — дзинь! И я пулей за чаем... к тете Дусе. А из этой чернильницы сам Пушкин стихи писал... Она старинная, историческая! А я теперь у Валеры личный секретарь! — добавила она с гордостью.

        — А меня Валерка сейчас пропесочивать будет, — совсем некстати ввернул Вовка, стрельнув в сторону ребят хитрыми глазами. — Ну давай, Валерка, пропесочивай, а то мне домой пора.
        Анна Сергеевна, покраснев, прикусила губу, но не выдержала и на весь класс рассмеялась.
        — Ребята, Валера-то наш стал завзятым бюрократом.
        — И вовсе не бюро... кратом, — оправдывался Валерка. — Так везде бывает. У папы на заводе... Думаете, вру? Сами идите и посмотрите. У него еще больше чернильница, чем эта... И личный секретарь есть. Не то что Струнина. Она еще на машинке печатает.
        — Валерка-дурачина! — засмеялась черноглазая отличница Люся, которая здорово на скрипке играет. — Подумаешь, чернильницу увидел! А ты видел, как работают на заводе? Как твой отец работает, видел?
        Валерка покачал головой:
        — Нет, не видел... Видел только, как он чай с бородатым дедом пил.
        — Уж если хочешь учиться у других, — серьезно сказала Анна Сергеевна, — так учись делу, перенимай хорошее, полезное, а не обезьянничай... Что придумал? Чернильница! Звонок! Личный секретарь! А машиной персональной еще не успел обзавестись?
        — Не успел... — ответил за Валерку Вовка Шошин. — Ему теперь, такому бюро... крату, отец велосипед не купит.
        ...Как и в тот день, когда Валерку избрали председателем совета отряда, с Серого лохматого неба сыпал снег. Пушистые снежинки, тихо кружась, садились куда вздумается: на шапку, воротник, ресницы, даже попадали в нос. Валерка жмурился, фыркал, тряс головой, наконец останавливался, осторожно клал чернильницу на белый тротуар и ожесточенно тер рукавичкой свой курносый нос. А Вовке Шошину хоть бы что! Распахнув пальто и лихо сбив меховую ушанку на затылок, шагал себе рядом и хитро посматривал на приятеля. Оттопыренное ухо шапки покачивалось на ходу.
        — Валерка, ты же наврал, что из этой... штуки Пушкин стихи писал. Наврал, да?
        Валерке попала снежинка в нос. Он чихнул и выронил чернильницу. Вовка поднял.
        — Ладно уж, — сказал он миролюбиво, — давай помогу дотащить эту... ре... реликвию.
        Шошин проводил Валерку до самого дома, сунул ему в руки чернильницу и пошел дальше. И, пока Вовка не скрылся за углом, оттопыренное ухо на его шапке, покачиваясь на ходу, поддразнивало Валерку: «Бю-ро-крат, бю-ро-крат...»

ПЕРОЧИННЫЙ НОЖИК

        В доме все нервничают, волнуются, спорят. Один Валерка спокоен. Он смотрит на папу, маму и хитро улыбается. Ему смешно.
        — Хотелось бы мне знать, — говорит мама, — что у этого товарища на уме?
        — Ничего особенного, — отвечает Валерка и уходит с маминых глаз подальше. Когда мама расстроена, ей лучше не попадаться под руку.
        Никто в доме не знает, с чего все началось. Папа говорит, что виновата его речь, произнесенная перед выпускниками десятого класса. Мама во всем обвиняет соседа Ивана Лукича, который будто бы подбил Геньку выкинуть этот номер. Только ни при чем тут папина речь. И сосед не виноват. Один Валерка знает, в чем тут дело. Знает, но молчит. Дал Геньке слово...
        А как бы удивились родители, если бы им Валерка вдруг сказал, что во всем виноват обыкновенный перочинный ножик. Папа наверняка потрогал бы Валеркин лоб и, подняв к потолку хитрые глаза, сказал: «Определенно у Валерика сегодня температура...» Потом пощупал бы уши и страшно удивился бы: почему они холодные? А мама и шутить бы не стала. Она просто-напросто отправила бы Валерку задачки решать.
        Этот ножик папа подарил Геньке Восьмого марта. А маме — красивую вазу и большой вкусный торт с шоколадной надписью. Одному Валерке в этот день ничего не дарят. Зато мама самый большой кусок торта ему отрезает. А папа совершенно серьезно предупреждает: «Валерик, не урони на пол, а то ногу отдавишь». Как будто не знает, что торт мягкий...
        В праздник папа особенно веселый, все время шутит, смеется громче всех. Посмотрит на Геньку, подмигнет Валерику и говорит: «Какой скандал! Я опять запамятовал и поздравил Геню не с днем рождения, а с Международным женским днем...» Все смеются, а Генька злится и тихонько показывает младшему брату кулак. И чего злится, спрашивается. Как будто Валерка виноват, что Геньку угораздило родиться Восьмого марта!
        Геньке папин подарок очень понравился. Целый вечер он вынимал из кармана ножик и разглядывал его. Несколько раз Валерка подходил к брату и, равнодушно взглянув на ножик, отходил в сторону, так как видел по Генькиному лицу, что он даже подержать ножик не даст.
        Потрогать ножик Валерке хотелось все больше и больше. А Генька, явно поддразнивая, стал вырезать острым как бритва лезвием свои инициалы на старом Валеркином пенале. Тогда Валерка побежал в папин кабинет, собрал все карандаши. Они, как назло, оказались остро очиненными. Недолго думая, обломал их, подошел к Геньке и с озабоченным видом попросил на минутку нож зачинить карандаши.
        Генька рассеянно посмотрел на младшего брата:
        — Какие карандаши?
        — Папины, — авторитетно заявил Валерка и протянул руку. Однако брат не торопился отдавать ножик.
        — Папины? — насмешливо переспросил он. — Интересно: когда они успели обломаться? Полчаса тому назад я сам очинил все карандаши в доме... Ну и шутник ты, Лерка! А может быть...
        Генька приложил холодную руку к покрасневшему Валеркиному лбу и, подражая папе, проговорил басом:
        — У тебя, голубчик, несомненно, температура... вот уши почему-то холодные!
        Чуть не плача от обиды, Валерка круто повернулся и выбежал из комнаты. Сквозь смех брат крикнул вдогонку:
        — Пошутил я, горячие у тебя уши! Иди сюда, так и быть, дам тебе ножик...
        Валерка не вернулся. Затаив в сердце обиду, достал из сумки бритву и заново очинил все папины карандаши.
        В Валеркиной семье долго ссориться не умеют. Бывает, поссорятся родители днем, а вечером уже смеются и как ни в чем не бывало собираются в театр. Наутро и Валеркина обида на Геньку испарилась без следа. Вернувшись из школы, он дождался старшего брата.
        — Дай на пять минут ножик! — попросил Валерка.
        — Зачем?
        — Пойду на улицу и на дереве вырежу свое имя.
        — Деревья портить нельзя, — наставительно сказал Генька.
        Валерка почесал затылок, посмотрел в потолок и сказал:
        — На скамейке вырежу, рядом с твоим именем... Можно?
        Генька тоже почесал затылок, улыбнулся:
        — На скамейке можно...
        Валерка вприпрыжку выскочил во двор. Встретив там заядлого голубятника Пашку Дадонова, не удержался и сразу же похвастался ножиком. Пашка долго щелкал тугими лезвиями, щупал острие, даже зачем-то понюхал своим широким носом костяную ручку.
        — Твой? — коротко спросил он.
        — Папа подарил, — соврал Валерка, — за пятерки...
        — Давай меняться? — тут же предложил Пашка. — Хочешь пару голубей?
        Валерка замялся. Пашка хлопнул его по плечу и, лицемерно вздохнув, добавил:
        — Где моя не пропадала! Бери еще красноперого. Для друга не жалко!
        — Не могу, — в душе подивившись его щедрости, отказался Валерка. — Подарки не меняют.
        Пашка особенно не огорчился и заявил, что если он захочет, то его отец и без пятерок ему такой ножик подарит. Для этого всего-навсего нужно три двойки исправить...
        — Дай-ка сюда ножик, — сказал он, — я тебе покажу, как индейцы своих врагов убивают.
        Открыл лезвие, размахнулся и метнул нож в небольшой сарайчик, прилепившийся к стене дома. Лезвие глубоко ушло в дерево.
        — Сила? — похвалился он.
        — Поду-умаешь...
        Отступив на два шага дальше, Валерка с силой запустил ножом в сарай. Но нож почему-то не воткнулся в доску, а, жалобно зазвенев, отлетел в сторону и ударился о каменную стену. Когда Валерка поднял его с земли, у него екнуло сердце: половины лезвия как не бывало, а костяная ручка треснула.
        Пашка осмотрел искалеченный ножик и сочувственно заметил:
        — Ну и влетит же тебе!
        Валерка сопел, сжимая ножик в кулаке.
        — Да ты не расстраивайся! — хлопнул его по плечу Пашка. — Пару пятерок получишь — новый купят...
        Валерка с ненавистью посмотрел на Пашкино круглое с вытаращенными глазами лицо. Пашка хлюпнул носом, захлопал рыжими ресницами и отодвинулся.
        — Ты чего?
        — Как индейцы врагов убивали? — тихо спросил Валерка и, сжав кулаки, шагнул вперед.
        В этот момент в окне второго этажа распахнулась форточка, и Пашкина мать громко позвала его обедать. Валеркин враг немедленно этим воспользовался и припустил к подъезду.
        — Меняться надо было! — крикнул он, скрываясь за дверью. — А теперь я твой ножик и даром не возьму...
        Генька разозлился ужасно.
        — И что ты за человек? — ругался он. — На пять минут дал нож, и на тебе — готово!
        — Можно починить... — попытался было Валерка утешить брата.
        — Почини-ить! — передразнил Генька. — Растяпа несчастная.
        Валерка стоял, виновато опустив голову, и ожидал, что рассвирепевший не на шутку брат вот-вот надает хороших тумаков. Но Генька не стал драться. Положил ножик в карман и ушел. А зря. Лучше стукнул бы как следует: все легче было бы.
        На следующий день Генька пришел из школы поздно. Его руки были черны, на куртке блестели металлические опилки. Но когда он посмотрел на Валерку, тот с облегчением заметил, что в серых глазах брата нет злости.
        А еще два дня спустя Генька, намыливая руки над раковиной, подозвал младшего брата и попросил достать из кармана его брюк нож. «Сейчас начнется!» — подумал Валерка. Насупившись, извлек злополучный ножик и не поверил своим глазам: он был цел и невредим.
        — Новый купил? — спросил Валерка.
        — Тот самый... — небрежно сказал Генька.
        И правда, Валерка обнаружил, что лезвие вставлено другое, заменена и костяная ручка.
        — В мастерской починил? — полюбопытствовал Валерка.
        — Сам сделал, — сказал Генька.
        — Я взаправду спрашиваю.
        — Вот ведь простота... — рассмеялся Генька. — Говорят тебе, сам сделал в школьной мастерской. Угадай: кто нас учит на станках работать?
        Валерка пожал плечами.
        — Наш сосед, Иван Лукич...

        Подошла пора сдачи экзаменов. Генька дни и ночи напролет просиживал над учебниками. Но не забывал наведываться к Ивану Лукичу, с которым у него завязалась дружба. Валерка видел, как они в сарае что-то мастерили. Он тоже был не прочь принять участие в их работе, но Генька прогнал его. Тогда Валерка подсмотрел в щелку: старший брат и сосед клепали из стальной проволоки большие рыболовные крючки. «Кого они собираются на такие крючки ловить? — недоумевал Валерка. — Акул, что ли?»
        Однажды сосед, встретившись с матерью во дворе, сказал:
        — Сынок-то твой старшой смышленый в технике парень. Хороший бы из него слесарь получился...
        — Что вы, Иван Лукич! — замахала руками мама. — Какой еще слесарь? Он же десятилетку кончает. Одаренный мальчик. В институт будем устраивать.
        — Учеба никуда не денется, — сказал Иван Лукич. — Теперь другой порядок: сначала поработай, покажи себя, а потом садись за парту... Учиться никогда не поздно. Вот твой Иван...
        — Но ведь одаренных детей сразу принимают в институт. — Тут мама увидела Валерку. — А ты что рот разинул? — ни с того ни с сего прикрикнула она. — Где взрослые, там и он всегда. Марш домой!
        После этого разговора с Иваном Лукичом у мамы весь день было плохое настроение. И как всегда, Валерка больше всех испытывал это на себе.
        Накануне выпускного вечера папе позвонила директор школы, в которой Генька с Валеркой учились. Повесив трубку, папа развел руками:
        — Вот так штука! Приглашают в школу рассказать выпускникам о том, как я, бывший рабочий, стал главным инженером завода.
        — Ну и что же? — сказала мама. — Выступи.
        — Ты же знаешь, не люблю я эти речи произносить...
        — Ты так интересно рассказываешь, — ввернул Генька. — Выступи!
        — О чем разговор? — сказала мама. — Конечно, выступит.

        С выпускного вечера папа пришел в приподнятом настроении. Утром, когда все собрались за столом, он спросил Геньку:
        — Ну как моя речь?
        — Сильная речь, — сказал Генька, — мобилизующая... Знаешь, как тебя слушали?
        У старшего брата было что-то на уме. Это Валерка видел по его хитрющим глазам.
        — А ты не хотел идти в школу, — сказала мама, наливая в стаканы чай.
        — Ты бы посмотрела, мать, на этих молодцов! — оживился папа. — Их уговаривать не надо! Выступают это после меня и говорят, что, прежде чем поступить в институт, нужно поработать. Так сказать, найти себя...
        — И знаешь, куда мы решили поехать? — с подъемом сказал Генька. — На Дальний Восток или в Сибирь...
        — Кто это «мы»? — Мама уронила чайную ложку.
        — Как кто? Мы, выпускники.
        Генька отхлебнул глоток чаю и невинно посмотрел на маму.
        — Ух какой чай сегодня вкусный!
        — А как же Технологический институт? — нахмурился папа. — Ты же хотел на инженера учиться!
        — Папа, ты сам вчера говорил, что грош цена тому инженеру, который производства не знает... И примеры приводил.
        — Вот так штука! — Папа еще что-то хотел сказать, но, встретив пронзительный мамин взгляд, поперхнулся чаем и, покраснев, несколько раз оглушительно чихнул.
        — Будь здоров! — дружно в один голос сказали Валерка с Генькой.
        Папа молча поднялся из-за стола и ушел в свою комнату. Вслед за ним, поджав губы, отправилась мама.
        Пользуясь удобным случаем, Валерка положил в чай три лишних ложки сахару и, не опасаясь выговора, стал бренчать о стакан.
        Генька пил чай и улыбался.
        — Чего это ты радуешься? — подозрительно спросил Валерка.
        — Ты не болтун? — спросил брат.
        — Ты же знаешь, — поспешно ответил Валерка, — кремень!
        — Так вот, кремень, это я уговорил директора позвонить папе...
        Генька оглянулся на дверь и понизил голос:
        — Пусть теперь попробует не отпустить меня!
        — Это ты в Сибири будешь ловить рыбу огромными крючками?
        — Угадал!
        — Гень, а таких, как я, берут туда? — спросил Валерка.
        Генька рассмеялся и разлохматил его волосы.
        — Таким, как ты, подрасти нужно. Понял?
        Понять-то Валерка понял, а все же обидно стало, что не родился он с братом в один день, пусть даже Восьмого марта...

ВОВКА-ХУДОЖНИК

        Валерка и Вовка Шошин сидят на крошечной лужайке, приткнувшейся к чугунной школьной ограде, и режутся в «ножички». Теплынь. Солнце. Полосатая, как тельняшка, тень потихоньку сползает с них, будто кто-то нарочно за рукав стаскивает. Над головой ребят тихо покачиваются ветви старого клена. На самой нижней ветке сидит чумазый воробей и, склонив набок голову, с любопытством смотрит, как Валерка черенком перочинного ножика со смаком заколачивает в землю колышек.
        — Тащи-и, — во весь рот улыбается Валерка.
        Вовке не хочется тащить колышек. Ему хочется стукнуть везучего Валерку по шее, но ничего не поделаешь: игра есть игра. Кряхтя и сопя, он становится на колени и низко нагибает голову. Желтый хохол воткнулся в зеленую траву, перепутался с ней.
        — Ну чего ты все носом землю колупаешь? — говорит Валерка. — Тащи! Зубами...
        Вовка косит на приятеля хитрым зеленым глазом.
        — А кто нашу стенгазету будет раскрашивать? — спрашивает он.
        Валерка хмурит белые брови.
        — Как кто? Колька Орлов...
        — Сказал тоже: Колька!
        Вовка садится на корточки и стряхивает землю с колен.
        — Твой Колька — мазила. Он мне показал в своем альбоме какое-то страшилище и спросил: «Отгадай: кто это?» Я говорю: «Какое-то древнее ископаемое...» А он говорит: «Это же ворона!» — «А почему, — спрашиваю, — у нее попугаев клюв?» — «Это, — говорит, — вовсе не клюв, а хвост...» Вот посмотришь, наша газета будет хуже всех...
        Валерка, забыв про невытащенный колышек, запускает пятерню в волосы. Этого допустить нельзя. Классная стенгазета должна занять на школьной выставке первое место и получить премию. Валерка даже на второе место не согласен. Столько все старались, заметки писали — и на тебе, Колька Орлов, оказывается, мазила! Это точно, что мазила: нарисует что-нибудь — потом всем классом отгадывают... Все говорят — птица, а Колька уверяет, что суслик. А без рисунков какая газета!
        — Давай тащи! — сердито говорит Валерка. — Думаешь, расстроил человека, так я про все и забыл?
        Вовка, что-то бурча под нос, снова становится на колени и снова нагибает голову. Колышек забит на совесть! Даже кончика не видно. Не за что зубами зацепить. Зеленая трава щекочет в носу, земля набирается в рот. Вовка чихает, отплевывается.
        — А я знаю одного человека — здорово рисует! — говорит Вовка. — И ты его знаешь...
        — Не знаю... — морщит лоб Валерка. — Как звать этого человека?
        — Хитрый!
        — Ну скажи первую букву?
        — Все равно не отгадаешь. — Вовка пальцем соскабливает с носа землю. — Ладно, скажу... Этот человек — я!
        — Врешь! — Валерка недоверчиво смотрит на Вовкин затылок.
        — Вру!.. — усмехнулся Вовка. — У меня дома, если хочешь знать, шесть альбомов с разными рисунками... Мама их даже гостям показывает. Хвалят.
        — Гости?
        — Гости, — подтверждает Вовка. — А дядя Вася из консерватории, знаешь, что сказал? Он сказал, что из меня может получиться этот... Ну, который еще трех мишек нарисовал в лесу...
        — Шишкин, — подсказывает Валерка.
        — Во-во! Шишкин... Этот... Сюжет у меня особенно хорошо получается!
        — Сюжет?!
        — То есть пейзаж!
        — И молчал, а?
        — Не люблю, понимаешь, хвастать, — говорит Вовка. — Я человек скромный...
        Тут Вовка и сам заметил, что малость перехватил.
        — Это не только я такой, — заторопился он. — Все начинающие художники сначала рисуют для себя, а потом, когда научатся, — для всех. Я уже могу рисовать для всех!
        — Давно бы надо для всех, — сказал Валерка. — Видали! Мама гостям показывает, а он ребятам ни гугу... Будешь теперь в нашу газету рисовать!
        — Могу... — Вовка покосился на колышек.
        — Ладно, — сказал Валерка, — пускай тут пока торчит...
        Он очертил острой щепкой место, где был забит колышек, а посередине положил серый булыжник.
        — Это зачем еще? — спросил Вовка.
        — Если обманешь, при всех зубами тащить будешь, — сказал Валерка.
        На другой день Вовка Шошин принес в школу три большущих альбома.
        — А говорил, шесть... — сказал Валерка.
        — Эти-то еле приволок... — Вовка положил альбомы один на другой, и они заняли полпарты.
        — Дай-ка посмотрю... — Валерка протянул руку к верхнему альбому.
        — Не тронь! — сказал Вовка. — На переменке всем покажу...
        Пока шел первый урок, весь класс с любопытством посматривал на Вовкину парту, где лежали альбомы. Даже учительница обратила на них внимание.
        — Что это у тебя, Шошин? — спросила она.
        — Да так, — сказал Вовка, — кое-какие наброски... Эскизы.
        На перемене альбомы пошли по рукам. Рисунки и правда были хорошие.
        — Ай да Вовка! — ахали ребята. — Настоящий художник!
        — Это еще что, — сиял Шошин. — У меня дома картина — закачаешься!
        Важный стал Вовка — не подойди! После уроков он приходил в пионерскую комнату, где члены редколлегии стенгазеты «Все делай своими руками» переписывали начисто заметки и приклеивали их на большой белый лист, и командовал: «Разве так приклеивают? Не видите — косо? А ну, переклеивайте!»
        Ребята послушно переклеивали. Вовка — художник, ему виднее, что прямо, что криво.
        А Вовка, ковыряя в носу, уже читал заметку и хмурился.
        «Этой... соли не вижу тут, — говорил он. — Соль нужна. Ясно?»
        Ребятам не совсем было ясно, какая Вовке нужна соль, но они не спорили.
        Когда все заметки были приклеены, Вовка молча свернул лист в большую трубку, перевязал шпагатом и сунул под мышку.
        — Рисуй лучше здесь, — посоветовал Валерка. — Каких хочешь кисточек и красок полно. А то вдруг дождь пойдет — всю нашу газету замочит.
        — Не замочит, — сказал Вовка. — Тут обстановка не творческая. Шумят, галдят... Рисовать — это вам не урок пения!
        — Мы будем молчать как рыбы, — заверили ребята. Им очень хотелось посмотреть, как Шошин рисует. Но Вовка был непреклонен. Забрал стенгазету и ушел домой.
        Утром Валерка первым долгом спросил:
        — Готово?
        — Какой быстрый! — сказал Вовка. — Знаешь, сколько художник Иванов рисовал одну свою картину? Двадцать лет — во!
        У Валерки даже руки зачесались — так захотелось ему съездить по бесстыжей Вовкиной физиономии.
        — Ты... ты что это! — сказал он, покраснев от злости. — Через два дня выставка открывается!
        — Говорили тебе, надо было Коле Орлову поручить, а не этому болтуну-трепачу, — сказала смешливая толстушка Рая Струнина. Она обрезала свои косички-пружинки, и теперь на ее голове, будто большая бабочка, сидел голубой бант.
        — Это кто трепач? — спросил Вовка и так глянул на Раю своими зелеными глазищами, что она, ойкнув, спряталась за спины ребят.
        — Ты трепач, — сказал Валерка. — Мы, понимаешь, не можем ждать твоих рисунков двадцать лет... Газета послезавтра должна висеть!
        — Ну-ну, я вам покажу, какой я трепач, — сказал Вовка. — Вы мне еще «ура!» будете кричать...
        В день открытия школьной выставки стенгазет с утра заморосил дождик. Капли стучали по маленьким, похожим на стрекоз кленовым листьям. И листья-стрекозы мелко-мелко дрожали. «Прошляпили первое место... — подумал Валерка. — И все из-за этого...» Он покосился на Шошина, невозмутимо сидевшего рядом за партой. Вовка что-то чертил карандашом на обложке тетради и улыбался.
        «Подвел весь класс и еще радуется!» — еще больше обозлился Валерка. Но ничего не сказал. Вот уже два дня они с Вовкой не разговаривают. Вовка обиделся, что его трепачом обозвали, хотя сам наипервейший трепач. Не хотелось Валерке первым обращаться к нему, но и молчать он больше не мог. Вырвал из тетрадки лист и написал записку.
        Вовка прочитал, непонятно улыбнулся и небрежно скомкал записку. Не дождавшись ответа, Валерка написал еще одну грозную записку: «Немедленно отвечай, где стенгазета, а то заработаешь!» Но и на этот раз Вовка ничего не ответил. Только ухмыльнулся. Валерка хотел было его как следует лягнуть под партой ногой, но тут зазвонил звонок.
        — Что же это ты, Вовка? — сказал Коля Орлов, добродушный широкоплечий мальчик с длинными, как у девочки, ресницами. — Обманул?
        — Я говорила, подведет! — из-за широкой Колькиной спины выкрикнула Рая Струнина. — Что теперь делать?
        — Бить надо, — мрачно посоветовал кто-то.
        Вовка спокойно всех выслушал, улыбнулся и сказал:
        — Айда за мной!
        В светлом актовом зале со всех сторон глядели на ребят раскрашенные стенгазеты. Вовка подвел к самой красивой, возле которой толпились мальчишки и девчонки. Они глазели и тихонько ахали от восторга. Валерка тоже ахнул, когда поближе увидел свою газету. Она была самой лучшей. Ай да Вовка, молодец! Удивил. Всем было ясно, что первое место обеспечено.
        — Ну что? — сказал Вовка, когда утихли первые восторги. — Трепач, да?
        Валерка подошел к нему и при всех сказал:
        — Можешь меня изо всей силы стукнуть по чему хочешь.
        Вовка великодушно отказался.
        — И меня, пожалуйста, прости, Вова, — смиренно попросила Рая. — Я больше не буду.
        Вовка простил.
        Подошла пионервожатая Анна Сергеевна.
        — Поздравляю вас, ребята, — сказала она. — Чудесная получилась газета. Заметки написаны живо, интересно, а особенно хороши рисунки. Первая премия — ваша.
        — Это он рисовал. — Улыбающийся Валерка подтолкнул вперед Шошина.
        — Володя? — удивилась Анна Сергеевна. — Вот как... Ну молодец!
        — Постарался, — сказал Вовка и скромно потупился.
        — Вот только под моей заметкой ты почему-то забыл утенка нарисовать, — заметила глазастая Рая. — Видишь? Тут даже место осталось...
        — Какой еще там утенок? — удивился Вовка.
        — Маленький такой, желтенький... Нарисуй, пожалуйста, Вова?
        — Сейчас сделаем, — распорядился Валерка. — Тащи сюда краски и кисточку!
        — А может быть, без этого... утенка обойдемся? — встревожился Вовка. — Очень он нужен...
        — Ты его в два счета набросаешь, — сказал Валерка. — С утенком газета еще лучше будет...
        — Газету снимать придется... А потом снова приколачивать.
        — Снимем!
        Газету осторожно сняли, положили на широкий подоконник. Прибежала Рая с красками и кисточкой.
        — Действуй, — сказал Валерка.
        Вовка неловко ткнул кисточкой в баночку, зачем-то понюхал. Видно, краска прокисла, потому что Вовка сморщился.
        — Не могу здесь работать, — сказал он, — обстановка, понимаешь...
        — Идем в пионерскую комнату, — нахмурился Валерка. — Газету только осторожно! — предупредил он ребят.
        Из пионерской комнаты Вовка всех прогнал. Остались он и Валерка. Отчаянно тряся желтым чубом и зажмурив правый глаз, Вовка принялся рисовать утенка. От чрезмерного усердия кончик Вовкиного языка высунулся. Валерка стоял за спиной, смотрел и все больше хмурился.
        — Это утенок? — негромко спросил он.
        — Утенок, — уверенно сказал Вовка. — Красивый получился, правда?
        — Это же... — Возмущенный Валерка не сразу подобрал нужное слово. — Верблюд это, а никакой не утенок!
        — Скажет тоже: верблюд. — Вовка, склонив набок голову, посмотрел на свое творение. — Разве бывают верблюды такие маленькие? А потом, у верблюда два горба, а...
        Валерка подошел к нему вплотную. Серые глаза его от негодования стали вдвое больше.
        — Читай! — ткнул он пальцем в ярко раскрашенный заголовок стенгазеты.
        — Ну чего ты глазищи-то вытаращил? — отступил на шаг Вовка. — Может быть, я утенка еще не научился рисовать, а все остальное научился... Может быть, утенков да цыплят рисовать куда труднее, чем верблюдов! Может...
        — Читай, говорю!
        — Ну, «Все делай своими руками» тут написано...
        — То-то и оно: своими! — сказал Валерка. — А ты чужими... Эх!
        — Да не чужими вовсе! Митька, брат мой, нарисовал... Родной!
        Валерка стал ногтями сдирать с ватмана листки с текстом.
        — А премия? — опешил Вовка.
        — Кому нужна такая премия?
        Валерка отодрал последнюю заметку, свернул в трубку лист с утенком-верблюдом и сунул Вовке.
        — Забирай, худо-ожник-врунище!
        Отошел к окну и — там-тара-там! — забарабанил пальцами по стеклу.
        — Я тоже захочу — научусь рисовать, — сказал Вовка.
        В ответ — там-тара-там!
        — Я же не для себя, а для всех... Думал, вот получит наш класс премию. Первую.
        Там-тара-там!
        Вовка стукнул Валерку по плечу.
        — Ладно, идем колышек вытащить.
        — Не-ет, — сказал Валерка. — Пускай пока торчит... Зимой тащить будешь, когда земля мерзлая.

ПИСЬМО

        Утром в почтовом ящике Валерка обнаружил письмо.
        — Мам, — крикнул он, на ходу доедая булку с маслом, — нам письмо!
        Мама взяла конверт, прочитала.
        — Это тебе... от Гени.
        — М... мне? — Валерка чуть не подавился.
        Мама очень хотела, чтобы он при ней прочитал письмо из далекой Сибири, но Валерка засунул письмо в карман, схватил портфель и, весь сияя, убежал в школу.
        Старший брат писал, что в Сибири еще зима. Лед на Оби не тронулся. И люди там разъезжают на нартах, запряженных собаками. И он тоже разъезжает на собаках. Это куда быстрее, чем на трамвае. Завод скоро будет совсем готов. Осталось станки установить. И тогда он, Генька, будет работать на самом большом — карусельном — станке. На этом станке можно обтачивать детали величиной с книжный шкаф. Кстати, не растащил ли Валерка его книги? И еще Генька писал, что работать ему очень нравится. Приехал — было пустое место. А сейчас завод. И этот завод Генька построил своими руками. Для людей. Отдавать себя делу, людям — большая радость. Вот пусть Валерка попробует что-нибудь сделать для людей — сразу поймет, как это здорово! Валерка два раза прочитал письмо. Оно ему понравилось. Оказывается, не забыл его Генька.
        Дал письмо Вовке Шошину. Тот, сощурив зеленоватые глаза и наморщив лоб, внимательно прочитал.
        — Ну и что ты придумал? — спросил Вовка.
        — Ничего, — удивился Валерка. — А что я должен придумывать?
        — Не притворяйся...
        Валерка пожал плечами и засунул письмо в помятый конверт.
        — Дай-ка сюда письмо, — сказал Шошин. Валерка дал.
        Вовка снова развернул листок и углубился в чтение.
        — Все ясно, — сказал он. — У тебя бинокль цел?
        — Ну да, — сказал Валерка. — А что?
        — Исправный?
        — Ну да...
        — Гони бинокль, — сказал Вовка и ткнул пальцем в письмо. — Тут ясно написано: давать что-нибудь людям — большая радость... Вот и отдай мне бинокль!
        Валерка представил, как летом в пионерском лагере Вовка, задрав нос, будет носить его бинокль на шее, и... никакой радости не ощутил. Наоборот, зло взяло.
        — Чего придумал! — сказал Валерка. — Мне самому бинокль позарез нужен. Поеду в деревню к бабушке и буду с крыши смотреть на лес... Может, медведя увижу.
        — Как же, увидишь! — усмехнулся Вовка. — Медведь специально будет для тебя торчать на самом видном месте. Жадина-говядина, вот кто ты!
        — А ты жила! — выкрикнул Валерка. — Зажилил мою удочку вместе с крючком... Жила!
        — А ты красная клюква!
        — А ты...
        Они минут пять с азартом обзывали друг друга. Но когда Вовка заявил, что Валерка ко всему прочему еще и бюрократ, тот не стерпел такого оскорбления и залепил Шошину затрещину.
        Они подрались. Длинный жилистый Вовка ловко увертывался от ударов, а коротышка Валерка то и дело натыкался носом на его острые локти и кулаки. Нос распух, брызнула кровь. И все-таки победил Валерка. У него было одно серьезное преимущество перед Вовкой: всегда дрался до победного конца. Пусть кровь хлещет из носа, глаз заплыл синяком — главное — не сдаваться! И Валерка никогда не сдавался, если даже противник был вдвое сильнее.
        Когда длинноногий Вовка обратился в позорное бегство, Валерка мрачно подвел итоги битвы: нос и ухо в крови (здорово этот гад Шошин дерется), на лбу шишка величиной с хороший грецкий орех, рубаха на груди лопнула. В кулаке — карман от Вовкиной тенниски. Невелика утрата — новый пришьет. Самое обидное — Валерка не знал, каковы «боевые раны» у его противника. Не успел подсчитать. В пылу схватки было не до этого, а потом Вовка убежал быстрее зайца. Валерка не пожалел бы отдать кому-нибудь бинокль, чтобы вот сейчас полюбоваться на Вовкины синяки.
        Целую неделю дулись Вовка и Валерка. Не разговаривали и не смотрели друг на друга. Даже учительница по литературе заметила.
        — Вы что это, ребята, не поделили? — спросила она.
        — Ничего, — ответил Вовка и посмотрел на Валерку.
        — Ничего, — буркнул Валерка и тоже посмотрел на Вовку.
        Хотя они и частенько ссорились, но все-таки жить друг без друга было скучно. Первым не выдержал Вовка Шошин.
        — Эй, ты, — сказал он, не называя Валерку по имени, — думаешь, и вправду мне твой бинокль нужен? Я, может, нарочно попросил, чтобы проверить тебя.
        — А мне, думаешь, жалко? — сказал Валерка. — Да я кому хочешь могу его отдать... Пускай смотрят.
        В общем, они помирились и весь урок тихонько разговаривали. Сколько новостей за эту неделю накопилось!
        Учительница раз предупредила, второй, а потом сделала замечание.
        — Еще два слова, — сказала она, — и я вас выставлю за дверь.
        Чтобы не омрачать радость перемирия, они не произнесли этих двух роковых слов и благополучно досидели до звонка.
        На улице — настоящее лето. Кленовые листочки из маленьких стрекоз превратились в больших бабочек, трепещущих зелеными крыльями. Солнечные зайчики без билетов разъезжают по городу на ветровых стеклах автобусов, на ходу прыгают в глаза с никелированных радиаторов «Волг». На чугунной ограде — воробьиный базар. Птицы готовы выскочить из перьев, стараясь переспорить друг дружку.
        Приятели молча шагают рядом. Лица их озабочены. Валерка думает о тройке по русскому, которую надо завтра исправлять. Вовка думает о том, как выпросить у Валерки на каникулы бинокль. В пионерском лагере с биноклем-то его ребята сразу командиром выберут.
        — Написал брату? — спросил Вовка.
        — Забыл.
        — Брат в Сибири заводы строит... а он письма не может написать. Эх ты!
        — Успеется... Напишу, — сказал Валерка. — Все равно до Сибири письмо долго идет...
        — А что ты напишешь? — спросил Вовка.
        Валерка задумался. Что он напишет Геньке? Про тройку, которую сегодня получил? Или про то, как с Вовкой подрался?
        — Тебе писать-то нечего, — сказал Шошин. — Ты в жизни ничего хорошего для людей не сделаешь...
        — Сделаю, — нахмурил свои белые брови Валерка. — Захочу — и сделаю. Ты читал книжку про Тимура и про его команду?
        — Читал.
        — Помнишь, как ребята дрова людям кололи, воду носили и все-все делали?
        — Помню... Они еще на заборах фронтовиков звезду рисовали.
        — Звезду рисовать не обязательно, — сказал Валерка, — а вот дров пенсионеру Локоткову можно напилить. У него, понимаешь, всего одна рука.
        — Хороший дядька этот пенсионер?
        — Ну да! Он бутылками с бензином два фашистских танка спалил... Пенсионер что надо!
        — Не хочется мне с дровами возиться, — сказал Вовка. — А ты валяй!
        — Один-то? — удивился Валерка. — Да я и пилу с места не строну. Вдвоем бы... это да!
        — И не проси, не могу! — наотрез отказался Вовка. — У меня дома важные дела.
        Пухлое облако, будто шапкой, накрыло солнце, и все кругом посерело. С крыши сарая послышался пронзительный свист. Это Пашка Дадонов командует своим голубям вернуться домой. Валерка задрал вверх голову, стараясь рассмотреть птиц, но ничего не увидел... Интересно: что написал бы Генька, если бы узнал, что Валерка выручил пенсионера? Ай да Валерка, написал бы Генька, молодец!.. Сейчас поворот. Вовка махнет красным портфелем и уйдет. А одному нечего и думать связываться с дровами. Надо напилить, наколоть и сложить в сарай. Вот рад был бы Локотков! Проснулся бы утром, а в сарае наколотых дров полно.
        — Пока! — махнул Вовка красным портфелем. — Потрудись!
        — Хочешь, дам бинокль? — сказал Валерка.
        — На все лето?
        — На все.
        — Честное пионерское?
        — Честное...
        — Пошли, — сказал Вовка. — Так и быть, завалим твоего пенсионера дровами...
        Пенсионер Локотков в этот день до самых сумерек сидел во дворе на скамейке и читал какую-то книжку про шпионов. Он любил читать про шпионов. Седые усы его топорщились в разные стороны. Видно, шпиона никак не могли поймать, и пенсионер сердился. Когда с реки потянуло прохладой, Локотков сунул книжку в карман, зевнул и пошел к себе в холостяцкую комнату на первом этаже.
        — Пора, — сказал Валерка и с топором в руках храбро двинулся к высокому штабелю полутораметровых бревен. Следом за ним, уныло позванивая пилой, поплелся Вовка.
        Только приладили на шаткие козлы дровину, к ним не спеша подошел Марс — вислоухий дворовый пес. Обнюхал Вовкины ботинки и вдруг басовито гавкнул. Вовка чуть пилу не выронил.
        — Кусается? — спросил он, пятясь от Марса.
        — Если за хвост возьмешь, — сказал Валерка, — а так нет.
        Дзинь-дзинь-трк! — спотыкаясь, нехотя врезается пила в толстую березовую лесину. Что-то тяжело пилится. У Валерки на носу дрожит капелька, а у Вовки вспотел лоб.
        — Нудное это дело, — говорит Вовка. — Топором куда быстрее.
        — Толстое бревно, — сопит Валерка, — не перерубишь.
        — А как же первобытные люди валили большущие деревья? И не такими топорами, а каменными!
        — То первобытные... Они здоровенные были и волосатые.
        С первым бревном с горем пополам покончили. Вспыхнули уличные фонари. И сразу засияли пунктиры проводов. Над воронкой водосточной трубы синел кусок ночного неба с дырявым облаком. Облако пыталось поймать острый серп месяца, но месяц выпрыгнул в дырку и засиял еще ярче.
        — Что-то вдвоем у нас плохо получается, — сказал Вовка, с ненавистью поглядывая на пилу. — Ты вот что, один попили, а я мигом раскокаю эти чурбаки.
        Он размахнулся и, громко крякнув, изо всей силы треснул топором по косо поставленному чурбаку. От чурбака отлетела малюсенькая щепка и щелкнула Вовку по лбу. Он выронил топор и стал подозрительно долго ощупывать лоб.
        — Ну чего ты себя по лбу гладишь? — стал злиться Валерка. — Коли!
        — Дела-а, — сказал Вовка. — Знаешь, Валер, я вышел из строя... Что-то вижу плохо. Контузия.
        Валерка в сердцах швырнул пилу. Она взвизгнула, словно кошка, которой наступили на хвост.
        — Контузия... По морде дать бы тебе!
        — А сам-то, — зеленые Вовкины глаза округлились, — тя-я-нет все время пилу куда-то в сторону... Молчал бы уж, тоже мне пильщик!
        — А ты... — взорвался Валерка, но Вовка перебил его:
        — Чьи это наколотые дрова у сарая? Во-он там, под крышей?
        — Наши, — ответил Валерка, разжимая кулаки. — В сарай не влезли, вот и сложили тут. Я сам складывал.
        — Зачем вам так много дров? — сказал Вовка. — Давай половину твоему пенсионеру в сарай переложим, а? Вот обрадуется старик!
        — А мама?
        — Она не заметит! — уговаривал Вовка. — А потом, мы ведь не себе берем, а для пенсионера. Шутка сказать — человек два танка поджег...
        — Влетит... — колебался Валерка.
        — Эх ты! — презрительно сказал Вовка. — Тимур бы и его команда тут и думать не стали... Перетащили бы дрова пенсионеру — и делу конец.
        Этот довод сразил Валерку. Покосившись на свое освещенное окно, он отчаянно тряхнул головой:
        — Хватит нам и тех дров, что в сарае!
        Переносить готовые дрова куда легче и быстрее, чем пилить толстые бревна. Через полчаса высокая поленница уменьшилась наполовину.
        — Давай все до полешка перетащим! Для такого человека не жалко, — расхрабрился Вовка. Желтый вихор его растрепался, зеленые глаза блестели, к носу пристали опилки.
        — Не надо увлекаться... — сказал Валерка. — Дрова-то все-таки не твои.
        Повесили на дверь сарая пенсионера Локоткова старый, незакрывающийся замок, отряхнули с курточек опилки и мелкие щепки.
        — Здорово поработали, — сказал Вовка.
        — Больше чем полполенницы ликвидировали, — вздохнул Валерка.
        — Тащи, — сказал Вовка.
        — Это еще чего? — удивился Валерка.
        — Чего! Бинокль...
        Валерка тяжко вздохнул и отправился на третий этаж за биноклем.
        Вовка, по-хозяйски оглядев полевой бинокль, накинул ремешок на шею. На улице было темно, и он стал смотреть на месяц и звезды.
        — Осенью получишь, — сказал Вовка, прощаясь.
        Дома Валерка перед сном еще раз перечитал письмо брата и задумался. Вот он помог пенсионеру Локоткову. А радости никакой не почувствовал. Наоборот, что-то гложет сердце. Может быть, у Тимура тоже нелегко было на душе, когда он мчался ночью с девочкой Женей на чужом мотоцикле?
        Долго ворочался на кровати Валерка. Не мог уснуть. А утром проснулся в плохом настроении. Мрачный мотался по квартире. Впервые пожалел, что сегодня воскресенье и не надо идти в школу. Сел за письмо к брату. Старательно вывел: «Здравствуй, Геня!» — и... все! Как ни старался, больше ничего не смог придумать.
        Подошел к окну. На мокром дворе пусто и скучно. В лужах плавают ржавые прошлогодние листья и бумажки. Под мелким дождем на веревке мокнет чье-то белье. У низенькой поленницы на опилках лежит Марс и лениво гложет уже сто раз обглоданную кость.
        Валерка решил немного прогуляться, натянул пальто и спустился вниз.
        С крыши дома срывались крупные увесистые капли. С неба — мелкие.
        — Марс! — позвал Валерка и прикусил язык. Возле ополовиненной поленницы остановились мама и маленький, худенький пенсионер Локотков. В одной руке мама держала зонтик, в другой — большую продуктовую сумку. Из сумки задорно торчал зеленый хвост лука.
        — Любопытно, — сказала мама. — Кому могли понадобиться наши дрова?
        — Минуточку терпения, — сказал Локотков, — это мы в один момент выясним.
        Пенсионер не на шутку увлекался приключенческой литературой. Пропажа дров явилась для него сущей находкой. Наконец-то представился случай на деле применить почерпнутые из книжек знания.
        К ним подошел и папа. В папиных руках — большая коробка с тортом. Вафельный в шоколаде. Валерка вздохнул: не пробовать ему нынче этот торт. Увидев Локоткова, присевшего на корточки, папа спросил:
        — Потеряли?
        — Нашел! — радостно сказал пенсионер. — Следы нашел!
        Согнувшись пополам, он двинулся по дорожке, протоптанной Валеркой и Вовкой, прямехонько к своему сараю. Потоптавшись возле дверей с незакрывающимся замком, пенсионер Локотков растерянно сказал:
        — Следы исчезли... Без собаки трудно.
        — Плохой вы следопыт, — засмеялся ничего не подозревавший папа, — и без собаки видно, что следы ведут в ваш сарай. Открывайте, чего уж там...
        — Не надо! — каким-то не своим голосом закричал Валерка, выбегая вперед. — Дядя Локотков не виноват. Это мы... Это я перетащил сюда наши дрова. — И посмотрел на пустой, засунутый в карман пальто, рукав пенсионера Локоткова.
        Вечером Валерка закончил письмо к брату. «Здравствуй, Геня! — написал он. — Книжки твои я не растащил. Очень надо. У меня своих полно. Когда ты приедешь домой в отпуск? Скоро у нас начнутся летние каникулы. Мама сказала, что если я перейду без троек, то отпустит меня с тобой в деревню, к бабушке. Вот будет здорово, да? А для людей я так ничего и не сделал полезного. Не получается. Когда я сказал, что это я наши дрова сложил в сарай пенсионера Локоткова, все ужасно удивились и даже позабыли меня как следует отругать. Ну да еще отругают. Пусть даже папа отлупит. Когда за дело, не обидно. А Вовку Шошина я поколочу, хоть он и длиннее меня. И зря я ему, такому хитрюге, бинокль на все лето отдал. Будет задаваться там, в лагере. И забрать назад нельзя: дал пионерское...»
        Со двора донесся какой-то шум, смех. Валерка подошел к окну и страшно удивился: возле сарая пенсионера Локоткова выросла гора наколотых дров. Папа и слесарь Иван Лукич со второго этажа пилили. Соседка тетя Настя колола, а пенсионер Локотков и мама складывали в сарай белые поленья.

КОНЕЦ ХИТРОЙ ЩУКИ

        Генька приехал из Сибири раньше, чем ожидал Валерка. Он наконец построил в тайге громадный завод, и ему дали отпуск. Неделю не отходил Валерка от старшего брата. Повсюду следовал за ним по пятам, как Марс за соседом Локотковым. Генька не ругался и не прогонял его. Какой-то другой стал Генька. И тот вроде, и не тот. Плечи у него стали шире, лицо обветрилось, и кожа на щеках шелушилась. Голос тоже стал другой — басовитый. Только серые глаза остались такие же веселые и немножко хитрые, как у папы.
        А какой храбрый после Сибири стал Генька! При папе и маме вытащил из кармана коробку папирос и закурил. И они ему ничего не сказали. Только переглянулись. А когда Генька и папа вместе проходили через двор, соседи говорили: «Эк вымахал парнище, почти вровень с отцом!»
        Недолго пожил Генька в городе. Взял ружье, рыболовные снасти и укатил в Дятлово, к бабушке.
        — А как же я? — спросил Валерка.
        — Закончишь учебу — приезжай, — сказал Генька. — Не маленький, один доедешь.
        — Ну да, доеду! — обрадовался Валерка. — Мне уже скоро одиннадцать стукнет.
        — Поедешь к бабушке лишь в том случае, если в табеле не будет ни одной тройки, — сказал папа. — Учти, голубчик!
        — Учту, — сказал Валерка. — А спиннинг купишь?
        — Куплю.
        — А катушку?
        — И катушку. Какой же спиннинг без катушки?
        И вот Валерка, скромно потупившись, стоит перед папой, который так и этак вертит-крутит в руках табель, но придраться не к чему: в табеле красуются пятерки да четверки. Ни одной тройки!
        — Можешь ведь, сорванец, хорошо учиться, — сказал папа.
        Валерке не хотелось на эту тему долго разговаривать.
        — Пошли в магазин, — сказал он, — за спиннингом и за катушкой.
        Толстый веселый продавец выбрал Валерке самый лучший спиннинг со всеми принадлежностями, а заодно посоветовал купить котелок с флягой внутри и маленький походный примус для ухи.
        «Берите, берите, чего тут думать-гадать! — щуря крошечные с хитринкой глазки, уговаривал он. — Без примуса на озере и делать нечего... Уж поверьте бывалому рыбаку».
        Валерка сразу поверил, а вот папа было заупрямился. Но вдвоем с веселым продавцом папу уговорили, и игрушечный примус с котелком и флягой внутри был тщательно упакован, перевязан шпагатом и лично вручен Валерке.
        ...Поезд тронулся. Папа и мама идут рядом с окном, машут руками. По их лицам Валерка видит, что они уже успели пожалеть, что отпустили его одного. Но теперь поздно! Поезд не трамвай, не остановишь. Сначала мама отстала, потом и папа исчез.
        «Щука — лещ! Щука — лещ!» — радостно выговаривают колеса, и в Валеркином воображении рисуется заманчивая картина первой рыбалки... Со свистом летит в озеро блесна. Несколько поворотов катушки, и жилка натянулась струной. Осторожно, как написано в книжке «Рыболов-спортсмен», Валерка начинает подводить добычу к лодке. Щука упирается, бьет большущим хвостом по воде, но из Валеркиных рук не так-то просто вырваться. Ловкий рывок — и щука на дне лодки.
        Полный рыбацкого задора и нетерпения, Валерка уговорил брата на следующее же утро отправиться на озеро. Всю ночь снились щуки да окуни. И наловил же их Валерка во сне! Целую лодку. А одна большущая зубастая щука сама прыгнула к нему и стала кусать за плечо, приговаривая:
        — Вставай, слышишь? Да вставай же ты, соня!
        Это Генька будил его.
        Вялый, сонный (в городе он не привык в такую рань вставать), Валерка стал застегивать рубашку и... заснул.
        — Так дело не пойдет, — сказал Генька, сильно встряхнув его, — или спать, или рыбачить.
        — Спать, — не открывая глаз, пробормотал Валерка.
        — Человек должен побеждать свои слабости, — сказал Генька и окатил Валерку из кружки холодной водой. Сон сразу как рукой сняло.
        Через полчаса они были на месте.
        ...Над темным глубоким озером колыхался голубоватый туман. И спокойная вода казалась парным молоком с тонкой морщинистой пенкой. На той стороне в воздухе парили вершины сосен. Туман укрыл от глаз их красные стволы. В неподвижных камышах, воткнувших коричневые шишки в белесое небо, притаилась утренняя тишина. Стайка крошечных рыбешек дремала в осоке. Прозрачные плавники чуть заметно шевелились. Солнце еще не взошло, но над деревьями, выше тумана, разливалось вширь нежно-желтое пламя. В прибрежных кустах тоненько пискнула птица, в ответ колокольчиком прозвенела другая, и звонкий утренний концерт начался. Две крупные утки просвистели крыльями над головой.
        Генька вывел из-за высокой осоки две скользкие, поросшие мохом посудины. Принес из кустов две пары черных весел. Посадил в посудину поустойчивее Валерку и оттолкнул от берега.
        — Тонуть будешь — крикнешь, — сказал Генька. — Только не очень громко, а то рыбу испугаешь.
        — А ты не станешь кричать? — спросил Валерка, видя, как брат балансирует на своем корыте.
        — Не стану...
        — А как же я тогда узнаю, что ты тонешь? — сказал Валерка.
        — Давай греби! — прикрикнул Генька. — Остряк...
        Когда они добрались до середины озера, из-за соснового леса выкатилось большое красное солнце, туман растаял, молочная озерная гладь расчистилась и в ней обозначились берега и солнце. Генька смачно плюнул на блесну и, свистнув удилищем, забросил ее метров на тридцать от лодки. Валерка тоже старательно поплевал на красный рыбий глаз, нарисованный на блестящей медяшке, и изо всей силы, как учил на берегу Генька, мотнул спиннингом. Что-то просвистело возле уха, Валерка дернул головой, кепка шлепнулась в воду и, булькая, опустилась на дно, а вместе с ней — три новеньких блесны и пара свинцовых грузил, запрятанных по примеру Геньки под подкладку.
        — Гень, — сказал Валерка, — мое добро буль, буль... утонуло!
        Генька, не переставая крутить катушку, покосился на него, сплюнул в воду и проворчал:
        — Рыбачишко!
        Новый бросок принес новое огорчение. Катушка сердито фыркнула и превратилась в какой-то бесформенный клубок из спутавшейся жилки. Пока Валерка трудолюбиво распутывал «морские» узлы, допотопный челн отнесло к берегу, и оттуда он с грустью увидел, как Генька бросил на дно лодки первую щуку.
        Проклятая жилка не хотела распутываться. А Генька — вот же везет человеку! — опять подвел к лодке щуку. Валерке хотелось кричать «караул!», будто его обокрали. Наконец судьба сжалилась над ним — хитрый клубок размотан!
        И вот Валерка снова на середине озера. Блесна засвистела, на этот раз без всяких выкрутасов булькнула метрах в десяти от лодки. Валерка раскрыл глаза, предусмотрительно зажмуренные в момент броска, и гордо посмотрел на брата. Тот одобрительно улыбнулся и махнул рукой:
        — Крути!
        — Что крутить-то? — полюбопытствовал Валерка, упиваясь первым успехом.
        — Да ты что, с луны свалился? — обозлился Генька. — Катушку крути, разиня!
        После десяти витков жилка натянулась. У Валерки сладко заныло сердце: «Взяла!» Но щука оказалась на диво упрямой. Вместо того чтобы мирно плыть к лодке, она потащила лодку к себе.
        — Геня! — на всякий случай крикнул Валерка. — Схватила! Видать, здоровая, как бревно...
        — Что верно, то верно, — засмеялся Генька, — бревно и есть. Коряга.
        Валерка совершил еще один опрометчивый шаг: с сердцем дернул жилку, она тут же лопнула и вместе с блесной осталась на какой-то подводной коряге.
        — Неплохо для начала, — сказал Генька, — три блесны подарил озеру... Добрый! А щук что-то не вижу в твоей лодке.
        Валерка, покусывая жесткий конец оборванной жилки, печально оглядел свой челн. Верно. Щук там не было. Зато на корме сидела большая пятнистая лягушка и, раздувая белый зоб, нахально смотрела на Валерку своими выпученными глазами.
        Генька подчалил к Валеркиной долбленке... Достал из кепки блесну с поводком, хитрым узлом привязал к жилке.
        — Это последняя, — сказал он, — оборвешь — лови щук шапкой...
        — Шапка тоже утонула, — вздохнул Валерка.
        Будто заведенный автомат, бросал и бросал он блесну в озеро. Всю руку отмахал! И каждый раз тройник приволакивал что угодно, только не рыбу. Голодный, вконец измученный, Валерка еле уговорил брата прибиться к берегу и перекусить.
        В Генькиной лодке лежали пять щук. Одна из них еще шлепала жабрами и шевелила хвостом. «Ладно, — подумал Валерка, — зато у меня есть настоящий рыбацкий примус и котелок!»
        Однако восторгов со стороны брата не последовало. Столь необходимые для рыбаков принадлежности вызвали у него одни насмешки.
        — Ты зачем столько игрушек приволок? — спросил он.
        — Не видишь? Для ухи... — сказал Валерка.
        — Вон оно что-о-о... — протянул Генька, пряча ехидный смех в серых глазах. — А я, знаешь, грешным делом подумал, что ты взял эти бирюльки поиграть на досуге... Ну, а если для ухи, то другое дело... На, вари! — Он схватил одну щуку за жабры и бросил Валерке.
        Рядом с большущей рыбиной котелок и впрямь показался игрушкой. Обругав про себя шутника-продавца, Валерка запихал свое добро в мешок, с глаз подальше...
        — А я-то понадеялся на тебя, — поддразнил брат. — Думал, такую уху отгрохаем — язык проглотишь!
        Закинув руки за головы, они лежали на пахучей траве и добросовестно жевали черствый хлеб. Рядом попискивали маленькие птички, как заведенный трещал кузнечик. Где-то в камышах, дразня Валерку, всплескивала рыба. Небольшая стрекоза, бесцеремонно уселась Геньке на нос. Подивившись такому нахальству, он щелчком сшиб ее и поднялся на ноги.
        — Есть тут одна щучка... — сказал Генька, когда они отталкивались нагревшимися на солнце шестами от берега. — Вот бы поймать ее! Ростом... ну почти с тебя, а хитрющая! Три раза обвела меня вокруг пальца, тигра белопузая...
        — Тебя-то обвела? — удивился Валерка.
        — Обдурила запросто... Только зацепишь на блесну окуня, она тут как тут... Пока подведешь к лодке, половину сожрет... Один раз я все-таки прихватил ее. Сорвалась! Перекусила жилку — и вместе с блесной гуляет. Нынче опять окунька срезала!..
        Солнце коснулось края озера, и вода из синей стала зеленой. На высоких сосновых стволах, подступивших к самому берегу, заполыхал закат. Маленькое облако, плывущее по небу, остановилось над озером и стало глядеть в него, будто в зеркало. Камышовые метелки, кланяясь набежавшему из-за леса ветру, сыпали в озеро коричневую пыльцу. То тут, то там разбегались по тихой воде круги. Резвилась мелкая рыба. Стрекозы, пугая глупых мальков, дрожали прозрачными крылышками над самой водой. Белые красивые лилии, что весь день плавали у берегов среди кувшинок, куда-то исчезли. И, только внимательно приглядевшись, Валерка заметил, что они закрылись на ночь зелеными лепестками. Трудно сказать, сколько раз бросил блесну в озеро Валерка. Сто, а может быть, и тысячу.
        И вот наконец щука соизволила взять ее в свой зубастый рот. Усталость, отчаяние — все как рукой сняло. Не дыша он подсек, как учил Генька, и стал осторожно накручивать жилку на катушку. Метрах в пяти пленница вдруг выбросилась из воды и, сверкнув в лучах заходящего солнца серебристым брюхом, снова ушла в глубину, наверное устыдившись того, что так опрометчиво попалась на крючок новичку. Валерка изо всех сил закрутил катушку и с облегчением почувствовал, что рыбина все еще на крючке. Долгожданная добыча совсем рядом! Стоит только протянуть руку и взять ее. Но и это оказалось сделать не так-то просто. Спиннинг выгнулся в дугу и грозил вот-вот треснуть, а из воды показалась лишь щучья голова! От радости Валерка чуть было не выпал из лодки: во рту огромной щуки рядом с Валеркиным сидел еще один ржавый тройник с обрывком жилки!
        — Гень! — захлебываясь от счастья, заорал Валерка. — Та самая, хитрая!
        — Тащи! — махнул тот издали веслом. — Уйдет! Да бери за жабры!
        Намотав жилку на руку, Валерка подвел попавшую впросак щуку вплотную к лодке, вцепился пальцами ей в жабры и с трудом перевалил живое изогнувшееся дугой полено через низкий борт. Хотелось петь и плясать! В этот момент Валерка и не подозревал, что восьмикилограммовая щука, лениво поднимавшая и опускавшая жабры возле его ног, способна на что-либо большее. А когда он решил, что щука окончательно успокоилась, вдруг услышал за спиной громкий всплеск. Щука, решив, что в воде все же лучше, чем на свежем воздухе, сиганула в озеро. В ту же секунду, ни капельки не раздумывая, вслед за ней ринулся и Валерка. Дважды выскальзывала из его рук полусонная щука, и дважды он ее снова сграбастывал. Большой палец в пылу схватки угодил щуке в пасть, и она от души куснула его. Валерка взвыл от боли, но рыбину все-таки не выпустил. Тут подоспел Генька. С его помощью взобравшись в лодку, Валерка первым делом снял резиновый сапог, вылил из него мутную воду и засунул туда коварную щуку головой вперед (не балуй!), а на скользкий ребристый хвост наступил пяткой! Генька кидал блесну, а сам все поглядывал на Валеркину лодку: видно, опасался, как бы братишка снова не упустил щуку.
        — Ну как там она? — нет-нет спрашивал он.
        — Лежит как миленькая! — радостно отвечал Валерка. — И не пикнет.
        Генька не выдержал и снова подплыл на своей долбленке.
        — Покажи!
        — Нельзя, — сказал Валерка. — Она опять как прыгнет в озеро.
        — Куда там! Она спит...
        Валерка осторожно потянул щуку за хвост. Но она почему-то не захотела вылезать из сапога.
        — Удивительно, — усмехнулся Генька, — человек из сапога-то не может вытащить пойманную рыбину, а вот на тебе — на крючок попалась! Везет таким чудакам!
        Он поднял сапог повыше и сильно встряхнул. Щука тяжело плюхнулась на дно лодки.
        — Ух и здоровенная! — сказал Генька, любуясь рыбиной. — Вон мой тройник торчит в губе!.. Отдай-ка, обжора, назад!
        Генька раскрыл зубастую щучью пасть и стал выковыривать заржавленный тройник с поводком и обрывком белой жилки.
        — Гень, цапнет!
        — Вот еще! — сказал брат. — Что я, щук не знаю? — И еще глубже засунул руку в пасть.
        Щука шевельнула хвостом и не спеша сомкнула челюсти.
        Генька так и подпрыгнул, но орать не стал.
        — Отпустит, — сказал он, натянуто улыбаясь. — Что я, щучьи повадки не знаю?
        Валерка посмотрел в рыбьи выпученные глаза, и ему показалось, что щука ехидно улыбается в жабры: «Как же, отпущу!»
        Минут пять метался в лодке Генька, как карась в садке, прежде чем щука сжалилась над ним и отпустила руку.
        — У-у, тигра белопузая! — Генька с ненавистью пнул щуку.
        А Валерке она и кусачая все равно нравилась. Ведь это была его первая щука. Да еще какая! Хитрая!
        Поздно вечером рыбаки возвращались домой. Далеко позади осталось озеро с невыловленными щуками. Кусты, обступившие проселочную дорогу, потемнели и трепетно шумели. Вечерние птицы низко чертили небо над головой. Братья загребали голыми ступнями теплую мягкую пыль, слушали резкие крики дергачей и смотрели на закат. Там, где скрылось солнце, все еще играли розовые всполохи, обещая назавтра такой же солнечный день, какой был сегодня.

ВАЛЕРКА ИДЕТ НА ОХОТУ

        Летом в городе пыльно и жарко, не то что у бабушки в деревне. Деревня называется Дятлово. И неспроста. В лесу, что окружает деревню с трех сторон, почти на каждом дереве можно увидеть красноголового дятла в черном фраке и пестрой манишке. С четвертой стороны (южной) к деревне подступает большое, без конца и без краю, Куликово болото.
        Бабушкин дом стоит на отшибе, на самом краю болота. Сразу же за капустными грядами шумят на ветру камыш да рыжие мохнатые кочки, похожие на верблюжьи горбы. Бабушка не разрешает Валерке подходить к болоту и рассказывает страшные истории про него. Ненасытное, трясучее, оно глотает все: и поросят, и коз, и маленьких ребятишек. А когда пропала соседская кошка, бабушка и тут во всем обвинила болото.
        Но Валерку, несмотря ни на что, неудержимо тянет к себе топкая даль. Оттуда порой доносятся крики куликов, и ему хочется хотя бы краешком глаза посмотреть, как живут эти длинноногие птицы.
        Ранним утром над притихшим болотом колышется густой туман. Он стелется до самого крыльца, и огромный клен, тесно прижавшийся к самому дому, кажется, стоит по колено в молоке. Но появляется солнце, и туман отступает. Белесые клочья, клубясь и цепляясь за колючие кусты смородины, нехотя уползают в болотную даль, туда, откуда пришли.
        Когда особенно печет, над трясиной чуть заметно дрожит прозрачный воздух, и Валерке чудится, что она дышит. В такие часы в небе парит ястреб. Делая вид, что его ничто на свете не интересует, кроме голубого небесного раздолья, хитрый хищник зорко высматривает добычу. Но осторожных куликов не так-то легко провести. Надежно спрятавшись в осоке, они криками дразнят ястреба.
        К вечеру с болота тянет теплый ветерок. Он приносит ароматные запахи трав, сонные голоса птиц и целую тучу злых кусачих комаров. Пока светло, Валерка не боится болота, но когда темнеет и над крышей свистят потревоженные утки, становится немножко не по себе. А тут еще каждую ночь жалобно ухает какая-то птица, не давая Валерке заснуть. «Что она кричит? Наверное, страшно ей там одной...» — думает Валерка, засыпая, и снится ему ночное болото, притаившееся в ожидании добычи. В подернутом тиной «окне», словно огромный желтый глаз, блестит луна. Острыми пиками ощетинился камыш. С кочки на кочку прыгает большая белая кошка, охотясь за маленькими куликами. Да это Белка! Вот она притаилась. Длинное тело сжалось в комок, только пушистый хвост чуть заметно шевелится да горят два зеленых фонарика. Прыжок — и Белка угодила прямо в «окно»! Чавкнуло болото своим беззубым ртом, и нет Белки, лишь насмешливо щурится желтый круглый глаз...
        С утра брат стал собираться на охоту. Валерка занимался своими делами, но Геньку не выпускал из виду. Как только тот выбрался на огород и, перепрыгивая через капустные грядки, двинулся к болоту, он, прихватив доску, зашагал сзади.
        Брат, покосившись на Валерку, дошел до последней гряды и стал таскать молодую морковь. Пополоскал ее в маленьком болотном колодце и направился к дому.
        — Да не на охоту я, чудак! — на ходу бросил он. — Ружье в мастерскую оттащу... Прошлый раз пять осечек дало.
        Валерка проводил брата подозрительным взглядом, но тот и вправду вышел на улицу и отправился в сторону города. Тогда Валерка одним махом взлетел по шаткой лестнице на чердак, ящерицей проскользнул через круглое окошко на крышу и, отодвинув кленовую ветку, огляделся...
        А Генька, сделав большой крюк, снова вышел к болоту. Уверенный, что и на этот раз удалось провести младшего брата, он остановился, достал из карманчика патронташа папиросу и закурил. Позади кто-то шмыгнул носом. Генька торопливо бросил папиросу в ржавую воду, выступившую под ногой, и оглянулся. Здесь, в деревне, бабушка не разрешала ему курить. На высокой кочке стоял Валерка и равнодушно смотрел куда-то в сторону. На его плече покачивалась длинная доска.
        — Только тебя здесь и не хватало, — сказал Генька. — А ну, поворачивай обратно!
        Валерка со скучающим видом почесал грязной пяткой ногу.
        — Тебе что говорят?
        Валерка подкинул на плече свою ношу и буркнул:
        — Задаром, что ли, я тащил эту доску?
        Генька шагнул к брату. Валерка на шаг отступил. Генька решил переменить тактику. Он сел на кочку, но тут же вскочил: кочка ушла под воду, а на Генькиных штанах расплылось ржавое пятно. Валерка хихикнул.
        — Видал, что делается? — нахмурился Генька. — Это на краю болота. А дальше что будет? Там змеи, крокодилы...
        — Врешь! — перебил Валерка. — Крокодилов нету... Они все в Африке.
        Генька улыбнулся и махнул рукой.
        — Ну, черт с тобой! Но учти: провалишься — ни за что не вытащу.
        — А это у меня на что? — кивнул Валерка на свою доску.
        Кочки под Генькиными ногами с бульканьем уходили в трясину. Валерка старательно ступал за братом след в след. Его загорелые ноги в коротких штанах уже давно до самых колен были измазаны в черной противной жиже. Острая шершавая осока царапала икры, оставляя на коже белые полосы. Видя, как уверенно шагает брат в высоких болотных сапогах, Валерка уже не раз пожалел, что в спешке не надел сандалии. Один раз он чуть было не наступил на большую ящерицу, а может быть, даже и на змею — толком не успел рассмотреть, кто же это так стремительно метнулся под кочку.
        Пок! — прозвучал вдалеке выстрел. Будто пробка вылетела из бутылки. Над самой головой, вытянув длинные шеи, пронеслись три чирка.
        — Ну чего же ты? — спросил Валерка. — Надо было палить.
        — Забыл тебя спросить, — буркнул Генька.
        Но одностволку взял на изготовку. Надоедливо гудели комары. Где-то, спрятавшись в кустах, противным голосом кричала птица.
        Трах!!!
        Кулик камнем упал на землю. Валерка завизжал, бросил доску и пулей кинулся к птице. Он угодил ногой в трясину, но успел вовремя выдернуть, и вот теплый комочек в его руках! Рассмотрев поближе птицу, Валерка расстроился. Ему стало жалко кулика.
        — Маленький-то какой, — сказал он. — Зачем ты его?
        Генька положил первый охотничий трофей в сумку и ничего не ответил. И только позже — так, между прочим — заметил:
        — Думаешь, мне охота в куликов стрелять? Нет дичи...
        Когда они сделали привал, в охотничьей сумке лежали два кулика и три бекаса.
        — Эх, ни одной утки, — вздохнул Генька. — Хоть бы чирка какого-нибудь паршивого подстрелить. Тогда и домой не стыдно возвращаться.
        Солнце, огромное, красное, подпираемое с боков узкими, будто обугленными тучами, казалось, вот-вот плюхнется прямо в болото. Подул ветерок, и кочки затрепетали, ожили. Волна за волной перекатывались через них травяные валы. Зашуршали высокие камыши, окружившие плотным кольцом небольшое, затерявшееся в болоте озеро, заскрипели длинные осочьи ножи.
        Генька достал из кармана патронташа еще одну папиросу и, развалившись на траве, стал пускать дым в небо. Валерка, стараясь не привлечь внимания брата, осторожно прихватил с кочки заряженное ружье и тихонько двинулся к озерку.
        — Ты куда это? — окликнул его Генька. — Давай назад!
        Но Валерка был уже далеко.
        — Я до кустов доскачу-у-у... — крикнул он и даже не оглянулся.
        Осторожно раздвигая осоку, крадется Валерка к ослепительно блестевшему сквозь камыши озеру. Чем ближе к нему, тем глубже уходят кочки под воду. Трясина все слабее пружинит под ногами. У Валерки такое ощущение, что она вот-вот прорвется и проглотит его, как крокодил. Он останавливается: не вернуться ли назад?
        — Лерка! — зовет Генька. — Поворачивай назад, слышишь?
        — Что это?! — шепчет Валерка и, забыв все на свете, прислушивается.
        И снова с озера явственно слышится всплеск. Еще три осторожных шага — и Валерка видит в просвете высоких камышей большую серо-коричневую утку. Вот она встряхивает головкой с черными точечками глаз и ныряет, только белоперый хвост мелькнул под водой и пропал. Из-за черной камышовой метелки важно выплывает еще одна утка, поменьше.
        Валерка, стараясь не дышать, медленно поднимает ружье к плечу. Что-то холодное подбирается к голым коленям. Кочка под ногами пищит и шевелится, все глубже и глубже опускаясь под воду.
        — Лерка! Да где ты? — доносится до него тревожный голос брата.
        «Только бы не вспугнуть!» — думает Валерка и ловит утку на мушку. А вода все выше! Вот сейчас он плавно нажмет спусковой крючок, как учил Генька, и...
        Трах!!!
        Утки оглушительно захлопали крыльями и взмыли в воздух. Нет! Одна осталась на месте. Валерка видел, как ее перепончатые лапы еще судорожно сучили, а голова на длинной белой шее безвольно качалась на взбудораженной воде. Он рванулся вперед и ткнулся носом в кочку. Трясина крепко держала ноги. Валерку резанул страх, он на миг оцепенел, в глазах все закрутилось, замелькало.
        — Мама, — тихонько прошептал Валерка и, напрягая все свои силенки, стал выдергивать ноги, но с ужасом почувствовал, что погрузился еще глубже. Тогда Валерка выпустил ружье из рук и попытался дотянуться до соседней кочки, с которой свисали длинные стебли осоки. Это ему удалось, но острая как бритва трава больно врезалась в ладони. Совсем рядом что-то громко чмокнуло. Валерка скосил глаза: там, где только что лежало ружье, крутилась маленькая воронка. Черные вонючие пузырьки выскакивали один за другим и лопались у самого лица.
        Чвак... чвак... чвак... — ощущает Валерка чьи-то непривычно гулкие шаги. Именно ощущает: в такт этим страшным шагам вместе с трясиной он дрожит и погружается в вонючую жижу. Вдруг свет над его головой померк и перед самым носом, залепив ряской глаза, звонко шлепнулась доска, та самая, которую он тащил всю дорогу.
        — Держись... охотник! — незнакомым, охрипшим голосом гаркнул старший брат.
        ...Генька сидит на кочке и смывает с лица грязь. Густые светлые волосы мотаются перед его злыми глазами. Губы крепко сжаты. Всегда добродушное лицо брата неузнаваемо: крупный нос раздувается, на щеках играют желваки, на лбу вздулась жила. Он искоса смотрит на младшего брата. Валерка сидит на кочке, как мокрая курица на насесте. Отмытые от грязи, такие же светлые, как у старшего брата, волосы слиплись и смешно топорщатся на круглой голове. Посиневшие губы дрожат то ли от холода, то ли от пережитого страха. Валерка тоненько шмыгает носом, но не плачет. На его лбу наливается кровью комар. Генька видит, как на глазах толстеет, раздувается комар, и вдруг щелкает Валерку по лбу.
        Валерка ошалело смотрит на брата, его потрескавшиеся губы складываются в виноватую улыбку.
        — Жалко утку, — говорит он и поспешно добавляет: — И ружье тоже...
        Генька все еще хмурится, но зло уже прошло.
        — Ладно... — ворчит он. — Ружьишко-то старенькое было... На, надень! — Снимает с плеча куртку и бросает брату.

БЕЛКА

        Валерка, обдирая колени, с трудом продвигается по коньку крыши. Одной рукой он цепляется за хрупкую мшелую дранку, а другой сжимает продуктовую сетку и старый бабушкин зонтик. «Упадеш-шь, — шепчет над головой клен, — сорвеш-шь-ся!» За пазухой, мяукая и царапая живот, ворочается большая белая кошка. Как только ее злая голова с прижатыми ушами показывается в воротнике или выглядывает из рукава, Валерка, рискуя съехать вниз по крутому склону крыши, запихивает кошку обратно.
        Вот и конец крыши. В просвете кленовых ветвей сверкнуло в глаза, будто кто-то зеркальный луч навел. Там Куликово болото. Над ним, как всегда, кружит ястреб, что-то высматривая. С лужайки слышится говор ребят. Задрав головы, они смотрят на Валерку. Вытащив за шиворот из-за пазухи Белку, он старается затолкать ее в сетку. Белка упрямится, мяукает на весь двор, рвется из рук.
        — Ой! Что делает, — шипит Валерка — Не царапайся! А то как дам...
        Ребята на лужайке притихли. Сейчас этот приезжий городской мальчишка покажет им парашютные соревнования. Скорей бы уж! А то выйдет бабка да прогонит всех.
        Валерка наконец прицепил сетку к ручке раскрытого зонтика и... столкнул Белку с крыши Зонтик, раскачиваясь, пошел к земле. Над самой лужайкой кошка все-таки ухитрилась выскочить из сетки и, перевернувшись два раза в воздухе, благополучно приземлилась на все четыре лапы. Очумело завертела головой и белой молнией перемахнула через забор. А зонтик косо ударился о камень. Об один-единственный камень, который лежал у крыльца. Громко треснуло, и загнутая, как у трости, ручка отлетела в сторону.
        Валерка погрозил кулаком забившейся в лопухи Белке и сердито крикнул ребятам:
        — Чего стоите? Кончились парашютные соревнования... Не могли зонтик поймать.
        Зонтик был испорчен. Как Валерка ни сращивал сломанные концы, ничего не получалось.
        — Вот... сломался, — положил он перед бабушкой зонтик.
        — Батюшки! — ахнула та. — Где тебя угораздило, озорник?
        — Ну, на крыше.
        — Зачем ты лазил на крышу? — всполошилась бабушка. — Что мне с тобой делать? Ой, гляди, Валерка, отправлю домой, в город.
        — Ну и отправляй, — пробубнил Валерка, хмуря свои белые, выгоревшие брови, чуть заметные на его круглой расстроенной физиономии. — А зонтик и так был с дыркой...
        Бабушке не понравилось поведение внука. Она не расслышала, что он пробурчал под нос, так как была туга на ухо, но по большим серым Валеркиным глазам видела, что он упрямится. А тут еще Валерка взял да и пнул ногой прошмыгнувшую мимо Белку. Бабушка прищемила желтыми сморщенными пальцами мальчишкино ухо.
        — Зонтик сломал? Сломал! Кошку ни за что ни про что пихнул. Да еще бабке перечит! Посиди-ка, озорник, в чулане.
        Щелкнула задвижка, и бабушка ушла. В чулане было темно и пахло старыми вещами. В отдушину, прорубленную в бревенчатой стене, пробрался солнечный луч. В ярком столбике заплясала пыль. В углу засияла паутина, будто крутящаяся патефонная пластинка. Большому мохнатому пауку это не понравилось. Сердито задергавшись в паутине, он уполз по тонкому канату за полку. Валерка прислонился к большому хлебному ларю, от которого пахло мукой и сухими дрожжами, но тут же отшатнулся: в ларе, где-то внизу, что-то заскреблось. «Мыши», — сообразил Валерка и вдруг всхлипнул. Из глаза на щеку медленно скатилась горючая слеза.
        Он слизнул ее и подумал: «Сиди тут как дурак из-за какого-то паршивого зонтика. Хоть бы новый был, а то с дыркой... Возьму и убегу совсем из дому! К Геньке, в Сибирь. Пускай поищут».
        Не от хорошей жизни полез Валерка на эту крышу. Разве стал бы он связываться с кошкой и зонтиком, если бы тут был Генька? Они бы на охоту пошли или на рыбалку. Скучно без Геньки. Уехал Генька в свою Сибирь. На завод, который сам строил. И бабушка какая-то странная. В гости в город приедет: «Валерушка, Валерушка, съешь ватрушечку...» А тут раз — и в чулан с мышами. Да еще и закрыла! Попробуй убеги.
        В ларе снова завозились, раздался тонкий писк. Валерка еще дальше отодвинулся. Захотелось встать на что-нибудь повыше.
        Луч погас, и в чулане стало совсем темно. Что-то мохнатое закрыло отдушину. В пыльном сумраке засветились чьи-то круглые зеленые глаза. Белка! Ее усы топорщились, вздрагивали.
        — Кыс-кыс! — позвал Валерка. — Иди сюда, Белка.
        Мохнатая голова исчезла, а в луче снова заплясала пыль.
        В сенях зашлепали бабушкины туфли. Отворилась дверь.
        — Будешь, мазурик, шалопутничать? — спросила бабушка. — Ишь надулся-то, как индюк. Ну полно, полно. Собирайся в лес по грибы.
        Валерка, уткнувшись носом в стену, просиял:
        — А куда пойдем, бабушка? За Черную речку?
        — Можно и за речку, — сказала бабушка. — Вчерась весь день дождь трусил. Грибной. Белые должны проклюнуться.
        Солнце плыло над колючими вершинами елей. Далеко над лесом снежным сугробом маячило облако. Парило. Бабушка, маленькая, сухая, подоткнув за веревочный пояс подол, ходко шла по пыльной дороге. Плетеный кузов закрыл ее спину, и только чуть выглядывал серый выгоревший платок.
        В кузове катались крутые яйца и подпрыгивал круглый, испеченный на поду домашний хлебец.
        Валерка приотстал. Он подбирал с дороги сухие еловые шишки и швырял в кошку, которая зачем-то увязалась за ними. Услышав шипящий свист шишки, Белка прижималась к земле и, сузив глаза, следила за ее полетом. Шишка зарывалась в пыль, а Белка, фыркнув, отпрыгивала в сторону, но назад поворачивать не собиралась.
        — И что ты такой за баловень! — остановилась бабушка. — Отвяжись, говорю, от кошки... Пущай себе идет! — Старушка домиком натянула платок на глаза, чтобы не слепило солнце, расправила на плечах скрутившиеся в жгут лямки кузова и двинулась дальше.
        — Бабушка, а почему Белка ходит за тобой? — спросил Валерка, забегая сбоку. — Ведь она не собака.
        — Кто ж ее знает. Стало быть, любит меня. Принесли-то мне ее махонькой, еще молоко сама не лакала. Мальчишки, такие же, как ты, озорники, матку-то ее, кошку, взяли да в колодец шасть! Ну, а котята остались. Выкормила я одного. Хороший, пушистый вырос, а уж привязался ко мне! Блудить ни-ни. Останется на столе молоко — не притронется. Прошлой весной перед пасхой собралась я в Синёво, к Абрамовым, за медом... Хороший у них медок! Смотрю, Белка бежит за мной. Думаю, притомится, повернет домой. Куда там! Так восемь верст до Синёва и отмахала со мной... Переночевала я, а утром ранехонько домой. Кошка-то у меня из головы вон. Знать, думаю, осталась на печке. Прошла уж, почитай, версты с четыре. Присела отдохнуть, глядь: Белка! Легла у ног, бока так и ходят ходуном, а сама мурлычет и мордой трется о руки...
        Валерка оглянулся. Белка деловито бежала по обочине дороги. Вот круто свернула в сторону и исчезла в придорожных кустах. Выпорхнула стайка лесных воробьев. А Белки нет. Показалась она совсем в другом месте. И в зубах — маленькая полевая мышь.
        Валерка разжал ладонь — и в мягкую пыль беззвучно упала шишка.
        Из густых зарослей ивняка, прыгая по мшистым валунам, разбежался прыткий ручеек, который почему-то называли Черной речкой. Вода в ручейке была совсем не черной, а прозрачной, с зеленым отливом. И в ней вверх ногами дрожал, ломался сосновый бор. Он начинался сразу за жиденьким мостом из тонких березовых жердей, связанных лыком. Повеяло прохладой. Запахло смолой, прелыми листьями, мохом и грибами. Высокие макушки деревьев тихо покачивались, поскрипывали.
        Свернули в сторону с дороги, прямо на солнечные блики, разбросанные на усыпанном желтыми иголками мохе. Чем дальше в бор, тем сумрачнее, бликов меньше. Седой, хрупкий мох, хрустевший под ногами, становился все мягче и принимал зеленоватый оттенок. К сухим сосновым иголкам прибавились прошлогодние порыжевшие листья, а над головой рядом с тихими соснами шумно зашелестели осины и березы.

        Белка идет не позади, а рядом. Ступает лапами осторожно и часто оглядывается на бабушку, которая уверенно ведет в глубь бора, туда, откуда остро тянет болотной гнилью. На пути попадаются пышные шапки перевернутого грибниками моха. В черном перегное белеют свежим срезом толстые корни.
        Валерка чувствует знакомое волнение. Где-то тут в лесу стоит первый белый гриб! Валеркин гриб! Но найти первый белый гриб не так-то просто! Вон желтеют под толстой осиной лисички. Их много. Прижавшись плотно друг к другу, они выстроились на крошечной полянке в два ряда, точно солдаты в строю. На открытой тропинке, на обочине, сереют две пыльногрязные шляпки. Чего только не налипло на них! И листья, и иголки, и сучки. Это маслята. Валерка не любит их. Пока сорвешь, все руки перепачкаешь в липком клею. Чуть подальше, рядом с черничным кустом, краснеет большая шляпка. «Белый!» Подбежал... и с досады так поддел ногой сочную горянку, что она разлетелась на тысячу кусков.
        — А-а-у-у-у! Валера-а-а! — слышит он бабушкин голос.
        — А-ау-у! — откликается он и, прослушав, как лесное эхо передразнило его, догоняет бабушку. Она стоит и чистит ножом гриб. Валерка даже крякнул от зависти: в руках у бабушки белый крепыш с запотевшей темно-коричневой шляпкой. Деревья неожиданно расступаются, открывая небольшую поляну. Валерка бросается вперед с криком:
        — Чур, мой!
        Разрыв мох и листья, вытаскивает белый гриб. Глаза так и шарят вокруг: нет ли рядом еще?
        Бабушка качает головой, усмехается.
        — Да не рой ты землю, чисто козел! Нет тут больше, — говорит она. — Пошли вон в ту делянку.
        Валерка не трогается с места. На этой поляне он нашел уже три гриба. Значит, есть и еще! Белые растут семьями.
        — А-ау-у-у! — зовет бабушка.
        — Иду-у-у! — отвечает Валерка, взбираясь на крутой пригорок. И тут он забывает про бабушку и про все на свете: весь на виду под огромной седой сосной, лихо свесив коричневую шляпу на глаза, стоит во весь рост, красуется гриб боровик. А рядом удивленно выглядывают из моха три маленьких брата-толстяка.
        Что это белое мелькнуло под сосной? Валерка спускается в лощину, где любуются друг другом два высоких веснушчатых мухомора, и видит Белку, притаившуюся за кочкой. Значит, бабушка рядом! Валерка, прячась за деревом, следит за кошкой. Что она задумала? Хищно прижав уши и собравшись в тугой белый комок, она, развернувшись, будто пружина, прыгает. И тут из-под кустов, разросшихся вокруг молодых березок, ломая ветки, взвивается огромный с белыми подпалинами заяц. Тонко заверещав, он серым мячом скачет по лесу. Перепуганная Белка, выпустив из когтей пойманного мышонка, дико мяукает и карабкается на ближайшую березу. По дрожанию ветвей Валерка видит, что кошка притаилась где-то высоко, возле самой макушки.
        — Белка, Белочка, — зовет он, — кс-с-с... кс-с...
        Белка не шелохнется, скрытая густой листвой. Валерка ждет. Наконец слышится жалобное мяуканье — и Белка, царапая кору и роняя сучки, боком спускается вниз.
        — Белочка, — гладит ее Валерка, — испугалась косого? А где же наша бабушка?
        Он роняет корзину с грибами и орет:
        — Бабушка-а-а! Ау-у-у...
        «Ушка-а! У-у-у...» — дразнится эхо.
        Лес притих, притаился.
        У Валерки тревожно колотится сердце. Он кричит до звона в ушах, до хрипоты. И только громкое эхо насмешливо отвечает ему. Валерка стоит один в сумрачном лесу и озирается. Над головой сердито шумят, качаются деревья. «Почему-то птицы молчат?» Валерка садится на мягкий мох. В горле щиплет, и все кругом колышется, прячется за мутную пелену.
        Мальчик грязным липким кулаком, от которого пахнет грибами, сердито вытирает слезы и, постукивая себя по лбу костяшками пальцев, задумывается. Рядом кто-то ворчит, хрустит костями. Это Белка уплетает мышонка, того самого, что с перепугу выпустила из когтей, когда от зайца шарахнулась. Валерка встает и бредет куда глаза глядят.
        «Мяу-у-у...» — тоненько мяучит Белка. Валерке слышится: «А как же я-я!»
        Возвращается к дереву и берет кошку на руки.
        Долго пробирался Валерка с кошкой на руках по глухому бору. Облако закрыло солнце, и в лесу стало сразу прохладно и темно. На соснах затрещала, защелкала отставшая от стволов и свернувшаяся в трубки красноватая кора. Попалось несколько белых. Равнодушно сорвал их и бросил в корзину. Белка вдруг забеспокоилась и стала вырываться. «Без нее совсем станет страшно», — подумал Валерка и еще крепче прижал кошку к себе. Но Белка выпустила когти и, больно оцарапав шею, вырвалась. Приподнявшись на задних лапах, стала принюхиваться. Зевнула во весь рот и, оттачивая когти, заскребла по коре сосны, затем махнула Валерке пушистым хвостом и потрусила в противоположную сторону. Вот она нырнула под большой куст, обсыпанный черными волчьими ягодами, и исчезла из глаз. Валерка заволновался. Снова мелькнул белый хвост в зарослях пламенеющей костянки, уже там, у самой опушки бора. Сейчас Белка скроется за толстыми стволами деревьев! И прощай! Валерка бросился за ней, оглашая бор отчаянным криком:
        — Белка! Белочка-а... подожди меня!
        Ничего не видя перед собой, кроме Белкиного хвоста, с размаху налетает на большую муравьиную кучу. Корзинка выскальзывает из рук, грибы рассыпаются. Отплевываясь от пахучих муравьев, успевших забраться даже в рот, Валерка вскакивает на ноги и, чувствуя, как муравьи щекочут грудь и живот, снова бросается за Белкой.
        Сердце бухает на весь лес. Стучит в висках, в кончиках пальцев. Валерка задыхается, а Белка, легко перепрыгивая через мелкий бурелом, бежит себе и бежит далеко впереди. Догнать ее нет больше сил, и Валерка сдается. Зацепившись ногой за корягу, падает на жесткий седой мох. Над ним, раскачиваясь, все сильнее шумят деревья. Тук! Тук! Тук! — где-то совсем рядом долбит кору дятел. Валерка открывает глаза и, словно из колодца, видит в голубом небе хлопья быстро бегущих облаков. Глухо рокочет гром, и сразу же по вершинам деревьев проносится сильный порыв ветра. Голубое окошко над головой затягивает плотная серая занавеска. Еще больше темнеет вокруг, еще сильнее раскачиваются деревья. И вдруг они начинают стонать протяжно и жутко. Умолкает, забившись в сухое дупло, дятел. С жалобным писком мелькает и тут же теряется в листве стайка длиннохвостых синиц. Мимо Валеркиного носа, таща на спине большущего комара, торопливо ползет одинокий красный муравей. Еще немного — и он скроется в своей хвоистой муравьиной куче. Вся живность лесная притаилась в своих домиках, молчит. Только Валерке негде укрыться. Совсем один он в этом большом страшном лесу.
        К тягучему стону деревьев присоединяется нарастающий вой ветра. И вот деревья, как по команде, нагибают макушки в одну сторону и замирают, напряженно дрожа. Ярко-голубая вспышка, короткое тягостное затишье — и ужасающий грохот подбрасывает, дробит небо над головой. Тревожно шелестят первые капли. Они барабанят по листьям где-то сверху, пока не падают на землю. Наконец, пробившись сквозь ветви, гулко шлепается Валерке на лоб большая теплая капля, вторая клюет в голову... И вдруг что-то мокрое, мохнатое суется прямо в лицо. Валерка вскакивает на ноги и орет дурным голосом:
        — Ма-а!
        Но что это? Перед ним стоит Белка, смотрит своими умными глазами, словно спрашивает: «Страшно одному?» Дождь местами прибил ее шерсть, и Белка вроде стала меньше. Валерка шепчет какие-то ласковые слова, прижимает кошку к себе, нежно гладит. Снова полыхает молния, грохочет гром. Хлынул ливень. Прикрыв Белку грудью, Валерка уткнулся лицом в мох. Дождь хлещет в спину, вода, стекая с волос, попадает в нос, глаза, но на сердце легче: Белка, теплая, живая, тут, рядом!
        — Белка, — говорит Валерка, — давай дружить?
        «Давай», — мурлычет Белка.
        Ливень умолк, но долго еще с деревьев, перезваниваясь с листвой, брызгает звонкая капель. Валерка, промокший до нитки, идет по блестящему, обновленному бору за взъерошенной Белкой.
        По макушкам деревьев унеслась вдаль мрачная грозовая туча, и первый несмелый луч, выглянувший из косматого клубящегося облака, осветил бор розоватым светом.
        «Ку-ку! Ку-ку!» — закуковала рядом кукушка.
        — Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить? — спросил Валерка.
        Кукушка оказалась на редкость щедрой. Накуковала Валерке двести пять лет, а Белке — сорок.
        Белка осторожно шагает впереди. Иногда с кружевных листьев папоротника на нее брызжет вода. Белка дрыгает лапой и недовольно фыркает. Увидев закрасневшуюся в мокрой зелени бруснику, Валерка плюхается на колени и горстями запихивает сладко-кислые ягоды в рот. На маленьких глянцевых листьях брусники дрожат, сверкают капли. Валерка ест вкусную ягоду, а Белка, чутко поводя ушами на слышные только ей ласковые шорохи, сидит рядом и терпеливо ждет.
        Вот и Черная речка! Узкий ручеек вздулся и, обрушиваясь на валуны, сердито ворчит. Помутневшая вода пенится, кружит в водовороте кору, листья, хвою.
        Белка по камням подбирается к воде и, наклонив набок голову, смешно жмуря глаза, лакает. Валерке хочется схватить ее и зарыться лицом в белую мокрую шерсть, но... Белка моется. Лапой приглаживает длинные редкие усы, чистит маленький розовый нос, чешет за ушами.
        Валерка терпеливо ждет.
        Пусть умоется, причешется. Неудобно ведь растрепой возвращаться домой!
        — Ну все, Белка? — серьезно, как ровне, говорит Валерка. — Теперь домой!

ДРУЗЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ ВНОВЬ

        Незадолго до того как идти в школу, к Валерке пришел Вовка Шошин.
        Он за лето еще вырос на полголовы. Стал черный, как цыган. Только зеленые глаза ничуть не изменились. Все такие же хитрющие.
        — Здравия желаю, — по-военному сказал Вовка и дотронулся двумя пальцами до желтого вихра.
        — Привет, — сказал Валерка (он сидел во дворе на скамейке и обертывал новые учебники толстой голубой бумагой).
        — Где мой бинокль? Не потерял? — миролюбиво спросил Валерка.
        Вовка засучил рукав своей клетчатой ковбойки и, краснея от напряжения, стал сгибать руку в локте.
        — Потрогай-ка! — пропыхтел он. — Крепкие, как железо...
        Валерка потрогал. Мускулы у Вовки и правда стали крепкими.
        Только до железа им было еще далеко.
        — Все лето на турнике подтягивался, — самодовольно улыбаясь, сказал Вовка. — Я теперь в классе буду самый сильный!
        — Бинокль принес? — снова спросил Валерка.
        — Это тот, который ты мне давал на лето?
        — Ты что, потерял?
        — Нет... — сказал Вовка. — Такие вещи не теряют.
        — Где же он?
        — Дома, — вздохнул Вовка. — Хоро-о-ший бинокль! — Он почесал пальцем за ухом и вдруг сказал: — Знаешь, я за лето здорово привык к твоему биноклю, не могу без него жить... Не надо было надолго отдавать.
        Валерка закатал рукав своей белой рубашки, напряг мускулы.
        — Жми изо всей силы!
        Вовка сжал.
        — Ничего, — сказал он, — крепкие... Только мои крепче.
        — Значит, не отдашь бинокль?
        — Не отдам, — сказал Вовка. — Самому нужен.
        Он отступил на шаг, приготовился к бою. Валерка тоже приготовился, но в самый последний момент вдруг раздумал драться. Нет, он не испугался Вовкиных кулаков. У него у самого кулаки что надо. Просто Валерка решил, что из-за своего собственного бинокля драться глупо. А потом, он за лето отвык от бинокля и, наверное, поэтому не ощущал в себе никакой злости. Надо сделать так, чтобы Вовка сам вернул бинокль. Вернул и сказал бы: «Вот твой бинокль... Прости, я тогда свиньей был...» Именно эта мысль понравилась Валерке.
        — Иди-ка ты, Вовка, от меня подальше, — сказал он. — Не буду я с тобой драться.
        — Ну? — удивился Вовка. — А бинокль я тебе все равно не отдам... Понял?
        — Понял...
        Вовка дошел до угла дома и остановился. «Уже действует!»
        — Знаешь, кто ты такой есть? — сказал Вовка.
        — Интересно? — полюбопытствовал Валерка. — Кто же я, по-твоему?
        — Сундук! — засмеялся Вовка и, приложив два пальца к голове, скрылся за углом...
        Деревья в школьном парке постарели и полысели. Кора на них стала черной, а листья прозрачно-красными. Если взять разлапистый кленовый лист и посмотреть сквозь него на свет, то все просвечивает, как в рентгеновском аппарате. Медленно тянулся этот первый день в школе. На уроках день топтался на одном месте. На переменках пускался вскачь. Ребята так и не успевали рассказать друг другу о своих похождениях во время летних каникул.
        После уроков никто домой не ушел. Почему-то все собрались вокруг Валеркиной парты и, один другого перебивая, принялись рассказывать. Громче всех говорил Коля Орлов. У него за лето стал не голос, а труба. Как скажет, так даже в ушах гудит.
        — Я за ягодиной нагнулся, а она как зашипит: «тс-с-с!» — и цап меня за рукав... — Коля умолк и стал осматривать рукав своей коричневой вельветовой куртки. — Забыл... Я же в рубахе был тогда...
        — Ну а ты что? — спросили Колю.
        — Схватил ее за хвост да ка-ак об дерево!
        — Ой, врет! — взвизгнула толстушка Рая Струнина. — Удрал ведь...
        — Удрал... — ухмыльнулся Коля. — А это что? Гляди... — Он выхватил из кармана длинную извивающуюся змею и бросил на парту.
        — О-а-ай! — завизжали девочки и бросились врассыпную. Ребята тоже попятились.
        — Да это шкура одна надутая, — хохотал Коля. — Я ее со змеи содрал.
        — А я самую красивую бабочку поймала, — сказала Рая Струнина. — Сачком!
        — А я хитрую щуку поймал, — сказал Валерка, — пребольшу-щую!
        — Покажи! — потребовала Рая Струнина.
        — Пожалуйста, — сказал Валерка с таким видом, будто ему ничего не стоило достать из портфеля не только щуку, но и настоящего крокодила. Он и вправду достал оттуда сверток. Развернул — и все ахнули: в бумаге была завернута огромная высушенная щучья голова. Она была чуть-чуть поменьше Валеркиной головы.
        Щучья голова пошла по рукам. Ребята заглядывали ей в рот, щупали острые белые зубы, трогали за жабры.
        — У нее на спине большущий гриб вырос, — не удержался, соврал Валерка. — Она была в озере самая хитрая и самая главная...
        Ребята восхищенно качали головами и с уважением смотрели на щучью голову. А щучья голова строго смотрела на них пустыми глазами, будто хотела сказать: «Верно, я была самая главная и самая хитрая!»
        Один Вовка Шошин не ахал и щукой не восторгался. Он даже пальцем до головы не дотронулся. Он даже не удостоил ее взглядом.
        — Подумаешь, щука! — Презрительно огляделся вокруг, но ничего подходящего, чтобы сравнить со щукой, не обнаружил. — Как бы это не соврать...
        — Ври, чего уж там, — пробасил Коля Орлов. — Это ты умеешь...
        Вовка даже бровью не повел. Он улыбнулся и стрельнул хитрыми глазами на Валерку.
        — Щука — это чепуха! Ее каждый дурак поймать может... А вот вы попробуйте настоящего шпиона поймать!
        — Шпионов давно нет, — сказал Коля. — Их всех пограничники переловили.
        — Я одного поймал!
        — Врешь ведь? — сказала Рая Струнина.
        — Может быть, я его тоже в портфеле должен был принести? — ехидно сказал Вовка.
        «Вот свисток!» — хотел было сказать Валерка, но тут вспомнил, что он взялся Вовку перевоспитывать...
        — А чего такого? — сказал он. — Мог и поймать... Запросто.
        Вовка посмотрел на Валерку и растерянно сказал:
        — Я шпиона в бинокль увидел... Ну и поймал.
        — Это верно, — подтвердил Валерка. — Я ему бинокль на все лето отдал. А раз такое дело — человек поймал настоящего шпиона! — забирай, Вовка, мой бинокль насовсем!
        Ребята переводили глаза с Шошина на Валерку. Не знали, верить или нет.
        — А это... документ у тебя есть какой-нибудь? — спросил Коля Орлов. — Ну, насчет того, что ты задержал...
        Вовка промолчал.
        — Про нашего Вовку теперь во всех газетах напечатают! — сказал Валерка. — И мы в своей стенгазете должны... Кто напишет заметку про нашего Вовку?
        — Так и быть, давай я! — добровольно согласился Коля Орлов.
        — Писать не надо, — сказал Вовка. — Не люблю. Я человек скромный... Поймал — и ладно.
        — Не-ет, Вова, придется привыкать... — развел руками Валерка. — Такое событие! И на сборе дружины выступишь и расскажешь, как это ты... сграбастал диверсанта.
        Скоро по школе прошел слух: Вовка Шошин шпиона поймал. Младшеклассники стайками налетали на него во время переменок и, обращаясь на «вы», хором спрашивали: «Вы герой, да? Вы настоящего шпиона поймали, да?», «Вам скоро настоящий орден дадут, да? Как партизану?»
        Вовка скромно отмалчивался и даже при случае награждал надоедливых малышей подзатыльниками. И вообще Вовка нос кверху не задирал. Наоборот, он его вниз опустил, к полу. Ходил тихий, грустный. И походка у него была совсем не геройская. По утрам, встречаясь на перекрестке, Валерка почтительно приветствовал Шошина:
        — Привет герою!
        Вовка хмуро кивал и прибавлял шагу, стараясь уйти вперед. Но Валерка не отставал:
        — Завтра Коля Орлов принесет заметку... Граница. Огромный нарушитель, переодетый медведем, и ты... с моим биноклем... Видел?
        — Не видел, — отвечал Вовка. — Когда вы эту... «молнию» вывесите?
        — Завтра... Да... мы еще решили написать в «Пионерскую правду». Пусть все знают, какой ты геройский человек.
        Назавтра Шошин в школу не пришел. Не пришел и послезавтра.
        Валерка отправился к нему домой. Вовка с завязанным горлом сидел на полу, посреди большой физической карты, и листал книжки, разбросанные вокруг. Концы платка торчали по сторонам, как ослиные уши. Увидев председателя отряда, он спрятал книжку за спину.
        — Ашина? — сочувственно спросил Валерка.
        — «Молнию» вывесили? — сипло спросил Вовка.
        — Нет еще.
        — А в «Пионерскую правду» написали?
        — Еще не отправили...
        Вовка облегченно вздохнул и засунул палец под шерстяной платок, обмотанный вокруг горла.
        — Колется? — спросил Валерка, присаживаясь рядом на корточки.
        — Угу, — сказал Вовка. — Чешется.
        Помолчали. Валерка стал перебирать книжки. Они все были про шпионов. Вовка смотрел на него. И глаза его на этот раз были совсем не хитрые. Задумчивые.
        — Чего это ты за спиной прячешь?
        — Никому не скажешь? — прошептал Вовка, нагнувшись к Валеркиному уху и оглянувшись на дверь, за которой слышались голоса его матери и старшего брата.
        — Могила, — тоже шепотом ответил Валерка.
        — Знаешь, про кого я читаю? Про пограничника Карацупу... Он со своей собакой, наверное, тысячу шпионов поймал. Я тоже столько поймаю... Ловить шпионов — раз плюнуть! Главное — собака... Я тоже нашего Джима немножко научил находить... кое-что. Смотри!
        Вовка достал из кармана кружок копченой колбасы и протянул Валерке:
        — Спрячь подальше.
        Колбаса так аппетитно пахла, что Валерка не удержался и положил ее в рот.
        — Вот человек! — возмутился Вовка. — В животе ни одна ищейка не обнаружит... На еще! Спрячь... вон хотя бы под кресло.
        Валерка спрятал.
        — Джим! — позвал Вовка. — Ко мне!
        Из прихожей на кривых лапах выкатился пузатый серый щенок с белой отметиной на лбу. Умильно облизываясь, он стал карабкаться к Вовке на колени.
        — Ищи, Джим! — строго сказал Вовка.
        Щенок опрометью бросился под кресло и через секунду, радостный, выскочил оттуда с кружком колбасы в маленьких острых зубах.
        — Ну что! Я говорил? — ликовал Вовка. — Я уже десять раз этот опыт продемонстрировал...
        — И все под кресло клал?
        — И под стол тоже...
        — Понятно, — сказал Валерка, — щенок что надо!
        Из-под кровати послышалось довольное урчание. Вовка кинулся туда и за хвост вытащил щенка, запустившего зубы в круг колбасы, торчащий из зеленого вещевого мешка.
        — Вот чутье! — смущенно проговорил Вовка. — Через мешок учуял... С таким щенком не пропадешь на границе!
        — Пропасть не пропадешь, а с голоду умереть можно, — сказал Валерка. — А зачем колбасу в мешке держишь?
        — Ти-ше! — зашикал Вовка. — Услышат... На границу собрался... К пограничникам. Надо же этого проклятого шпиона поймать!
        Вовка поправил на шее повязку и прогнал щенка в прихожую.
        — Овчарка...
        Немного помолчав, он сказал:
        — Валер, вы подождите эту «молнию» выпускать. И в «Пионерскую правду» пока писать не надо... Вот поймаю шпиона, тогда пожалуйста... Вон сколько про пограничников написано.
        Вовка принялся рассказывать о приключениях храброго пограничника Карацупы. Рассказывал долго и интересно. Недаром за эти два дня столько книг перечитал. Валерка слушал, и серые глаза его блестели от возбуждения. Ему тоже захотелось стать пограничником. Он уже видел далекую пограничную заставу, окруженную тихими тревожными лесами. Реку, отделяющую нашу границу от чужой Темной ночью под водой с камышиной во рту пробираются к нашему берегу враги... А в кустах их уже поджидают он, Валерка, и Вовка Шошин.
        — Вовка, — сказал Валерка, — давай вместе убежим, а?
        — Идет! — обрадовался Вовка. — Вдвоем даже лучше...
        — А возьмут?
        — Меня возьмут, — уверенно сказал Вовка, — я длинный...
        — Пограничник не обязательно должен быть длинным, — обиделся Валерка. — Маленькому еще и лучше. Спрятался в кустах — и не видно. А что хорошего, если твоя голова торчать будет?
        — Не увидят.
        — А в бинокль?
        Вовка вдруг покраснел, ослиные уши за его спиной закачались. Он встал, вытащил из-под кровати вещевой мешок и достал бинокль.
        — На, бери... Думаешь, я жила?
        — Что ты! — сказал Валерка и повесил бинокль себе на шею.
        Вовка засунул в мешок руку и достал кусок копченой колбасы.
        — Все слопаем, а на дорогу что? — спросил Валерка.
        — У меня же ангина, — сказал Вовка. — Давай лучше к пограничникам летом!

КОПЕЙКА

Повесть

1. КАК МЫ ПОССОРИЛИСЬ С ГРАЧОМ

        Глупо как-то мы поссорились с Ленькой Грачом. Из-за ерунды. Мы с ним сидели на одной парте. Три года сидели, и все было хорошо. Бывало, конечно, и поругаемся. Не без этого. Только девчонки могут сто лет дружить и не ругаться. Мы ругались, а потом мирились. Как и положено нам, мальчишкам. А вот вчера поскандалили не на шутку. Вряд ли теперь помиримся.
        На уроке географии Грач попросил у меня перочинный ножик. На время, конечно, попросил: нужно было ему что-то обстругать. А может быть, фамилию свою на парте вырезать. А я, как назло, вчера наточил ножик. Как следует наточил: бумагу на лету режет. Первый раз за все время так здорово наточил я свой ножик. И вот на тебе! Подавай его Грачу. А я его знаю, Леньку Грача! Ему наплевать, что я целый час водил лезвием по бруску. Он в два счета может затупить. А я потом снова точи?
        Не дал я нож Грачу. Похлопал себя нарочно по карманам и сказал, что забыл дома. А врать мне, оказывается, совсем нельзя. Я очень рассеянный. Лехе сказал, что ножик дома забыл, а через полчаса преспокойно вытащил из кармана и стал лезвие пальцем пробовать. Уж очень я здорово нож наточил. Захотелось вдруг еще раз в этом убедиться.
        Грач, конечно, разозлился. Сначала он запыхтел, как паровоз, а потом сказал:
        — Жила ты! Ножа пожалел?
        На это я ему ответил:
        — А ты — раззява; коли свой потерял, так у других не клянчи... Другие совсем не обязаны давать тебе острые как бритва ножики!
        Если по совести разобраться, то я прав. Нож мой: захочу — дам, а захочу — не дам.
        — Я думал, он со стыда под парту заберется, а он еще что-то такое говорит! — сказал Грач. — В общем, я тебя больше не знаю, понял?
        — Действительно, гражданин, как вы попали за мою парту? — сказал и я.
        — А так... — усмехнулся Грач. — Будьте здоровы, живите богато!
        И на переменке пересел на другую парту. И свою чернильницу прихватил. Я уж забыл, что это он ее из дому принес. Думал, общая. Три года сидели мы с Грачом вместе, ни разу он не пересаживался, а тут вот взял и пересел. Всерьез. И не к кому-нибудь, а к моему лютому врагу Тольке Щукину, которого все в классе звали просто Щукой. Этого я не мог простить. Подошел на следующей переменке к Грачу и сказал:
        — Я давно хотел, чтобы ты, грач — птица весенняя, пересел на другую парту Хорошо, что сам ты догадался.
        На это Ленька ответил:
        — Три долгих года я просидел на одной парте с этим человеком! Где были мои глаза?
        Мой лютый враг Толька Щукин тут же откликнулся:
        — Три года вычеркнул ты из жизни, Грач! Я бы не смог с Ганькой Куклиным и дня просидеть на одной парте... Погляди, какие у него глупые глаза! Одна губа чего стоит!
        Ганька Куклин — это я. Глаза у меня самые обыкновенные, серые. И губа нормальная. Ну, может быть, немного толстовата. Когда я был маленький, то все время губу оттягивал. Мне это очень нравилось. Так со мной разговаривать никто не дал Щуке права. Я хотел без долгих разговоров залепить ему хорошего леща, но раздумал. Выдержка прежде всего. От кого-то я слышал или читал, что руки распускают только те, у кого не хватает ума. «Тот доказывает свою правоту кулаками, кто бессилен доказать ее словами». Я хорошо запомнил эту цитату. Выучил наизусть, как стихотворение.
        Я презрительно посмотрел на Щуку и отошел.
        Я знал, что с ним бесполезно спорить. Ему ничего не докажешь ни кулаками, ни словами.
        Сидеть одному за партой — неприятная штука. Не с кем словом перекинуться. И потом, когда один за партой, ты весь на виду. Что бы ты ни сделал, учителю все видно. А с другой стороны, никто тебя не отвлекает. Сиди и слушай, что говорит учительница. Теперь пятерки буду загребать лопатой. На родительском собрании говорили, что если бы я не вертелся за партой и поминутно не отвлекался, то давно бы отличником был.
        Конечно, одному в сто раз лучше. И как я этого раньше не замечал? В тот день, когда от меня ушел Грач, мне не сделали ни одного замечания. А Грачу и Щуке — целых три! По полтора замечания на каждого.
        Что и говорить, мне повезло. Без Грача-то теперь наверняка буду отличником!

2. КУВШИН НА ЗАБОРЕ

        Утром, когда на небе появляется солнце, спать нет никакой мочи. Солнечные лучи и зайчики не дают житья: лезут в глаза, нос, уши. Даже под простыню от них не спрячешься. Когда приходит в наш дом солнце, я просыпаюсь. А моя мать просыпается еще раньше, когда солнце приходит на росистую лужайку, что зеленеет перед нашими окнами. Я еще не открываю глаза, а уже слышу: в лесу трещат сороки, щелкает клест. Пищат под самой крышей ласточкины птенцы. Слышу, как за околицей свистит длинный кнут колхозного пастуха, мычат коровы. И наша буренка с придыханием мычит за околицей. Я ее по голосу узнаю.
        Потом я в одних трусах выхожу на крыльцо, сажусь на теплые ступеньки и жмурюсь от яркого солнца; в такую рань мне не хочется ничего делать: ни причесываться, ни умываться, ни завтракать. Хочется сидеть на ступеньке и слушать, как жужжат над навозной кучей большие синие мухи. А потом все это проходит: я умываюсь, раздираю гребнем свои жесткие волосы, завтракаю, когда мать подаст на стол.
        Вот только никак не могу заставить себя делать физзарядку. Кто с малолетства делает зарядку, тот вырастет сильным, здоровым. Это в школе нам говорят и по радио. Все космонавты делают физзарядку, а я вот не могу. Хотя совершенно точно знаю, что со временем полечу на какую-нибудь планету Все мальчишки в нашем классе собираются полететь на разные планеты. А я хуже их, что ли? Вот только беда: всю Солнечную систему в драку расхватали. Даже маленький Меркурий. Сначала я расстроился, а потом решил, что Вселенная велика, найдется и для меня приличная планета в другой системе.
        На ступеньку, рядом со мной, приземлился длинный блестящий жук. У нас называют его щелкуном. Стоит дотронуться до жука пальцем, как он прикидывается мертвым. Лежит и не дышит. А того не знает, дурачок, что у всех щелкунов повадки одинаковые. И никто ему не поверит.
        Я беру соломину и щекочу жука. Он быстро перегибается и с громким щелканьем прыгает вверх. Потешный жук!
        На крыльцо своего дома вышел Ленька Грач! Он живет напротив.
        Грач уселся на бревне и стал есть хлеб с салом. Лицо у него заспанное, на щеке красная полоса, волосы взлохмаченные. Сало, видно, было жесткое, и Грач с трудом раздирал его крепкими зубами. С неделю, как солнце стало по-настоящему греть, а плечи и шея у Грача уже черные.
        Он на голову выше меня, но силы у нас равные. На практике сто раз проверено. Если Грач выше, то я шире в плечах и устойчивее на ногах. Он от природы весь черный, как головешка. И глаза черные, и волосы, и лицо. Даже зимой, когда у всех загар сходит, у Леньки остается. Поэтому его Грачом и прозвали.
        Я человек не злопамятный: ни на кого долго сердиться не умею. Не прочь помириться и с Лехой. Готов даже признать свою вину: надо было ножик дать. Как-никак мы соседи. Каждый день, хочешь не хочешь, будем сталкиваться носом к носу.
        Я решил заговорить первым.
        — Эй, Леха, — сказал я, — думаешь, не видел, как вчера на последнем уроке пульнул в меня?
        Грач прожевал хлеб, почесал плечо и равнодушно спросил:
        — Ну и что?
        — Прямо в щеку залепил!
        — Не помню, — сказал Грач, — в щеку так в щеку.

        При этом Грач не смотрит на меня. Будто я не существую. Смотрит на забор, на котором висит наш кувшин. Хлеб он весь съел. Теперь корочку от сала жует. У него зубы белые, крепкие, подметку перемелет.
        — И дружку своему Щуке скажи, — продолжаю я, — чтобы рожи мне не корчил, а то живо...
        — Что же ты сделаешь? — спрашивает Грач и даже ногой перестает болтать.
        — Холку намылю, — говорю я. — Погляди, какие у меня кулаки. Каждый по килограмму!
        — Не пугай, — ухмыляется Грач, — а то у меня родимчик приключится.
        Пожалуй, Грача напугаешь.
        Все-таки я подхожу к забору, беру в правую руку полупудовую гирю и, покраснев от натуги, три раза выжимаю. Я бы мог еще раз выжать, да не решился: вдруг сорвется? Бросив гирю на землю, я посмотрел на Леньку. Он внимательно рассматривал большой палец на левой ноге. Вообще-то, его гирей не удивишь. Он и сам три раза свободно выжмет.
        Тут я увидел черного кота. Он неслышно проскользнул в щель между досками и, присев, уставился на меня узкими желтыми глазами. Это был Ленькин кот, Черныш. В другое время я на него и внимания бы не обратил — гуляет киса, и бог с ней, — но сегодня... Я тихонько подобрал с земли камень и запустил в Черныша. Камень ударился о доску, а Черныш, перемахнув через забор, прыгнул к Леньке на бревно.
        — Кот-то при чем? — спросил Грач, оставив свой палец в покое. Я и без него знал, что кот ни при чем.
        — Он нашего цыпленка сожрал, — сказал я. — Только косточки захрустели.
        — У вас и цыплят-то нет.
        — В прошлом году были.
        — Зато Черныша в прошлом году не было.
        Это верно. Черныша тогда и в помине не было. И цыплят никто не ел. И ничьи косточки не хрустели. Это я так, сдуру брякнул.
        — Нечего вашему коту делать на нашей территории, — сказал я.
        — Минутку! — спрыгнул с бревна Грач и бросился за угол дома. Послышалось тревожное кудахтанье, из картофельной ботвы выскочила наша белая курица и заметалась. Я совсем забыл, что наши куры с утра до вечера хозяйничают у соседей в огороде. Ленька коршуном набросился на белую хохлатку. Схватил за бока и перебросил через забор.
        — Принимай своих мародеров! — крикнул он.
        И вслед за белой курицей через забор, теряя на лету перья, полетела серая.
        — И чтобы я больше их не видел на нашей территории, — заявил Грач. — Не то попадут ко мне в суп!
        Грач насмешливо посмотрел на меня и снова уселся на бревно. Решил, что последнее слово осталось за ним. Я оглядел двор, но ничего соседского не обнаружил. Правда, на заборе висел ватник тети Серафимы, Ленькиной матери. Не долго думая, я подскочил к забору и сбросил ватник.
        — Глаза мозолит, — сказал я при этом.
        Грач тоже не спеша подошел к забору и, привстав на цыпочках, стал пальцем сталкивать с остроконечной доски пузатый глиняный кувшин, который мой отец привез из Витебска.
        — Вид портит, — сказал Ленька и во весь рот улыбнулся. Но улыбка тут же соскочила с его лица: кувшин глухо стукнулся о землю, крякнул и раскололся. Теперь пришла моя очередь улыбаться.
        — За кувшин-то, Грач, придется монету платить!
        Грач стоял по другую сторону забора и мрачно смотрел на кувшин. Настроение его на глазах падало. Леха жил вдвоем с матерью, и нельзя было сказать, что у них денег куры не клюют.
        — Три рубля стоит, — злорадствовал я.
        — Такой здоровый — и на тебе, развалился, — сокрушался Грач.
        — Тебя чем тетя Серафима лупит, ремнем или веревкой?
        Ленька поднял голову и в упор посмотрел на меня. Взгляд его не каждый мог выдержать. Это не глаза, а угли, с огнем внутри.
        — Барахло ты, — негромко сказал он.
        Я хотел сказать Грачу: мол, не проябедаю матери, что это он разбил кувшин. Кувшин и сам мог свалиться. Петух, например, прыгнул на него и опрокинул. Или этот же кот Черныш. И еще я хотел сказать Грачу, что давай помиримся и снова будем сидеть за одной партой...
        И ничего не сказал. Не успел. Ленька одернул свою желтую майку и ушел в избу.
        Кувшин — это чепуха. Нужно, так отец другой привезет. А вот где я теперь найду такого дружка, как Ленька Грач?

3. ОБЛАКО НАД ЛЕСОМ

        Я положил в сумку зубную щетку, мыльницу, порошок и застегнул ремень. Эту большую кирзовую сумку я знал давно. Мог с закрытыми глазами сказать, что и где лежит. Бритвенный прибор и складное зеркало в первом отделении. Здесь же полотенце, папиросы и зубная щетка с порошком. Во втором отделении — старые газеты, «Огонек» и справочник по технической эксплуатации и сигнализации железных дорог. Газеты отец просматривал, а потом заворачивал в них всякую всячину. В справочник заглядывал редко, но всегда возил с собой. Мало ли что может случиться: вдруг ревизор в пути учинит экзамен? Из всех журналов отец больше всего уважал «Огонек». Там печатались повести про шпионов. С продолжением. В третьем отделении, самом большом, ничего не было. Зато, когда отец возвращался из поездки, там было много пакетов. Городские покупки.
        Я собирал отца в очередную поездку.
        Он встал из-за стола, отпустил широкий ремень на две дырки.
        — Щи наваристые, — сказал он. — И баранина ничего. Жирновата, правда.
        — Какую привез, — заметила мать, убирая со стола.
        — В Полоцке жирная баранина, — сказал отец. — В Витебске — постнее.
        Мой отец любит поесть. Он мог съесть две тарелки первого и две второго. И чаю выпить четыре стакана. Ростом он был невысок, но крепок в плечах. Железнодорожный китель ладно сидел на нем. И белые пуговки с молоточками всегда сияли. Прямые русые волосы поредели на затылке. Щеки крепкие, колючие. На них вырастала быстро щетина. Утром побреется отец, а к вечеру опять колючий. Глаза у него хорошие. Небольшие, серые, но добрые.
        — Ну как, сын? — спросил отец. — Собрал сумку?
        — Полный порядок, — ответил я.
        — Федя, — сказала мать, — чуть не забыла! Купи в Ленинграде, в хозяйственном, две бутылки олифы.
        — Для каких это надобностей?
        — Петр веранду доделал. Покрасить хочет. Он насчет цинковых белил толковал и гвоздей...
        — А шиферу ему не надобно? Или вагон кирпича?
        — Не чужой ведь?
        — Я не верблюд, — сказал отец и нахмурился.
        Солнце клонилось в сторону леса, когда мы вышли из дому. Вершины елей сначала пожелтели, потом покраснели. В бору звонко куковала кукушка. Я давно заметил, что кукушки любят куковать после дождя. В полдень над деревней прошумел дождь. На дороге разлились широкие лужи. По краям собралась желтая пена. Отец шагал, размахивая сумкой. Лицо у него недовольное. Опять придется ему бегать по магазинам, доставать олифу, белила, гвозди, да еще мать сто поручений надавала.
        Вот уже второй год каждую пятницу провожаю я отца на разъезд. Разъезд в двух километрах от деревни Крутой Овраг, где мы живем. Здесь поезда не останавливаются. Поезда останавливаются в городе. От Крутого Оврага до города семь километров. Но пассажирский Ленинград — Полоцк, на котором отец работает проводником, каждую пятницу замедляет ход у разъезда. Все подножки подняты, а в седьмом вагоне, купейном, опущена. Это для отца. И он всегда успевает вспрыгнуть на подножку. Каждую пятницу на разъезд к поезду приходят еще несколько человек наших деревенских. Они тоже вслед за отцом прыгают на ходу в седьмой вагон и едут до города бесплатно.
        Когда поезд с шумом выскакивает из-за соснового перелеска, машинист обязательно высунется из будки и, сверкая зубами, помашет нам рукой. А потом включит воздушный тормоз. Сначала слышится тонкий свист, потом густое шипение. Все медленнее крутятся колеса. На красивых цельно-металлических вагонах можно разобрать надписи: «Ленинград — Полоцк».
        Когда начинает тормозить пассажирский, меня распирает от гордости. Вот какой у меня отец! Еще ни один пассажирский в пятницу не уехал в далекий Полоцк без него. Я как-то спросил отца: «А если ты не придешь на разъезд, что будет делать поезд?» — «Ждать, — ответил отец. — Куда же он без меня?»
        Я понимал, что отец шутит, но все равно было приятно. Я бы тоже хотел, чтобы, когда я приходил с дорожной сумкой на разъезд, пассажирский замедлял ход, а веселый машинист улыбался мне и махал рукой.
        Сразу за околицей начинался овраг. Он тянулся вдоль дороги почти до разъезда. Может быть, когда-то овраг и был крутым, а сейчас его склоны стали пологими и заросли ольшаником и бузиной. На дне оврага вокруг сосен и елей пошла в рост верба и рябина. Был и орешник. Только орехи обрывали раньше, чем они созреют. В овраге с утра до вечера паслись козы. Иногда пастух пригонял сюда колхозное стадо. На склонах меж кустов росла высокая сочная трава.
        Мой отец не очень-то разговорчивый. Он может молча дойти до самого разъезда, вспрыгнуть на подножку и, махнув рукой, укатить с пассажирским почти на неделю. Но сегодня отец сам со мной заговорил.
        — Не привези олифы — обидится, — сказал он.
        — Кто?
        — Да Петр!
        Мне стало жалко отца. Я представил, как он потащит на себе олифу, гвозди, белила и еще что-нибудь тяжелое. На него наши родственники всегда стараются побольше нагрузить. Мой отец человек покладистый.
        — Ты ведь не верблюд, — сказал я.
        — Оно так... А не привезешь — обиды будут.
        — Тогда привези.
        — Две бутылки олифы — не велика тяжесть. А Петр, как ни крути, родня.
        — А гвозди? — спросил я. — Белила?
        — Сумка большая, — невесело улыбнулся отец. — Все влезет.
        Вот и всегда так: сначала поворчит, а потом все сделает, что ни попросят мать или дядя.
        — Скорей бы каникулы, — сказал я. — Возьмешь меня покататься на поезде?
        — Была бы охота.
        — Я тебе помогать буду. Подмету, титан вскипячу...
        — Чего-чего, а работы найдется.
        — Я в Ленинграде ни разу не был. И в Полоцке тоже. Хорошо там?
        — Везде хорошо, где нас нет, — ответил отец.
        На разъезде ждали пассажирский двое односельчан: шофер Тимка Сенин, парень лет восемнадцати, и сторож дядя Давид, он жил через три дома от нас. Увидев отца, они первыми поздоровались. Отец с достоинством кивнул и полез в карман за часами.
        — Через пять минут покажется, — важно сказал он.
        Дядя Давид подошел, протянул портсигар. А Тимка Сенин чиркнул спичкой. И рукой огонек прикрыл, хотя ветра не было.
        — Денек-то нынче, — сказал сторож, щурясь от солнца. — Одним словом, весна.
        — Нынче чтой-то рано занялась, — ответил отец, закуривая. — Куда, Захарыч, собрался-то?
        — К свату... Именинник он.
        — Погуляй, — сказал отец и снова полез за часами. — Сейчас загудит... График в точности соблюдаем. Можно часы проверять. А ты в «Сельхозснаб»? — спросил отец Тимку.
        — Кардан отлетел, — ответил Тимка. — Новый выписан.
        — Раз выписан, выдадут, — сказал отец.
        Послышался далекий гул. Поезда еще не видно, а над лесом уже выпорхнуло белое пятно. Поднялось повыше, стало большим. А потом расползлось. Показался локомотив. Машинист улыбнулся, кивнул. Поезд стал тормозить.
        — Ну, бывай, — сказал мне отец. Надел на плечо сумку и ухватился за поручни вагона. Вслед за ним взобрались Тимка и дядя Давид. Тормоза перестали шипеть, и вагоны побежали веселее. Железнодорожное полотно сразу за семафором выгибалось желтой дугой. И когда поезд выходил на кривую, то несколько секунд можно было видеть весь состав от локомотива до последнего вагона.
        Потом паровоз скрывался за сосновым бором, подступившим к полотну, и уволакивал за собой вагоны.
        Умчался пассажирский в город Ленинград. В окнах мелькнули незнакомые лица и пропали. Едут люди куда-то. А я вот никуда не еду. Постою еще несколько минут на разъезде и уйду. Когда пассажирский скрывался за лесом, я всегда ощущал какую-то смутную тревогу. И зависть. Есть же счастливчики на белом свете. Смотрят в окно вагона и видят новые города и деревни. Выходят на остановках на перрон и гуляют. А потом в купе пьют горячий чай с пряниками.
        Я ездил на поездах. В основном на пригородном. До города всего семь километров. Это через две остановки. А дальше меня почему-то не брали. Когда мать и отец уезжали в Чебоксары — у нас там родня, — меня всегда оставляли у дяди Пети. Мать говорила, что хочет хотя бы в гостях отдохнуть от дома и от меня. Красивый, наверное, этот город Чебоксары. Одно название чего стоит!
        Я опустился на пропахший шлаком и мазутом песок и приложил ухо к теплому блестящему рельсу. Закрыл глаза. И откуда-то из глубины металла пришел тихий гул. Так гудят за окном в зимнюю ночь телеграфные провода. Чуть слышно и печально.
        Рядом кто-то засопел. Я открыл глаза и увидел пятилетнего сына путевого обходчика. Он жил с родителями на разъезде, в будке. Мальчишку звали Васек. Был он белобрыс и кривоног. И нос вечно мокрый.
        — Гудет? — спросил Васек.
        — Не гудет... — передразнил я. Мне не очень понравилось, что Васек застал меня за этим детским занятием.
        — Эва что у меня есть... — Сопливый Васек разжал грязный кулак и показал сломанную папиросу.
        — Покажи! — потребовал я.
        — Хитрый, — сказал Васек и зажал папиросу в кулаке.
        Я сграбастал мальчишку и стал один за другим отгибать маленькие грязные пальцы. Васек молча сопел. Я хотел выбросить папиросу, но потом раздумал и положил в карман. Пригодится.
        Васек рукавом провел под носом, посмотрел на меня чистыми голубыми глазами и сказал:
        — У нас Тобик привязан — злющий!
        Я объяснил мальчишке, что папироса — это бяка, повернул его к себе спиной и легонько поддал коленом под зад. Васек только этого и ждал: глаза его заморгали, рот открылся шире ворот, и он заорал так, что у меня в ушах зазвенело.
        В будке хлопнула дверь. Я не стал дожидаться его матери. Попробуй объясни ей, что я в воспитательных целях отобрал сломанную папиросу. Она не будет долго разбираться, кто прав, кто виноват, — огреет палкой по горбине, потом будешь полдня чесаться. Погрозив Ваську кулаком, я что есть духу пустился к дому.

4. МОЕ УТРО

        Утром меня разбудил громкий стук в окно. Мать еще спала.
        — Тебя, — сказал я. — На работу.
        Она завозилась на кровати, приподняла голову.
        — Скажи, захворала я... Поясницу ломит.
        — Радикулит?
        — Во-во, скажи...
        — Я вчера говорил... А ты по улице за коровой бегала. Скажу, голова болит.
        — Анна-а! — послышался со двора густой бас бригадира. — Наряд получай!
        — Выйди, говорю.
        Вот так каждое утро... Я сбросил с себя одеяло и, наступая на солнечные зайчики, разбросанные по полу, зашлепал к двери. Солнце поднялось над Крутым Оврагом, залило желтым светом зеленый луг перед домом. Луг весело искрился росой. Было свежо, и ступеньки холодили ноги. Высокий плечистый бригадир Матвей стоял у окна. В зеленой гимнастерке и синих галифе. Сапоги забрызганы росой. В руках тетрадка и карандаш. Лицо хмурое.
        — Куда сегодня твою мамашу кольнуло? — спросил он.
        — В голову, — ответил я. Мы с бригадиром друг друга понимали. Он выполнял свой долг, а я — свой.
        — Совести нет... Боится работы, как черт ладана!
        — А что такое ладан? — спросил я.
        — Скажи ей... — Дядя Матвей махнул рукой. — Эх, да что говорить! Заскорузла у людей совесть... — Он заглянул в тетрадку. — Пятьдесят трудодней! Это с января... — Бригадир еще что-то хотел сказать, но снова махнул рукой, сунул тетрадку в карман и размашисто, прямо по лугу, зашагал к калитке.
        Ушел дядя Матвей, крепко стукнув калиткой.
        Раньше стучал в окно другой бригадир, дядя Давид. Он стучал негромко и никогда не ругался. В тетрадку карандашом не тыкал. И лицо у него всегда было довольное, улыбающееся. Мать покупала ему бутылку водки, и бригадир с неделю не будил нас по утрам. А потом снова появлялся под окном. И этак негромко, костяшками пальцев стучал. Мать опять выдавала ему запечатанную бутылку, и бригадир, ухмыляясь, уходил. Мы с ним никаких хлопот не знали. Дядю Давида прогнали из бригадиров в колхозные сторожа. Мама очень сокрушалась, говорила, такого бригадира нужно поискать. И еще говорила, что не ценят у нас кадры, разбрасываются ими, кадрами, направо и налево.
        И вот появился дядя Матвей. Он демобилизовался из армии. Капитан танковых войск. Дядя Матвей совсем другой, не похож на дядю Давида. Мать говорит, с ним поладить трудно. Просто невозможно поладить с ним. Когда отец вернулся из своей поездки, пригласили в дом дядю Матвея. Они с отцом когда-то дружили. Когда маленькие были.
        Посидели, вспомнили молодость. Оказывается, отец лучше дяди Матвея на деревья забирался. Зато дядя Матвей в нашей узенькой речушке, где воробью по колено, поймал пудового сома.
        Отец, между прочим, сказал дяде Матвею, по-дружески хлопнув его по плечу:
        — Ты, друг, мою Анну не обижай... Слабая она. Здоровье, понимаешь, того...
        Дядя Матвей покраснел:
        — На твоей жене, Федор, можно воду возить... И пахать, как на тракторе. Не обижайся, Анна.
        — Я не обижаюсь, — сказала мать.
        — Работой не перегружай... — толковал отец. — У ней и по дому дел по горло. Корова, огород, боров... Сам должен понимать.
        Но дядя Матвей ничего не хотел понимать. Он еще больше покраснел и стал барабанить пальцами по столу. Уставившись на отца сердитым взглядом, он заговорил:
        — Почему ты ушел из колхоза? Проводником заделался... «Не желаете, граждане пассажиры, кипяточку с сахаром-рафинадом?..» Разве это твоя работа, Федор? Не мужское это дело — в белом фартучке кипяток подавать...
        — А что здесь толку оставаться? На трудодень все равно много ли получишь, — сказала мама.
        — Другие времена, Федор! — сказал дядя Матвей. — Ты ведь не слепой и не глухой? Все внимание сейчас сельскому хозяйству. Неужели не чуешь? Никто не говорит, что все у нас гладко. Переживем!
        — Люди говорят, — ввернула мать, — что лучше дворником в городе, чем бригадиром в колхозе.
        — Пойдет колхоз в гору — люди и вернутся. Так мы еще не каждого возьмем обратно.
        Долго толковали они про колхоз, про жизнь. Оба разгорячились, но распрощались по-хорошему. Даже поцеловались два раза. Ушел дядя Матвей. А утром чуть свет стук в окно и густой Матвеев бас: «Анна-а, выходи!»
        И вот уже которое утро вместо матери я выхожу на крыльцо. Меня с детства отец приучал говорить правду. Бывало, совру — обязательно за уши оттреплет, а сознаюсь — с миром отпустит. И я почти отучился врать. Не было в этом никакой нужды. А тут мама сама врать заставляет. Я-то хорошо знаю, что у нее ничего не болит. Не знаю, можно ли на моей маме воду куда-то возить и пахать, как на тракторе, но здоровье у нее отменное. У моей матери даже насморка не бывает. Я даже не знаю, от кого она услышала про этот радикулит.
        Когда я вернулся в избу, мать, уже одетая, с подойником в руке, ждала меня.
        — Ругался? — спросила она.
        — Заскорузла, говорит, у тебя совесть.
        — Окаянный... Неужто так и сказал?
        — Боишься, говорит, работы, как черт ладана... Что такое ладан?
        Грохнув подойником, мать ушла в хлев корову доить. Наверное, не знает, что такое ладан. А вот про радикулит знает. Дверь осталась отворенной, и я слышал, как ударялись в звонкое дно подойника тугие струи молока. Вот буренка переступила с ноги на ногу, и мать проворчала: «Стой, урод!» Возле хлева рылись в навозе куры и о чем-то негромко толковали с петухом. В тесной клетушке натужно кряхтел боров Васька. Послышался сочный скрип: Васька почесал о перегородку жирный бок.
        Половина седьмого. А в школу нужно к половине девятого. Хорошо бы еще поспать, да вряд ли теперь заснешь. Почему мать не хочет работать в колхозе? Ходят ведь другие на работу? Тетя Серафима, Ленькина мать. У нее около двухсот трудодней. И ее никто не ругает, а, наоборот, всегда в пример ставят. И по утрам бригадир не кричит у нее под окном. Она сама встает когда положено. И никогда не жалуется, что колхоз развалился и оттуда бежать надо куда глаза глядят. И нельзя сказать, что Ленька не обут и не одет. Все у него есть, как полагается.
        И все равно я знаю, что моя мать не лодырь. И не боится она работы, как черт ладана. Весь день по дому вертится. У нас хозяйство большое: корова, боров, куры, десятка два уток. За утками особенно ухаживать не надо. Чуть свет они гуськом шлепают вдоль грядок к речке. И до вечера полощутся там. А когда стемнеет, по той же тропке вернутся домой. И впереди всегда переваливается старая жирная утка с коричневым вихром на голове.
        Струи молока глухо вжикали. Подойник наполнился, поднялась пена, и струи замолчали. Сейчас вернется мать, разольет по горшкам и кринкам теплое парное молоко. Нальет в большую алюминиевую кружку и мне. А часов в восемь к правлению подойдет рейсовый автобус. У правления никто в него не сядет: пассажиры дожидаются автобуса у околицы. Мать с бидоном и лукошком яиц заберется в автобус и поедет в город, на колхозный рынок; вместе с ней поедут одни старухи. И тоже с молоком и яйцами.
        Когда мать вернулась в избу, я уже прибрал постель и сидел за столом. Пока я прихлебывал из глиняной посудины теплое парное молоко, мать затопила печку.
        — А что я ему завтра скажу? — спросил я.
        Мать ухватом задвинула чугун в самый огонь. Волосы у нее темные, густые. В волосах большая белая шпилька. Отец привез из Ленинграда. Плечи у матери круглые. И вся она рослая, сильная. И красивая. Отец говорит, что он женился на самой красивой девушке из нашей деревни. Этой девушкой была моя мать. А тетя Серафима некрасивая. Она высокая и худая. Лицо у нее всегда сумрачное, будто она на всех сердится. А на самом деле она добрая. И своего Леньку никогда не бьет. И даже не кричит на него. Ленька говорит, что у них взаимоотношения с матерью построены на сознательности. И еще он говорил, что родители не должны бить своих детей. Это, дескать, непедагогично.
        По-моему, это ерунда. Все зависит от характера. У тети Серафимы мягкий характер, а у моей матери — твердый. Это все знают. Когда мать разойдется, даже отец не решается ей перечить. А я и подавно! Чуть что, сгребет меня мать в охапку да так нашлепает, что потом с неделю помнишь. Вот отец меня никогда не бьет. У него, как и у тети Серафимы, мягкий характер.
        Мне ведь все равно, будет мать работать в колхозе или нет. Мое дело маленькое, как говорит дядя Давид, сопи в две дырки и помалкивай. Неудобно перед бригадиром. Сколько можно его обманывать? И все-таки я сказал матери:
        — Шла бы ты, мама, и работала... Вон тетя Серафима с утра до вечера в поле.
        Мать поставила в угол ухват, посмотрела на меня. Удивленно и недовольно.
        — Не твоего ума дело, — сказала она. — Нашелся советчик. Придешь из школы — подавай обед! А кто тебе подаст, если уйду в поле?
        — Лехе Грачу никто не подает, а с голоду не помер... Сам возьму.
        — Что возьмешь?
        — Ну, чугун возьму. Из печки. Велика наука!
        — Пустой?
        — Тетя Серафима и в поле работает, и обед варит...
        — Прикуси-ка язык! — прикрикнула мать. — А то как...
        Лицо матери не предвещало ничего хорошего. С ней много не поговоришь...
        — Картошка сварилась, — сказал я.
        Так и не удалось мне узнать, почему моя мать не хочет работать в колхозе.
        Позавтракав, я вышел во двор. Куры с навозной кучи перебрались к Леньке в огород. В дырку, которых полно в заборе. Курам нет никакого дела до нашей ссоры с Грачом.
        — Отнеси Ваське ведро, — открыв дверь, сказала мать.
        Не очень-то мне хотелось нести пойло обжоре Ваське. Но я спорить не стал. Отнес борову тяжелое ведро, вылил в дубовое корыто теплое варево и, почесав Ваську за ухом, ушел.
        — Собери яйца! — крикнула из сеней мать.
        Началось! Теперь вздохнуть не даст: «Отнеси, принеси, собери!» Я забрался на бревенчатый настил. Там в соломе стояли фанерные ящики. Курицы неслись туда. Каждый день забирают из ящиков яйца, а они знай кладут новые и не замечают, что их обворовывают. Двенадцать яиц собрал я. Три курицы еще сидели в гнездах. Увидев меня, они стыдливо прикрывали белыми пленками глаза и квохтали.
        В сене я наткнулся еще на одно яйцо. Оно теплое было и без скорлупы. Одна розоватая пленка. Я положил яйцо на ладонь и увидел желток. Яйцо немного сплющилось, но не лопнуло. Надо бы в школу отнести его, показать учительнице. Только не донесешь.
        В соседнем дворе скрипнула дверь. Грач вышел на крыльцо. Сейчас усядется на бревне и будет чего-нибудь жевать. У него такая привычка. За столом, как все люди, он не может есть. Конечно, если бы тетя Серафима была дома, она бы живо усадила его за стол. Но Ленькина мать давно в поле. Она выращивает кормовую свеклу. В правлении на доске Почета висит ее фотография. А моя мать хотя и красивая, но ее фотография не висит на доске Почета. Мамины фотографии в альбоме лежат. Когда к нам приезжают родственники из Чебоксар, мы им показываем альбом.
        Грач сидит вполоборота ко мне. Давно не стриженные волосы черной косицей спускаются за воротник. После того как разбил кувшин, Леха со мной не разговаривает. А того и не знает, дубина, что я ничего матери не сказал.
        «Не видал кувшин?» — как-то спросила она. — «Это который висел на заборе?» — уточнил я. «Тот самый». — «Не видал», — ответил я. Мать хотела еще кое-что выяснить, но я спешил в школу. В конце концов, рассказать про кувшин я всегда успею.
        Вся злость на Леньку у меня давно прошла. Я человек не злопамятный. Бывает, так разозлюсь, что готов всех разорвать на мелкие кусочки, а потом все проходит. Даже самому становится смешно. А Ленька долго не забывает обиду. Гордый очень. Никогда первый не заговорит. Ходит мимо и нос в сторону отворачивает. Я уже раз пытался с ним помириться, да ничего не вышло. Все дело кувшин испортил. И надо было ему разбиться! Ладно, я не гордый, еще раз попробую. Последний раз!
        — У меня есть замечательное яйцо, — сказал я.
        Ленька стряхнул со штанов крошки и ничего не ответил. Смотрел он поверх моей головы, куда-то вдаль. На небо, наверное. Я тоже посмотрел на небо, но ничего там не увидел.
        — Такое яйцо раз в сто лет найдешь... — сказал я. — Хочешь, покажу?
        Я бы мог ему отдать это яйцо. Куда оно мне без скорлупы? Но Ленька опять ничего не ответил. Встал, заправил в серые полосатые штаны желтую майку и неторопливо зашагал к своему крыльцу.
        Мне захотелось поскорее рассказать матери, как Грач разбил наш кувшин.
        И еще мне захотелось взять из сеней яйцо без скорлупы, которое раз в сто лет находят, и запустить этим яйцом Леньке в лоб.

5. ОЛЕГ КРИВОШЕЕВ — МОЙ СОСЕД ПО ПАРТЕ

        Я сидел на четвертой парте, если считать от учительского стола. После того как ушел Грач, я несколько дней сидел один. Замечаний все равно мне делали не меньше, чем другим: «Не смотри в окно!», «Не ложись на парту!», «Оставь в покое свою губу!» По старой привычке я иногда оттягивал нижнюю губу. Это когда мне скучно было или я задумывался о чем-либо.
        Пятерки я тоже не огребал лопатой. Случалось, получал, но больше четверки и тройки. Так что, когда ко мне посадили Олега Кривошеева, я обрадовался. Но виду не подал. Наоборот, сказал Олегу:
        — Мне и одному было хорошо.
        Олег, ни слова не говоря, отодвинул меня плечом, положил на парту сумку. Заглянул в чернильницу.
        — Неделю наливаю я, — сказал он. — Неделю — ты.
        Потом неторопливо выгреб из своего отделения промасленную бумагу, в которую я заворачивал завтраки, засохший кусок хлеба и все это положил мне на тетрадку по русскому языку.
        — Развел помойку, — сказал он.
        Всю эту кучу на виду целого класса пришлось тащить в мусорный ящик.
        Спорить с Олегом было невозможно. Это все в классе знали. Даже Толька Щукин — первый задира в школе — старался не задевать Олега. Ростом Кривошеев выше всех. Можно подумать, что он не в пятом учится, а по крайней мере в девятом. Плечи у него широкие, голова большая. И нельзя сказать, чтоб в ней пусто было. Он быстрее отличников решал трудные задачки.
        Было у Олега две странности. Он очень мало говорил. Идет, скажем, пионерский сбор. Все выступают, что-то обсуждают. Один Олег молчит.
        «Выступи, Кривошеев!» — просит его Людка Парамонова, председатель совета отряда. «Зачем?» — спрашивает Олег. «Все ведь выступают! Вот и ты выскажись». — «Неохота», — отвечает Олег.
        Зимой и летом он был подстрижен наголо. Под барана. В его колючую голову так и хотелось выпалить из резинки. Он был похож на борца: плотный, грудь выпуклая. Его так и прозвали: Силач Бамбула. Почему именно Бамбула, я не знал. Да, пожалуй, никто в школе не слыхал про борца с такой фамилией. Прозвище быстро прилепилось к Олегу, и он не обижался. По крайней мере, никак не выражал своего неудовольствия, когда его величали Бамбулой.
        В силе его мы убедились зимой. Когда в классе сломалась парта, трое мальчишек пытались ее вытащить вон. Но у них ничего не вышло. Тогда к парте подошел Бамбула, молча взвалил ее на плечи и выволок в коридор.
        Директор школы за это на линейке объявил ему благодарность. Олег, который не любил попусту рот раскрывать, очень удивился. Он громко спросил: «За парту?!» — «Ты поступил как настоящий школьник», — заявил директор. «Так она ж легкая была», — сказал Олег.
        За все время, что я Кривошеева знаю, это было его первое публичное выступление.
        Учился Бамбула хорошо. Но отличником не был. Я думаю, если бы он захотел, то мог бы учиться на одни пятерки. Для этого ему нужно было немного побольше говорить. А он не любил. Выйдет к доске, молча решит задачу и спрашивает Киру Андреевну глазами: «Можно ли на место?» Ну, это хорошо на уроках математики. Там особенно нечего языком трепать. А на географии? Или на литературе? Здесь нужно обстоятельно поговорить. А Кривошеев ухитрился «Хаджи Мурата» рассказать за семь минут. Все основное он изложил, а учитель все равно поставил четверку.
        Признаться, мне надоело одному сидеть за партой. И когда Олег оказался рядом, я наконец отвел душу в разговорах. Два урока подряд рассказывал ему, какой Леха Грач вредный. Бамбула слушал, ни разу не перебил меня. А когда я спросил, что он думает на этот счет, Олег удивленно спросил:
        — Ты это про что?
        — Кувшин, говорю, разбил, — растерянно ответил я.
        — Какой кувшин?
        — Тебе пора в парикмахерскую, — ядовито сказал я. — По тебе, Бамбула, нулевка плачет.
        Олег пощупал остриженную голову, улыбнулся и снова уставился на доску. Вот какой сосед по парте мне достался.

6. ДВЕ ДЕВЧОНКИ, С КОТОРЫМИ МОЖНО РАЗГОВАРИВАТЬ

        В нашем классе девять девчонок и тринадцать мальчишек. Я не очень люблю девчонок. Я понимаю, что это неправильно, с девчонками нужно дружить и все такое. Нам тысячу раз говорили, что девчонок нехорошо называть девчонками. Надо называть их девочками. Нельзя их обижать. Надо с ними дружить, потому что они тоже могут быть хорошими товарищами.
        Про таких хороших девчонок даже в книжках пишут. Наверное, потому, что хороших все-таки очень мало. Про наших девчонок никто писать не будет. Из девяти девчонок можно только с двумя разговаривать, да и то не каждый день. Это с Ниной Шаровой, дочкой агронома, и с Людкой Парамоновой. С Людкой, хочешь не хочешь, надо разговаривать. Она председатель совета отряда. Наш пионерский руководитель. А вот с Ниной... С ней просто интересно поговорить. И потом, она симпатичная. У нее темные густые волосы. Они волной спускаются на белый воротник школьной формы. Глаза карие, насмешливые. А когда она по коридору идет, приятно посмотреть. Походка легкая, быстрая. Будто вот-вот танцевать начнет.
        Нина Шарова приехала в Крутой Овраг прошлой осенью. К нам из города направили на работу ее отца, агронома. Сначала агроном прибыл один, а потом, когда отремонтировали дом, приехали Нина и ее мать, учительница. Мать преподавала в старших классах. На руке у Нины были маленькие круглые часики. Отец подарил на день рождения. Нина сидела впереди меня. Иногда, на уроке, я пальцем дотрагивался до ее спины и тихонько спрашивал, сколько осталось до звонка. Нина мельком взглядывала на часы и, чуть повернув в мою сторону голову, шептала: «Семь минут». И верно, через семь минут звонил звонок. У Нины были точные часы.
        Шарова мне нравилась. Только я не знал, как ей об этом сказать. И поэтому через каждые пять минут тыкал ей пальцем в спину и спрашивал: «Скоро звонок?» Сначала она охотно отвечала мне, я видел, что ей нравится смотреть на часы. Но потом, наверное, надоело. Она однажды сказала мне: «От того, что ты поминутно спрашиваешь время, урок короче не станет».
        И я перестал часто спрашивать. Раза два-три спрошу во время урока, и хватит. Зачем надоедать?
        Хотя Нина и симпатичная, характер у нее о-е-ей! Мальчишки предпочитали с ней не связываться. Любому отпор даст.
        Одно время Толька Щукин пытался воздействовать на Нинку кулаками, но потом и он отстал. Не потому, что она жаловалась. Этого за Нинкой не водилось.
        Она смотрела в глаза и насмешливо говорила: «С девчонкой драться ты герой! Чего махаешь кулаками? Бей!»
        У какого мальчишки после этих слов поднимется рука?
        Жаловаться Нинка не жаловалась, а вот на сборе дружины могла раскритиковать кого угодно. И Людка Парамонова во всем советовалась с Шаровой. Так что еще неизвестно, кто у нас настоящий председатель совета отряда: Людка или Нина?
        Сегодня что-то особенно долго не было звонка. Я уже три раза спрашивал у Нины, когда урок кончится. Больше спрашивать неудобно. Последний урок всегда самый длинный.
        Учительница математики Кира Андреевна объясняла новую теорему.
        Я не слушал, смотрел в окно. На улице солнечно, весело. В школьном саду шевелят зелеными ветками яблони, вишни. На лужайке стоит пегий теленок и задумчиво смотрит на дерево. Сквозь круглые жерди забора видна широкая дорога.
        В доме напротив отворилась калитка, и на дорогу в одной распашонке выкатился мальчишка. Пушок на его голове засиял. Мальчишка потоптался на одном месте, подпрыгнул и побежал по тропинке. Куда это он, интересно? На речку или в бор?
        По дороге прошел дядя Давид. На нем брезентовый дождевик с капюшоном. Хорошая у него работа — сторож. Весь день делай что хочешь, а вечером спи себе на свежем воздухе. И за это еще трудодни идут. Ну какие у нас в деревне воры?
        Послышался раскатистый гул. Все ближе, громче. Взых! Над крышей пронесся реактивный. Сидит летчик в кабине и не знает, что пролетел над нашей школой. Не знает летчик, что скучно мне, Ганьке Куклину, сидеть за партой и слушать Киру Андреевну. И кто только выдумал эту геометрию?
        Я забылся и в четвертый раз ткнул пальцем в Нинкину спину, хотел спросить, когда все-таки кончится урок, но тут произошло неожиданное...

7. СЛОВО НЕ ВОРОБЕЙ...

        В тот самый момент, когда я хотел спросить, сколько минут осталось до звонка, вдруг раздалось громкое жужжание и что-то сверкающее взмыло к потолку. Ребята загалдели, учительница удивленно повернулась к классу. Она проводила линию на доске. Сверкающая штука ударилась о печку и, зазвенев, упала на мою парту.
        Пропеллер! Чтобы запустить его, нужна катушка, бечевка и легкая, вырезанная из консервной банки жестянка.
        — Положи на стол, — сказала учительница. Я вертел в пальцах железку и не знал что делать. Весь класс смотрел на меня.
        — Упала сверху — пробормотал я, вручая Кире Андреевне пропеллер.
        — Кто это сделал? — спросила она, разглядывая железку.
        Класс молчал. Все смотрели на учительницу. Один Кривошеев старательно переносит с доски в тетрадь чертеж.
        — Если тот, кто это сделал, сейчас же не встанет, весь класс останется после уроков, — произнесла Кира Андреевна. Пробежал легкий шум, и снова тишина. Все знали, что так и будет. Хотя математичка и молодая, но с характером. Может до вечера продержать.
        Я посмотрел на Щуку. Депо в том, что я случайно видел, как он запустил этот несчастный пропеллер, только сразу не сообразил, в чем тут дело. Одна створка окна была распахнута, и на стекле, как в зеркале, все было видно, что творится сбоку и за спиной.
        Щука как ни в чем не бывало смотрел на учительницу и не думал сознаваться. Ему наплевать, что другие из-за него будут в этот солнечный день сидеть после уроков.
        Лицо у Тольки худощавое, острое. Жесткие темные волосы косой прядью спускаются на лоб. Толька жил в маленьком доме на окраине. Два года назад приехали они с матерью из Ленинграда. Раньше в этом доме жила их дальняя родственница. Она куда-то уехала, а они поселились в ее доме. Толькиной матери врачи запретили жить в городе. У нее слабые легкие. А здесь она стала быстро поправляться. Взяли ее в правление на работу бухгалтером. Сначала временно, а потом постоянно. Так и остались жить Щукины в Крутом Овраге. Каждую весну они ездили в Ленинград. В деревне говорили, что они больше не возвратятся. Но они всегда возвращались и снова жили в своем домишке.
        Я Тольку Щукина невзлюбил с первого взгляда. Не понравился он мне. Не потому, что придумал мне прозвище Губан. Я его тут же Щукой окрестил. Нина Шарова сказала, что мы оба принадлежим к классу рыб. Оказывается, есть такая рыба губан. Она водится в морях и океанах. А щука — в речках и озерах. В океане щука не может жить. Невзлюбил я Тольку за другое. Не успел приехать в деревню, как сразу нос стал задирать. Дескать, вы тут люди серые, лапти, а мы — городские — это другое дело. Он жил в Ленинграде и каждый день ездил на троллейбусе. Сто раз в метро, а из окна своей ленинградской комнаты видел «Аврору». Выходит, если я не жил в Ленинграде, значит, я лапоть? Если надо, я могу забраться на самую высокую сосну. А пусть Щука заберется! Он не знает, что такое муравьиная кислота и где растет кислица. По городскому — щавель. Он в жизни не отличит ужа от гадюки. А в лесу в трех соснах заблудится. Его уже два раза всей деревней почти до ночи разыскивали. Как за грибами пойдет, так обязательно заблудится.
        И еще мне не нравилось, что Щука везде хотел быть первым. Почему это он должен быть первым? Может быть, я тоже хочу?
        Можно назвать еще тысячу причин, почему мне не нравится Толька Щукин. Но не стоит. Я сам по себе, Толька сам по себе. Нам с ним, как говорит мой дядя, детей не делить.
        Долгожданный звонок. И вот, вместо того чтобы побыстрее выскочить на улицу, мы сидим в классе. Щука и не думает вставать. И Грач молчит. Как же, Щука теперь его дружок! Посмотрел я на них, и такое зло меня взяло — вскочил с парты и выпалил:
        — Щука это! Я видел!
        — Ты? — спросила Кира Андреевна.
        — Ага, — с секунду помедлив, сказал Толька.
        Все сразу зашумели Кира Андреевна подняла руку.
        — Щукин, останься, остальные можете идти домой.
        Захлопали крышки парт.
        Нина Шарова посмотрела на меня своими насмешливыми глазами и сказала:
        — Тебе тоже нужно остаться.
        — Мне-то зачем?
        — Кира Андреевна объявит благодарность! — Засмеялась и ушла... Я даже не нашелся что ответить.
        На улице меня поджидал Олег. Его серая кепка была засунута в карман пиджака. Солнце светило в лицо, и Бамбула щурился.
        — Ты это зря, — негромко сказал он. — Мог бы и помолчать.
        Нет уж, спасибо! Молчать я не буду. Кому нравится пусть сидит как истукан и молчит.
        — У меня дела дома, — ответил я. — Мне некогда рассиживать тут.
        — У всех дела, — сказал Бамбула, покачивая сумкой.
        Нашел за кого заступаться...
        — Если будешь мне в парту корки кидать... Гляди!.. — сказал Олег и, шлепнув ладонью по портфелю, размашисто зашагал домой.
        Я один остался на дороге. Этот Бамбула испортит мне настроение. Все разошлись по домам. Нет, не все. Грач не ушел. Уселся на большой серый камень и дожидается Щуку. На меня не смотрит.
        Все так же светило солнце. Копошились в навозе курицы, орали воробьи. Я стоял у школы и думал: правильно я сегодня поступил или нет? Раньше я никогда не ябедничал. Это первый раз. И то сгоряча. Запусти этот несчастный пропеллер кто-нибудь другой, я бы в жизни не сказал. Но из-за Щуки сидеть после уроков... Пусть лучше он сам за себя отсидит, сколько полагается.
        Но как я себя ни успокаивал, в душе понимал, что не надо было мне выскакивать. Щука и сам бы сознался. Позлил бы немного Киру Андреевну и сознался. Он не дурак. Не стал бы весь класс после уроков держать. Ему бы тогда от ребят досталось на орехи.
        Если бы мне кто-нибудь другой сказал, что я не прав, я бы так не расстроился. Но уж если Олег не стерпел, значит, я сел в галошу. Кривошеев человек справедливый. И насчет корок прав. Зачем я потихоньку подбрасываю подгорелые корки от хлеба в его отделение?
        Я посмотрел на воробьев, беспечно галдящих на дороге, и вспомнил пословицу: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь!»

8. КИРА АНДРЕЕВНА

        Мне захотелось заглянуть в окно и узнать, что там поделывает мой враг — Толька Щукин. Особенно спешить было некуда. Это когда сидишь за партой, кажется, что улица медом намазана. А выйдешь на волю — все то же, как и раньше. Солнце, воздух, дорога.
        Я через дырку в заборе пробрался в школьный сад. Пододвинул скамейку к окну и заглянул в класс.
        В классе тихо. Кира Андреевна проверяет контрольные работы. Солнечный зайчик прыгает в ее светлых волосах. Хмуря брови, водит Кира Андреевна красным карандашом по нашим тетрадкам. Ошибки подчеркивает. И кое-кому двойки ставит. Хоть бы мне не поставила. Хуже всего двойки получать в конце четверти.
        Я удобно пристроился у окна. Меня из класса было не видно, а я хорошо видел учительницу и Щуку. Толька сидел на первой парте, спиной ко мне. Голова его была опущена вниз. Скучает парень.
        Кира Андреевна не смотрела на Тольку. Она вроде бы забыла про него. Занимается тетрадками, а на Тольку ноль внимания. Вот он потер нос и громко чихнул. Кира Андреевна даже бровью не повела. Он еще три раза чихнул — никакого результата. Математичку на мякине не проведешь. Тогда Толька опустил голову на парту и притворился спящим. А чтобы учительница заметила, стал посапывать. Сначала тихонько, потом все громче. Карандаш перестал черкать, Кира Андреевна взглянула на Тольку и сказала:
        — Щукин, тебе неудобно... Подложи под голову портфель.
        Кира Андреевна была в темной шелковой кофточке с короткими рукавами. В белокурых волосах — синий мохнатый подснежник. И глаза у Киры Андреевны были синие. Два года назад пришла она в школу после института. И на учительницу-то не похожа. Песни поет, громко смеется. Бегает с девчонками наперегонки в лес за подснежниками. И вот воткнула цветок в волосы. И все девчонки, которые ходили с ней в лес, тоже воткнули подснежники. Первое время мы думали, что и на уроках Киры Андреевны можно держаться свободно. Но не тут-то было. У математички оказался твердый характер. Как говорится, дружба дружбой, а служба службой.
        Толька портфель под голову подкладывать не стал. Он спихнул его с парты на пол. Кира Андреевна даже не посмотрела, что это упало. Щука посмотрел в окно, почесал затылок.
        — Уже стадо с поля пригнали, — сказал он. — Может быть, за раскладушкой сбегать?
        — Устал? — спросила учительница, глядя в тетрадь.
        — Умру с голоду!
        — Человек может обходиться без пищи семь суток, — улыбнулась учительница.
        — Я не могу, — сказал Щука. — У меня в животе кто-то квакает.
        — Лягушка...
        Ох и притвора этот Щука! В животе у него кто-то квакает.
        Кира Андреевна закрыла последнюю тетрадь, взяла со стола пропеллер.
        — И высоко эта штука поднимается?
        — Вон береза, видите? Так выше березы...
        Кира Андреевна положила тетрадки в желтый портфель, поднялась со стула.
        — Что ж, посмотрим!
        Мне показалось, что Кира Андреевна заметила меня. Я кубарем скатился со скамейки и спрятался в кустик. Все равно бы я не успел удрать из сада. А потом, меня бы Ленька увидел. Он все еще сидел у забора на камне.
        Кира Андреевна и Щука спустились с крыльца. Я думал, они придут в сад, но учительница сказала:
        — Запускай свою ракету.
        Толька достал из кармана катушку с рукояткой, намотал на нее бечевку, поднял руку.
        — Отойдите... К изгороди. Чиркнет еще.
        — Об этом в классе ты не подумал, — сказала Кира Андреевна.
        Щука дернул за веревку, но неудачно. Пропеллер соскочил с катушки и, взвизгнув, врезался в траву.
        — Сорвалось, — услышал я, как пробормотал Толька. Не запустить ему пропеллер выше березы... С третьей попытки пропеллер взмыл в небо. Он поднялся выше березы. Я видел, как, блестя на солнце, жужжащий круг стал снижаться. У самой земли пропеллер перестал вращаться и косо упал на дорогу.
        — Летает хорошо.
        — Могу еще выше, — сказал Толька.
        — А если эта штука полетит вбок? Ну здесь ничего, а в классе?
        — Думаете, в глаз?
        — Посмотри, какие края острые.
        Толька заскучал и стал смотреть на березу. К ее стволу был прибит скворечник. На жердочке сидели два скворца. Скворец и скворчиха. А маленькие скворчата пищали в скворечнике. Требовали червяка.
        Я ничего не понимал. Вместо того чтобы снять с Тольки стружку, Кира Андреевна запускает с ним пропеллер. И продержала Тольку не очень долго. Ясно, Толька у нее любимчик. Если бы я запустил пропеллер, без матери бы не обошлось. И отобрала бы. А со Щукой разговаривает так, как будто он ничего плохого и не сделал. Ясно, любимчик!
        — Что ты будешь делать с этой штукой? — спросила Кира Андреевна.
        Щука протянул ей приспособление и пропеллер.
        — Возьмите на память.
        — Я очень тронута, — сказала учительница, — но боюсь, мне эта штука в ближайшее время не понадобится.
        — Как хотите... Мишка Комов мне за этот пропеллер живого дятла отдавал.
        И опять врет! Этого дятла Мишка никак не мог ему отдавать. Дятел побыл у Комова пять минут, а потом вырвался и улетел.
        — До свидания, — сказала Кира Андреевна. — А эту штуку больше в школу не приноси... Иди-иди, вон твой друг скучает.
        Ленька давно слез со своего камня и прятался за углом дома. Ему тоже было интересно.
        — Кира Андреевна, — спросил Щука, — что вы мне поставили за контрольную?
        — Завтра узнаешь... А впрочем, пожалуйста... Тройку.
        — А Грачу, Кира Андреевна?
        — Четыре...
        — А...
        — Завтра все узнаешь.
        — До свидания, Кира Андреевна!
        Щука мгновенно исчез за углом дома. Кира Андреевна посмотрела на березу, выше которой взлетел маленький пропеллер, улыбнулась и пошла.
        Я посидел еще немного под кустом, потом тоже выбрался. Штаны на коленях испачкались в земле. Мой портфель лежал на скамейке. И замок блестел. Просто удивительно, что Щука и Кира Андреевна не заметили его.

9. МЫ, СКОПЦОВЫ...

        Как-то, возвращаясь из школы, я нашел костыль. Такие костыли в железнодорожные шпалы заколачивают. Он валялся на дороге, в пыли. Я поднял его, повертел в руках. Костыль был немного согнут у конца. Кувалдой можно в два счета поправить. Не каждый день на дороге валяются. Я сунул костыль в карман. Одна штанина стала длиннее.
        Шагая вдоль заборов, я раздумывал: куда определить этот замечательный костыль? Мой дядюшка говорит, что в хозяйстве любая вещь пригодится. Он бы тоже подобрал этот костыль. Мой дядя настоящий хозяин, таких поискать. Куда же приспособить костыль? А что, если вколотить в толстый тополь, что стоит у нашего крыльца? Пусть торчит. Когда понадобится, всегда можно вытащить.
        Путь мой лежал мимо дядиного дома. Дом у дяди был загляденье. Высокий, крашеный и покрытый белым шифером. Сбоку просторного пятистенка прилепилась стеклянная веранда. Она еще не покрашена. Вернется отец — привезет олифу, краску. Дядя покрасит веранду в голубой цвет и пустит дачников. И в избу пустит. А сам с тетей Матреной будет в сарае жить.
        Дядя Петя был дома. Он возился возле мотоцикла. Наверное, из города приехал. Увидев меня, дядя подошел к калитке.
        — В гости? — спросил он.
        — Костыль нашел, — похвастался я. — На дороге.
        Дядя взвесил костыль в руке, улыбнулся.
        — Стоящая вещь... Отдай мне! К козлам приколочу, а то дрова сползают с одной стороны.
        Костыль нагрелся в кармане, приятно оттягивал руку.
        — Хотел в тополь забить, — сказал я.
        — Зачем?
        — Берите, — сказал я. — Еще достану.
        Дядя положил костыль на поленницу дров.
        — Заходи, — пригласил он. — Потолкуем.
        Услышав бряканье щеколды, из конуры вылез огромный рыжий с черными подпалинами пес. Увидев меня, сел и, широко разинув клыкастую пасть, зевнул. Года три назад дядя привез из города маленького пушистого щенка. Кто бы мог тогда подумать, что вырастет такая зверюга? Дядя говорил, что Картуз — так звали кобеля — помесь кавказской овчарки с восточно-европейской. Шерсть была жесткой, лохматой и свисала с боков. Морда тупая, короткая. В шерсти прятались два маленьких злых глаза.
        У дяди большой фруктовый сад. В нем растут яблоки, груши, вишни. Когда не было собаки, дяде приходилось не спать ночами, стеречь сад. А теперь сад надежно охраняет Картуз. Прошлой осенью два парня совершили налет на дядин сад. Одному удалось удрать через забор, оставив на огуречной грядке штаны. Другой часа три просидел на яблоне, пока дядя не сжалился над ним и не посадил озверевшего Картуза на цепь. Мальчишке, который потерял штаны, в больнице сделали против бешенства двадцать уколов.
        Я, хотя и знал Картуза, боялся его гладить. Очень уж свирепый вид у него.
        — Хороший Картузик, — сказал я, проходя мимо. Пес угрюмо взглянул на меня и отвернулся.
        Я попал к обеду. Стол был накрыт, хлеб нарезан, в чашках дымились щи. Тетя Матрена, жена Петра Севастьяновича, посадила меня рядом с собой.
        — И дома бы пообедал, — сказал я, протягивая руку за деревянной ложкой. Хотя Щука и смеялся над нами, деревенскими, я любил хлебать щи деревянной ложкой. Не так горячо и вроде бы вкуснее.
        В избе чисто и светло. На высокой кровати с никелированными шишечками лежат пять подушек мал мала меньше. Сверху на них наброшена кружевная накидка. У стены — огромный сундук, застланный бурым ковром. Такого сундука ни у кого больше нет. Я пробовал поднять крышку и не смог. Мой дядя сам-то еле-еле поднимает. Кто ни придет к дяде в дом, всяк удивляется: как затащили этот сундук в избу? А секрет тут вот в чем: этот сундук дяде достался от деда. И когда дядя строил дом, то сундук жалко было выкидывать. И дядя поставил его на пол, когда еще и стен-то не было. На резной этажерке — стопка книг и журналов. Дядя выписывает журналы по садоводству и овощеводству. Книги тоже про саженцы и огородное хозяйство. Над обеденным столом, на стене, большая рамка с фотографиями. На фотографиях все знакомые, родственники. И я там есть. Стою на стуле, уцепившись отцу в плечо. А рядом мать. Улыбается. А вот фотография отца и дяди Пети. Оба в военной форме. Отец рядовой, а дядя старшина. Оно и понятно: дядя на десять лет старше отца. У дяди сын Виктор работает в городе автослесарем. Уже в армии отслужил. Вернулся в Крутой Овраг, отдохнул с месяц и укатил в город. Дядя его и не удерживал. «Пусть своя рука будет в городе», — сказал дядя. Летом Виктор в отпуск приедет. На собственном мотоцикле. У дяди лучше мотоцикл, чем у Виктора. Дядя на нем в город ездит. Погрузит в коляску что нужно и поедет. А если какая деталь выйдет из строя, Виктор в гараже достанет. Дядя говорит, что сын у него хозяйственный, весь в отца.
        Тетя Матрена принесла из сеней две кружки хлебного кваса. Дядя Петя взял кружку, которая побольше, обеими руками и, откинув назад голову, стал пить. Пил он долго, без перерыва. И на шее у него взад-вперед ходил кадык. А когда выпил, отер губы рукавом синей сатиновой рубахи, крякнул и, прижмурив глаза, сказал:
        — Крепок квасок... Аж в нос шибает!
        Я тоже немного отпил и отодвинул кружку. Квас и вправду был хорош. Холодный, душистый.
        — Не осилить? — спросил дядя. — Жидковат ты еще, парень.
        — Осилю, — сказал я и, понатужившись, выпил весь квас до дна. Даже почувствовал, как живот приподнял рубаху.
        — Вот это по-нашему, по-скопски... — засмеялся дядя. — Пей до дна — и кружку об пол!
        Кружку я, конечно, бить не стал. Я шутки понимаю. Тетя Матрена убрала со стола. Делала она все молча. Кто не знает тетю Матрену, может подумать, что она сердитая. А я знал ее... Хорошая она. Двигалась плавно, немного вперевалку. У нее болели ноги. Закупорка вен. А на вид такая здоровая. Выше мужа на целую голову. Из-за этой болезни тетя Матрена в колхозе не могла работать.
        — Пойдем в сад, — позвал дядя. — Покажу тебе каменный чай.
        В саду негромко шумели деревья. Ступать нужно было осторожно. Дядя распахал весь участок. Между яблонями и грушами тянулись грядки с луком, морковью, капустой, огурцами. Немного в стороне клубника. У забора разрослись крыжовник и черная смородина. Дядя остановился возле невысокого щуплого деревца с твердой коричневой корой.
        — Каменный чай, — сказал он, любовно глядя на дерево. — Три с полтиной как одну копеечку отдал.
        — Почему каменный? — спросил я. Дерево не произвело на меня впечатления.
        — Просили пятерку... Еле выторговал.
        — На нем камни растут?
        — Какие камни?
        Дядя нагнул ветку с маленькими липкими листьями, понюхал. Худощавое небритое лицо его с толстоватым носом стало озабоченным.
        — А ну как и впрямь надул меня мужик? — сказал он. — Всучил дичок какой-нибудь. Народ-то нынче пошел хуже летошнего.
        Он снова понюхал ветку, сорвал один лист, растер в пальцах, пожевал.
        — Кто его знает... Дерево оно и есть дерево. Осенью даст знать. А мужика-то я запомнил. Коли обманул, к стенке припру, а свои денежки вырву. Кто нас, Скопцовых, обманет, тот двух дней не проживет.
        Я посмотрел на маленькие цепкие ручки своего дядюшки и подумал: что верно, то верно, вырвет он у мужика свои три с полтиной, если тот надул.
        Пришла тетя Матрена. Большой копной опустилась у гряды с луком и стала рвать в подол фартука длинные сочные стрелки.
        Пока мы ходили по саду, она все рвала лук. А потом мы с дядей сидели на крыльце и вязали суровыми нитками лук в пучки. Я собирал в руку по десять стрелок и быстро два раза обматывал пучок нитками. Завязывал узлом, а конец откусывал. Дядя тоже связывал лук в пучки и не забывал следить за мной.
        — Сколько в этом пучке? — спрашивал он. Я пересчитывал пахучие зеленые стрелки.
        — Двенадцать.
        — А надо десять, — говорил дядя. — Этак ты меня, племяш, в разор введешь... — И громко смеялся, показывая неровные желтые зубы.
        Я тоже стал следить за дядей.
        Заметив в его руках тощий пучок, я спросил:
        — А сколько в твоем пучке?
        Дядя пересчитал стрелки, ухмыльнулся:
        — Восемь.
        — А говоришь, надо десять!
        — Кто на базаре будет считать?
        Закончив работу, я не поленился и пересчитал связки. Получилось семьдесят три.
        — Сколько дадут за пучок?
        — Двугривенный, — сказал дядя. — Меньше никак нельзя. Сезон.
        Я умножил весь лук на двадцать копеек. Вышло четырнадцать рублей шестьдесят копеек. Эти деньги завтра утром выручит за лук дядя Петя на рынке. Связки он сложит в большую плетеную корзинку, поставит в люльку. Тетя Матрена вынесет из подпола запотевший горшок со сметаной, полное решето яиц. Каждое яйцо обернуто бумагой, чтобы по дороге не разбилось. Заведет дядя мотоцикл и — в город. Вернется оттуда часов в двенадцать и привезет мне кулек «Гусиных лапок». Это за работу. А потом пойдет строить колхозную зерносушилку. Дядя со своей бригадой ее уже второй год строит.
        Тетя Матрена унесла лук в подпол. Это чтобы он до утра не завял. А то на базаре не дадут за пучок двадцать копеек. Пятнадцать дадут, а это для дяди большая неприятность. У него три дня будет плохое настроение. Зато когда выгодно продаст, смеется, шутит.
        Я своего дядю люблю. Он разговаривает со мной, как со взрослым, даже иногда в рыболовных делах советуется. А главное — на мотоцикле катает. Правда, я не очень люблю в коляске ездить. Сидишь где-то внизу, одна голова торчит. То ли дело на заднем седле. Сам всех видишь, и тебя все видят. Особенно приятно промчаться мимо Грача и Тольки Щуки. Хотя они и делают вид, что не замечают меня, на самом деле отчаянно завидуют.
        Тетя Матрена тоже хорошая. Всегда накормит, пряниками угостит. Неразговорчивая она. Иногда с дядей за весь день десятком слов не обмолвится. Как мы с Бамбулой. Мама говорит, что это очень хорошо. Лучше молчать, чем ругаться, как сторож Давид со своей женой. Когда они ругаются, вся деревня слышит.
        Однажды я услышал разговор матери и тети Матрены.
        «Ох и тяжело с ним, — говорила тетя Матрена, вздыхая. — Скуп, как Кощей... Готов за копейку повеситься».
        По-моему, это она со зла. Был бы дядя скряга, разве покупал бы мне «Гусиные лапки»? Они больше тридцати копеек сто граммов стоят. Да и мама сколько раз говорила, что Петр — хозяин, каких поискать. Все у него ладно, пригнано, прочно. «Петро, — говорила мама, — знает счет копейке...»
        Дядя и меня учил беречь копейку. «Деньга, она штука такая, — говорил дядя. — Дырку ищет... Деньгу нужно крепко держать в кулаке: выскочит — не найдешь. Одна копейка — ничего. Грош. А сто копеек — рубль. Без копейки, друг ситный, рубля не бывает...»
        И мать моя знала цену каждой копейки. Она никогда лишнюю копейку не истратит. И прежде чем что-либо купит, долго думает и советуется с дядей и отцом. Только отец мой плохой советчик. Он к деньгам равнодушен. Мама говорит, что, если бы не она, не было бы у нас ни кола ни двора. Это она уговорила отца уйти из колхоза и поступить на железную дорогу проводником. Долго отец не решался это сделать. Жалко ему было свою овощеводческую бригаду бросать. А потом дядя с мамой все-таки уговорили его. И вот уже второй год отец разъезжает на пассажирском. И каждый раз, отправляя его в поездку, мама дает ему длинный список, что необходимо привезти из города.
        Загремела цепь, злобно залаял Картуз. С хрипом и рычанием.
        — Несет кого-то нелегкая, — сказал дядя, поднимаясь с корточек. Он возился у своего мотоцикла, и брюки на коленях были измазаны в земле. А я помогал ему.
        Пришел бригадир дядя Матвей. Остановился у калитки, в избу не пошел. Даже демобилизованный танкист опасался Картуза.
        — Матвей Терентьевич, — заулыбался дядя. — Мое почтение... Да уймись ты, Картуз!
        Дядя Матвей шевельнул покатым плечом, без улыбки посмотрел на Скопцова. Дядя Петя не доставал ему и до плеча.
        — Как же с сушилкой? — спросил бригадир.
        — Тесу нет, Матвей Терентьевич.
        — То тесу нет, то гвоздей... Еще год будете канителиться?
        — Как же без тесу-то? Аль без гвоздей? Соплями, Матвей Терентьевич, не скрепишь доски.
        — Я звонил на пилораму, — устало сказал дядя Матвей. — Тес будет. Завтра привези, и давайте, к чертовой бабушке, заканчивайте сушилку. Свинарник развалился... Надо ремонтировать.
        — За нами дело не станет, Матвей Терентьевич, был бы тес.
        Матвей угрюмо взглянул дяде в глаза, пошевелил скулами и грузно зашагал в правление.
        — Вздохнуть не дает, леший... — выругался дядя. — Сверлит глазищами! Больше всех ему надо, версте коломенской...
        Мне бригадир ничего плохого не делал, и я не мог сказать, что он нехороший человек. А мама и дядя Петя в один голос ругали его и очень были недовольны, что Матвея назначили бригадиром. Отец ничего на этот счет не говорил, поэтому я у него однажды спросил: правда ли, что дядя Матвей плохой человек? Отец очень удивился: «Кто тебе такую чушь сказал?» — «Все говорят...» — «Кто все?»
        Пришлось сказать, что так говорят мама и дядя.
        «Ерунда это, — сказал отец. — Матвей порядочный человек». — «А дядя Петя?» — спросил я. «Уроки сделал? — заговорил о другом отец. — Нет? Вот иди и делай...»
        Разберись у взрослых, кто плохой, кто хороши. Я видел, как сейчас бригадир посмотрел на моего дядю. Как будто Петр Севастьянович его обокрал. Или обозвал нехорошим словом. А в чем мой дядя виноват? Ну, нет тесу и гвоздей. Были бы стройматериалы — он давно бы эту зерносушилку построил. И свинарник отремонтировал. Все говорят, что к плотницкому делу у дяди талант. В его руках топор как игрушка.
        — Поедешь со мной в воскресенье в город? — спросил дядя.
        — На мотоцикле?
        — С ветерком прокачу!
        Хороший у меня дядя! Вот в город возьмет. На мотоцикле поедем.

10. ЩУКА И ГРАЧ ОБЪЯВЛЯЮТ ВОЙНУ

        Войдя в класс, я сразу почувствовал: здесь только что говорили обо мне. Иначе почему все сразу замолчали? Грач и Щука нагло смотрели на меня и ухмылялись. На моей парте лежал тетрадный лист. Крупными печатными буквами было написано: «Здесь сидит Губан — жадина и ябеда. Конец Губану!» Внизу под этой надписью нарисован череп и две скрещенные кости. Кровь ударила мне в лицо. Ребята посмеивались, смотрели на меня, ждали, что я буду делать.
        — Кто написал? — спросил я своего соседа Олега Кривошеева.
        — Не видал, — ответил Бамбула.
        Это я спросил просто так, потому что растерялся. Кто нацарапал эту ерунду, я отлично знал: Щука! С трудом я сдержался, чтобы не подскочить к его парте и не заехать в ухо. Скомкал лист и вгорячах швырнул Олегу под ноги.
        — Ты это брось, — сказал Олег. — Я за тебя мусор убирать не буду. — Взял лист, разгладил и снова положил мне на парту.
        Весь урок географии я обдумывал план мести. Но как назло, ничего путного в голову не лезло. Перед самым звонком Грач залепил из резинки в лоб. Я достал свою резинку, скатал полоску бумаги потолще, прицелился и выпалил в Грача. Но как водится в таких случаях, промазал и угодил в шею Мише Комову. Миша подпрыгнул и крикнул:
        — Ой!
        — Пчела ужалила? — спросил географ по прозвищу Туманность Андромеды.
        — Ага, пчела, — ответил Комов, держась за шею. Миша Комов — безобидный парень, и я пожалел, что в него попал.
        Как только Туманность Андромеды отвернулся к доске, сразу две туго скатанные бумажки ударились в мою голову. Щука и Грач стали залпами стрелять. Следующий залп пришелся в Бамбулу. Я видел, как мокрые бумажки смачно щелкнули по его круглой стриженой голове. Олег повернулся к стрелкам и показал свой увесистый кулак. Стрельба на время прекратилась. Укрывшись за широкой спиной Бамбулы, я стал методически обстреливать своих врагов.
        Как они завертелись! Мои «пули» разили без промаха. Я бы загнал их обоих под парту, если бы не звонок.
        На переменке Люда Парамонова, пошептавшись с Ниной Шаровой, сказала:
        — Если это будет продолжаться и на следующем уроке, я поставлю о вас вопрос на заседании дружины.
        — Как поставишь вопрос? — спросил Щука. — Ребром или на попа?
        — А за что мне Ганька залепил? — Миша потрогал шею. — Пощупайте, желвак вскочил.
        — Я в тебя не хотел, — сказал я.
        — Мне от этого не легче.
        Бамбула почесал свою голову и сказал:
        — Маленькие, что ли?
        Из резинок больше в меня не стреляли, но я знал, что мои враги не успокоились. Что-нибудь замышляют. Грач не зловредный. Это все Щука. Он мастер всякие гадости придумывать.
        И действительно, на предпоследнем уроке я чуть было не попался на их удочку. Хорошо, что Олег на переменке предупредил.
        — У тебя в парте дрянь какая-то, — сказал он. — Шевелится.
        Я заглянул в парту и присвистнул: в парте на учебнике географии сидели четыре лягушки и пучили на меня глаза. Лягушек я тут же пересадил в портфели моих врагов: две — Щуке и две — Грачу. Они в это время упражнялись на турнике. Весь урок я сидел как на иголках: все ждал, когда лягушки дадут знать о себе. Квакать будут или еще чего-нибудь. Но им, наверное, понравилось в портфелях. Они просидели там до конца уроков и не пикнули. Так и унесли Грач и Щука лягушек домой. Какова их дальнейшая судьба, я так и не узнал. Мы ведь не разговариваем с Грачом и Щукой. Может, они до сих пор таскают лягушек из школы домой и обратно. Что Щука, что Грач не очень-то любят доставать учебники из портфелей.
        Итак, Грач и Щука объявили мне войну. Что ж, посмотрим, кто победит!

11. ПОЛТИННИК

        Хотя и мечтал я поехать в город на заднем седле, ничего из этого не вышло. Дядя велел мне садиться в коляску. А на колени поставил решето с яйцами. Под ногами стояла плетеная корзинка. В ней лук. Под боком — горшок со сметаной и бидон с молоком. За всем этим хозяйством надо следить, чтобы ничего не разбилось и не вылилось.
        Песчаная дорога, по которой мы ехали, была укатана. Но иногда подбрасывало. Мне наплевать на толчки, вот яйца могут разбиться. А каждое яйцо — двенадцать копеек. Дядя знал, что в корзине яйца, и вел мотоцикл осторожно, на ухабинах плавно притормаживал.
        Дядя, когда сидит за рулем, не любит разговаривать. Лицо у него строгое, сосредоточенное. Цепкие руки крепко держат руль. Серая выгоревшая фуражка глубоко надвинута на лоб, чтобы ветром не сдуло. На виске поблескивают седые волосины. Лицо у дяди худощавое, с острым бритым подбородком.
        Мы подрулили к самой ограде. Хотя время и было раннее, народ уже бродил вдоль длинных деревянных рядов. Я с корзинкой выбрался из коляски. Дядя замкнул заднее колесо на толстую цепь, и мы пошли к овощному ряду. Здесь бойко шла торговля. Полная тетка в розовом фартуке нехотя подвинулась, давая дяде место.
        — Поздновато что-то нонче, — сказала она.
        — Мы свое возьмем, — ответил дядя, расставляя товар. — Верно, племяш?
        Я ничего не ответил. Я смотрел на огромного дядьку в сатиновой косоворотке, который продавал семечки. Когда дядька брал в руку стакан, стакана было не видно. И семечек тоже. Одной рукой дядька торговал, а другой беспрерывно кидал в рот семечки. Шелуху он сплевывал через плечо. Она прилеплялась к сатиновой рубахе.
        — Зеленый лучок, двугривенный — пучок! — запел мой дядя. — Свежие яички — от курицы-птички!
        Толстая тетка в фартуке засмеялась, и живот ее заколыхался.
        — Как соловей поешь...
        Подошли первые покупатели. Дядя ловко выхватывал из корзинки зеленые пучки и бросал на стол. Отпуская лук, дядя спрашивал, заглядывая в глаза:
        — Сметанки не желаете? Утрешняя... А яичек? Крупные, одно к одному.
        Покупатели брали сметану, яйца. Дядя принимал деньги и ссыпал их в кошелек. У него было два кошелька: один — для мелочи, другой — для бумажек. Тот, который для крупных денег, дядя прятал во внутренний карман.
        Мне надоело торчать на одном месте и смотреть на дядьку в сатиновой косоворотке. Лицо у дядьки было красное. Загорел. Шутка ли — весь день простоять на солнцепеке. Я бы не согласился, если бы мне даже мешок с семечками дали.
        Луку и яиц у дяди еще много, можно и прогуляться.
        — Погляди, как там мотоцикл, — сказал дядя.
        Мотоцикл стоял на месте. Мимо шли и шли люди. В руках у них сетки, сумки, корзинки. Над рынком от людских голосов стоял гул. Слышались звучные удары топора. В мясном ряду рубили туши. Бродить по рынку было интересно. Где еще сразу увидишь столько людей? И все ходят, толкаются, задевают друг друга плечами; что-то говорят, спрашивают, отвечают.
        Вдруг я услышал знакомую негромкую мелодию «Подмосковные вечера». Сколько я ни крутил головой, нигде динамика не увидел. Музыка доносилась изнутри желтоголового парня, который стоял вполоборота ко мне и равнодушно смотрел в другую сторону. Я обошел вокруг парня и окончательно убедился, что «Подмосковные вечера» у него внутри. Вот он не спеша зашагал дальше, и музыка стала тише. Я догнал парня и дернул за рукав.
        — Покажи, — попросил я.
        — Что показать?
        — Ну это... что играет.
        — Ах, приемник, — улыбнулся парень. — Я бы показал, да ты все равно не купишь.
        Он помахал мне рукой и пошел дальше. Он не был похож на других, кто сновал взад-вперед. Парень шел степенно, никого не спрашивая, ничего не говорил. Я слышал, как умолкла музыка и голос диктора произнес: «Концерт эстрадной музыки окончен. Слушайте последние...» Голос диктора оборвался: парень отошел на порядочное расстояние. Я слышал о приемниках на полупроводниках, крошечных, чуть побольше спичечной коробки, но никогда их не видел. А посмотреть очень хотелось. Я снова догнал парня.
        — Куплю, — сказал я. — Покажи.
        Парень взглянул на меня из-под желтой копны волос. Улыбнулся.
        — Ты упрямый, чертенок!
        Достал из нагрудного кармана плоскую металлическую коробку. Немного побольше папиросной. На коробке были маленькие кнопки и красные деления. Я взял приемник в руки. Он был легкий и теплый. «Притащить бы эту штуку в школу, — подумал я. — Вот бы все ахнули».
        — Производство фирмы «Глебов и К°», — сказал парень. — Модель «Малютка-два».
        — Дорого? — спросил я. Надо было возвращать приемник, но мне еще хотелось подержать его в руках.
        — Не продается, — сказал парень и забрал приемник. — Ношу с собой, чтобы быть в курсе всех последних событий.
        — А где их продают?
        — Сам сделал, — сказал парень. — Фирма «Глебов и К°» — это я.
        Он снова помахал мне рукой и скрылся в толпе, а я все еще стоял разинув рот. Вот бы мне такой приемник! Сунул в карман — и ходи себе как бог. Теперь я понял, почему парень не был похож на других: он ничего не покупал и не продавал. Прогуливался. Слушал музыку и последние известия.
        Когда я вернулся к дяде, он уже продал все яйца и сметану. На столе осталось пучков двадцать луку.
        — Как мотоцикл? — первым делом спросил дядя.
        — Куда он денется? — ответил я. — На цепи, как Картуз.
        — Погляди тут, — сказал дядя. — Схожу на барахолку... Резину пошукаю.
        Дядя ушел «шукать» резину к мотоциклу, а я остался за прилавком. У женщины в фартуке были толстые руки. Таких я еще не видел. Руки проворно хватали связки красной редиски и заворачивали в листы от книги.
        — Редисочка первый сорт, — приговаривала толстуха.
        — Почем лук? — спросил мужчина.
        — Двугривенный, — сказал я.
        Мужчина взял со стола три пучка и бросил на стол три двадцатикопеечные монеты. Потом подошли мужчина и женщина. Молодые, веселые. Они сразу взяли пять пучков, а у тетки — три связки редиски.
        — Помогаешь матери? — спросил мужчина. — Это хорошо.
        — А по-моему, плохо, — возразила женщина. — С таких лет приучают мальчишку...
        — Верно, плохо, — согласился мужчина. — Ты, друг, брось это занятие...
        — Есть яички от курицы-птички, — сказал я. — Не желаете?
        Это я нарочно сказал. Яиц не было. Дядя все продал. Не хватало еще выслушивать нотации от каждого покупателя.
        За каких-то полчаса я распродал все пучки. В корзинке валялось несколько помятых стрелок. Штук пять. Я выдернул нитку от рубахи, связал их и тоже продал за десять копеек. Самостоятельно торговать мне довелось впервые. Оказывается, это совсем не трудное дело. Я пересчитал деньги. Три рубля восемьдесят пять копеек.
        Когда пришел дядя, я передал ему деньги. Он пересчитал, спрятал: бумажки — в один кошелек, мелочь — в другой. А меня похвалил. Сказал, что я молодцом, не позволил себя надуть. Только меня никто и не собирался надувать.
        На это дядя мне сказал:
        — Э-э, ты еще молод... И считанную овцу волк съедает.
        А потом дядя снова достал из кармана кошелек, который с мелочью, вынул монету и протянул мне.
        — За труды, — сказал он.
        Это был полтинник. Тяжелый, блестящий. Новенький полтинник. Заработанный. Я еще никогда не зарабатывал денег. Сегодня в первый раз. Оказывается, это не так трудно — зарабатывать деньги.
        — Сбегаю в магазин, — сказал я.
        — Попусту не трать, — посоветовал дядя. — Пригодится.
        Я забежал в магазин спорттоваров. Я любил заходить в этот магазин. Тут есть всякая всячина. Все для рыбной ловли и охоты. Под витринным стеклом блестели блесны. В углу стояли бамбуковые удилища.
        — Цена? — спросил я, кивнув на бамбуковый лес.
        Раньше я бы не спросил, постеснялся. Тем более что цену можно было прочитать на табличке, прикрепленной к стене. Но у меня в кармане был новенький полтинник. Я его мог в любую минуту истратить, и никто у меня не потребует отчета. Ведь я его заработал.
        Продавец посмотрел на меня. Я засунул руку в карман и пощупал полтинник. И тогда продавец ответил:
        — Восемьдесят копеек.
        Я выбрал одно удилище, взмахнул. Удилище свистнуло. Хорошее, гибкое. Я поставил удилище на место и нагнулся к витрине. Надо крючков купить. Долго выбирал, а когда облюбовал два десятка и вытащил из кармана полтинник, вдруг стало жалко тратить. Совсем новенький полтинник. Блестит.
        Я вздохнул, спрятал в карман полтинник и зашагал к выходу. Обойдусь и без крючков.
        — Ты что же мне голову морочил? — рассердился продавец.
        — Это разве крючки? — сказал я. — Недоразумение.
        Продавец еще что-то хотел сказать, но у меня не было времени пререкаться с ним.
        Домой мы возвращались в полдень. Я ехал на заднем седле и был очень доволен. Ветер обдувал со всех сторон. За щекой у меня «Гусиная лапка». Это дядя купил. Кроме полтинника. А еще говорят, что он скупой. Я пощупал в кармане и чуть не свалился с седла: мне показалось, что полтинник исчез. Провалился в дырку и упал на дорогу. Я хотел сказать дяде, чтобы он остановил мотоцикл, но тут моя рука нащупала круглую монету в другом кармане. Просто по ошибке я не в тот карман руку засунул.
        На всякий случай я достал из штанов полтинник и переложил его в куртку. Куртка еще совсем новая, и карманы без дырок.

12. ИЩУ ДРУГА

        Вернувшись из школы, я первым делом уселся за уроки. Потом вышел на луг, полежал на траве. Я смотрел на небо. Оно было светло-голубое. Ни одного облака. Высоко-высоко кружилась стая голубей. С пруда притащились утки. Прошли мимо моих ног и скрылись в сарае, где для них на широкой доске был приготовлен корм. Валяться на лугу и смотреть на чистое небо надоело. Я вышел на улицу. На дороге копошилась курица. Никого из ребят не видно. Над домом Тольки Щуки снижались голуби. Надоело им небо, спустились на землю. На крыше сарая стояли Щука и Грач, глазели на голубей. Ну ладно, Щука — заядлый голубятник. А Леха-то чего на голубей глаза таращит?
        На Щуку и Грача смотреть было мало радости. Хорошо бы из рогатки пальнуть по ним...
        Я вернулся на свой двор. Чем бы заняться? Плохо все-таки одному. Скучно. Ходишь весь день как неприкаянный. Скорей бы каникулы. Укатил бы с отцом подальше отсюда, в Ленинград или Полоцк.
        Из сеней выглянула мать. Сейчас заставит огурцы полоть или пойло приготовить борову. Мать всегда дело найдет. Она не скучает.
        — Шел бы к дружкам своим, — сказала мать. — Чего околачиваешься дома?
        — Иду, иду...
        На всякий случай я выскочил за калитку. И как это она меня в огород не мобилизовала?
        Шел бы я к дружкам... А к кому? Был у меня друг, а теперь нету. Раньше я не думал, куда идти. Крикнул через забор — и Ленька тут как тут... У нас всегда дел было по горло. То в кузницу сбегаем, то на речку, то в овраг. Иной раз не заметишь, как день пролетит. И чего я все думаю о Граче? Как будто кроме него мало ребят в деревне. Найду другого товарища. Пускай с Толькой на крыше топчется, обойдусь без него... Кого же мне выбрать в товарищи?
        Я стал в уме перебирать ребят. Миша Комов... Он ничего парень, да вот голова его занята другим. Миша — известный школьный кукурузовод. Он на школьном участке вырастил богатый урожай кукурузы. Никто и не подозревал, что у Комова есть такой талант. Все по домам, а Мишка — на участок. Мы над ним немного подтрунивали: дескать, не мальчишечье это дело — в огороде ковыряться. А он только посмеивается. И вот урожай вырастил. Да еще Какой! Про него в газетах даже писали. Сначала в районной, потом приехал корреспондент из «Пионерской правды». Написал про нашего Мишку большую статью и сделал три фотографии: Мишка на поле, рядом со своей кукурузой; Мишка в школе, сидит, нос уткнув в тетрадь; и Мишка дома, помогает матери по хозяйству. Вот какой знаменитый наш Мишка Комов! Ну ладно, с кукурузой понятно. Человек вырастил богатый урожай. А вот за партой его не стоило снимать: так себе Комов учится. С тройки на четверку перебивается. И дома не очень-то матери помогает. Правда, говорят, теперь стал помогать. Мать повесила статью с фотографиями и, чуть что, тычет туда пальцем.
        Сначала Мишка зазнался, когда статью прочитал. Важный такой стал, ни с кем не разговаривал. Ходил по школе с задранным носом. Потом это у него прошло. Забыл, наверное, про статью.
        С Мишкой дружить можно. Только когда надо кукурузу выращивать, Мишка все остальное считает чепухой. Кроме учебы, конечно.
        Комов уже был один раз на областной сельскохозяйственной выставке. Ему очень понравилось. Готовится снова. Теперь поедет в Москву. С академиками будет разговаривать. А мне что-то не хочется возиться с кукурузой. Призвания нет. Я вообще с овощами дело имею только за столом. Мне больше нравится шоферская профессия. Тимка Сенин, колхозный шофер, обещал меня поучить на машине. Вот это работка! Сиди за рулем и крути баранку: «Еду-еду я по свету у прохожих на виду...» Дядя Матвей — он сейчас и бригадир, и председатель — обещал передать школе грузовик. Это за то, что мы выручили колхоз в посевную кампанию. Вот тогда я первым запишусь в автокружок.
        К кому же еще сходить? А что, если к Олегу? Бамбула — настоящий парень. Его в школе уважают. Он хоть и редко говорит, но метко. И потом, он кукурузой не занимается. Наверное, валяется на лужайке и книжки читает. Он любит книжки. И гири любит выжимать. У него пудовка стоит у крыльца. Такого товарища заиметь, как Олег, милое дело. Никто в школе до тебя пальцем не дотронется. Силач Бамбула не даст в обиду. Олег со всеми в нормальных отношениях. С ним ребята считаются.
        Я отправился к Олегу. К моему великому удивлению, дома его не оказалось. Бабушка сказала, что он, наверное, на конюшне. Я спросил бабушку, что он там делает, но она не ответила. Наверное, не расслышала. Олегова бабушка была туга на ухо.
        Конюшня находилась на другом конце деревни. На каменистом бугре, возле речки. С речкой нам не повезло. Узенькая, неглубокая. И воды-то не видать. Тина да кувшинки. Кроме мальков, ни одной порядочной рыбины не встретишь. Раньше, говорят, река была глубже. И рыба водилась. Дядя Матвей сома поймал. Купаться противно: воробью по колено. Зато в трех километрах — большое озеро Белое. Вот там глубина так глубина! До пятнадцати метров. На это озеро мы часто ходим. Рыбу ловим, купаемся. Дно там не очень хорошее. Илистое, вязкое. И осока у берегов острая. Пока до воды доберешься, все бока исцарапаешь.
        Что-то не видно возле конюшни Олега. Может, бабка перепутала? К старости у людей не только со слухом, но и с памятью не очень-то. И потом, какие у него дела на конюшне, если все лошади в поле? И тут я увидел, как из одного окна вылетает навоз. Блеснули жала вил. Я заглянул в конюшню: так и есть, Олег! Вилами ворочает. Не обманула бабка. Больше никого не видно. Бамбула не замечал меня. Он был в одних штанах, закатанных до колен. Подцепив на вилы пласт слежавшегося навоза, он швырял его в окно. И так раз за разом, не разгибая спины.
        — Ты что тут делаешь? — спросил я.
        Олег воткнул вилы в кучу, смахнул пот с широкого лба.
        — Сено кошу, — сказал он.
        Это он прав: нечего глупые вопросы задавать. Но узнать, с какой стати он торчит тут, на конюшне, мне хотелось.
        — Всю эту кучу перекидаешь?
        — Чего на нее любоваться?
        — Тебе за это трудодень запишут?
        — Может, и запишут.
        — На трудодень много ли получишь? — сказал я.
        Бамбула молча вонзил вилы в навоз и, побагровев от напряжения, вывернул огромный пласт. Этот навоз накопился тут с зимы. А Олег решил в один день конюшню очистить. Я прикинул: тут работы до вечера хватит. На меня Олег внимания не обращал, знай работал. А я стоял рядом и смотрел на него. Ну ладно, Мишка Комов помешался на кукурузе. Его все-таки на выставку посылают, а вот чего Бамбула ковыряется в навозе? Может быть, думает, его тоже куда-нибудь пошлют?
        — Тебя заставили? — спросил я.
        — Я сам, — ответил Олег.
        Чудак этот Бамбула! Добровольно чистит конюшню. Я вспомнил книжку «Мифы Древней Греции». Там чистил Геракл Авгиевы конюшни. Так то в мифах...
        Я знал, что Олег парень упрямый. Не уйдет из конюшни, пока весь навоз не перекидает. Но и ждать мне не хотелось. Мелькнула было мысль подсобить Олегу, но уж очень не хотелось заниматься этим грязным делом, да и вил под рукой что-то не видно...
        — Пойдем лучше в лес, — предложил я. — Березового соку напьемся.
        Олег покачал головой. У него даже стриженый затылок вспотел.
        — Хочешь на озеро?
        Олег поставил вилы к стене, и мы вышли из конюшни.
        — Думаешь, за трудодень работаю? — спросил он.
        — Не задаром же?
        Олег присел на телегу, которая стояла возле конюшни, посмотрел на свои руки.
        — Мозоли? — спросил я.
        — Мозоли — ерунда.
        Олег негромко свистнул. Из кустов, что обступили нашу маленькую речку, послышалось ржание. Раздвинулись ветви, и на тропинку степенно вышел черный жеребец с короткой щеткой гривы. Жеребец радостно закивал и потрусил к нам. Олег смотрел на него, и я не узнавал Бамбулу.
        — Ах ты морда, — ласково сказал Олег. — Сахару хочешь? А у меня — вот те раз — нету!
        Он достал из кармана горбушку хлеба.
        — Пожуй...
        Жеребец вытянул мягкие губы и осторожно взял с ладони хлеб. Съел и снова энергично закивал красивой головой: дескать, спасибо, хочу еще.
        — Ах ты морда, — сказал Олег, запуская руку в жесткую гриву. Более ласковых слов для своего любимца у Бамбулы не было. Но жеребец не обижался. Он тоже ласково смотрел на Олега и помахивал длинным роскошным хвостом. Гладкая шерсть его лоснилась. Это был лучший племенной жеребец. На нем не пахали и не сеяли. На нем раньше ездил председатель колхоза в район и в город. А сейчас никто не ездит. Оттого жеребец такой гладкий.
        У дяди Матвея ноги длинные, он и без транспорта всюду поспевает. Жеребец добродушно взглянул на меня своими черными с голубоватым отливом глазами и кивнул. Забавный конь.
        Олег спрыгнул с телеги, обошел жеребца кругом, похлопал по шее и ловко вскочил на него. Жеребец напружинился, крутнулся на месте и наметом ударился от конюшни. Олег пригнулся, руками вцепился в гриву. Жеребец скакал легко; дробный топот становился все глуше. И вот они исчезли за лесом, Олег и жеребец. Я не знал, что Олег так хорошо держится на коне. От Бамбулы никогда лишнего слова не добьешься. Теперь понятно, почему он торчит на конюшне. За таким жеребцом и я бы согласился навоз убирать. На нем прокатиться не хуже, чем на мотоцикле. Нинка Шарова посмотрела бы, как я промчался по улице... Надо попросить Бамбулу, он даст. Только удержусь ли я на этом жеребце? Вряд ли. Мне доводилось ездить верхом на лошадях. На смирных, которых не вдруг раскачаешь на галоп. А этот — огонь!
        Олег прискакал обратно. Бархатные бока у жеребца ходили, ноздри раздувались. Он остановился у телеги, опустил голову, как бы предлагая освободить его спину. Олег спрыгнул, клочком соломы отер пот с боков жеребца.
        Глаза у Бамбулы щурились, будто ветер все еще дул в лицо.
        — Добрый конь, — сказал Олег.
        — Я думал, сбросит.
        — Меня? — усмехнулся Олег. — Не сбросит... Мы с ним приятели.
        Он шлепнул жеребца по темному крупу.
        — Иди гуляй... Морда!
        Жеребец покачал головой, прощаясь с нами, и потрусил к речке, в кусты, где росла сочная трава.
        Олег взял вилы и пошел в конюшню.
        — Давай помогу, — предложил я.
        Олег принес из-за перегородки вилы.
        — Валяй, — сказал он.
        Минут пятнадцать мы молча работали. Вилы у меня были тяжелые, навоз почему-то срывался с них. Я старался не отставать от Олега. Раз он подденет, второй — я. Так удобнее было бросать в окно. Но не успел я приноровиться, как заныла спина, потом стали гореть ладони. Это верный признак: будут мозоли. Навоз все чаще срывался с вил, и мне приходилось снова поддевать. Олег, который работал, как заведенная машина, терпеливо ждал с полными вилами, пока я управлюсь. Наконец мне до чертиков надоела эта работа. Я швырнул вилы в сторону и спросил:
        — Где здесь руки помыть?
        — За конюшней бак, — ответил Олег. — Кишка тонка?
        — Я за механизацию, — сказал я. — Ручной труд нынче не в почете. То ли дело конвейер! Сам выкидывает навоз куда надо.
        — Руки придется о штаны вытирать, — сказал Олег. — Понимаешь, полотенце забыл повесить...
        — Вытру, — ответил я. Еще насмехается! Я ему помог, а он... Нет, с Олегом каши не сваришь. Велика радость — конюшню убирать. А он такой, каждый день будет сюда таскаться. А потом, на этом жеребце ездить опасно. Сбросит где-нибудь — костей не соберешь. Лучше на дядином мотоцикле кататься, чем на Олеговом жеребце.
        Проживу как-нибудь и без приятелей. По крайней мере, сам себе хозяин. Захотел в лес за березовым соком — иди в лес. Захотел на озеро — пожалуйста. И не надо никого уговаривать. Возьму сейчас пару бутылок — и в лес. Я там давно облюбовал одну березу...
        Отворив свою калитку, я услышал голос матери:
        — А я его ищу-свищу... Быстренько, на огород! Огурцы заросли по самые уши. Вот тебе урок: до вечера прополоть две грядки.

13. Я СИЖУ В ЛОПУХАХ

        С огорода, где я полол огурцы, была видна крыша дома Тольки Щуки. И сарай виден, где у Щуки голубятня. Толька и Грач все еще топтались на крыше. Они что-то приколачивали. Иногда они отрывались от дела и поглядывали на наш дом. Мне очень хотелось узнать, о чем толкуют мои враги...
        Матери не видно. Ушла куда-то. Мне осталось прополоть еще полгрядки. Ничего, огурцы подождут.
        Я перелез через забор и огородами пробрался к Толькиному дому. Подождал, пока они повернулись ко мне спиной, и юркнул в лопухи. Здесь меня не заметят. Зато мне отсюда все слышно.
        Сначала я слышал скрип. Это скрипела крыша сарая под ногами Грача и Щуки. Курлыкали голуби. Потом застучал молоток.
        — Черт! — ругнулся Грач. Видно, по пальцу хватил. Так ему и надо!
        — Ноготь посинеет, — после длительного молчания сказал Грач.
        — Этот слезет — новый вырастет, — утешил Щука.
        Снова застучал молоток. На этот раз пореже.
        — Тут трубачи будут жить, — сказал Щука. — Мальчишка знакомый обещал продать пару.
        Грач что-то пробубнил в ответ — я не расслышал.
        Тук-тук-тук! — стучал наверху молоток. Я сидел в лопухах у самой стены. Крапива обожгла ногу. Я вгорячах вырвал куст и обжег руку. И теперь попеременке чесал то ногу, то руку. А тут еще кто-то подошел к самому краю крыши — и мне за шиворот посыпалась труха.
        — Хочешь, прыгну? — Это сказал Щука.
        — Там крапива, — ответил Грач.
        Толька отошел от края, я перевел дыхание. Еще не хватало, чтобы мне Щука прыгнул на голову!
        Молоток замолчал. Прибил Грач доску к голубиному дому, в котором будут жить какие-то дурацкие трубачи. Я про таких голубей и не слышал.
        — Я Ганькин кувшин раскокал, — сказал Ленька.
        Наконец-то про меня!
        — И правильно, — заметил Щука.
        — У него мамаша... живьем съест! Придется три рубля платить.
        — Три рубля... За что?
        — Со свету сживет... Лучше отдать деньги.
        — Обалдел, — сказал Толька. — Кто за разбитые кувшины платит?
        Я уж и забыл про этот кувшин. А Ленька помнит. И про мать мою брешет. Никого она не съест живьем. Она тоже забыла про кувшин. Я ведь так и не сказал, что это Ленька разбил. Ну, а раз Грач хочет отдать три рубля, пожалуйста, мы люди не гордые, возьмем.
        — Плюнь ты на Ганьку и на этот кувшин, — сказал Щука. — Есть у них еще кувшины?
        — Не знаю.
        — Я бы тоже парочку кокнул.
        — С ними лучше не связываться.
        — Плевать!
        Мне захотелось камнем запустить в Щуку. Или палкой.
        — Достану где-нибудь деньги, отдам, — сказал Грач.
        — Ну и дурак!
        Крыша заскрипела, закачалась, на меня снова посыпалась труха. Я слышал, как они спрыгнули: сначала один, потом второй. Я думал, что они уйдут и мне можно будет убираться восвояси из лопухов и крапивы, но они стояли на месте. Боком ко мне.
        — Ты сейчас куда? — спросил Толька.
        — Пойду.
        Грустный Грач. Не хочется ему три рубля отдавать, а надо. Если бы можно было, я крикнул бы ему из лопухов: «Эй, Грач, зря расстраиваешься. Никто про кувшин и не помнит».
        Но крикнуть нельзя было. И я молчал. Молчал и Щука, глядя куда-то в сторону. Вот он встрепенулся, достал что-то из кармана и протянул Леньке.
        — Пусть подавится, — сказал Щука.
        Грач взял деньги, но тут же спохватился и стал отдавать назад.
        — Придумал! — сказал он. — Мы им курицу отдадим.
        — Ты мне друг? — спросил Толька.
        — А трубачи?
        — Не к спеху.
        Грач положил деньги в карман штанов.
        — Я тебе отдам, — сразу повеселел он. — Не скоро.
        — Брось ему в толстую рожу!
        Это мне... Пускай бросает, подниму. Три рубля на дороге не валяются.
        — Брошу...
        Щука посмотрел на небо. Лицо его стало хитроватым, когда он спросил:
        — Какая сегодня ночь будет?
        — Закат хороший, — ответил Грач. — Светлая.
        Возвращаясь огородами домой, я то и дело останавливался, чтобы почесать ногу. Ну и крапива растет у Щуки во дворе. До крови ногу расчесал, а она все чешется.

14. НОЧНОЙ КОНЦЕРТ

        В Крутой Овраг пришла ночь. День был солнечный, и над сосновым бором долго не потухал закат. Зазубренные вершины елей не шевелились. Стало прохладно. Овраг и придорожные кусты до самого леса заволокло густым туманом. В той стороне, где овраг, небо темное. И на небе сияет крупная звезда. Кажется, что она совсем одна на небе. Но если долго смотреть, то увидишь рядом еще маленькую звезду, потом еще. Месяц пока прячется за бугром, где раскинулось озимое поле. Придет пора, и он важно выплывет на небо и пойдет не спеша бродить меж звездами. И там, где пройдет ясный месяц, останется чуть приметная желтая дорожка.
        Весной в деревне ложатся спать с наступлением сумерек. Намаются люди за день на полях да фермах, а утром с петухами вставать. Но не все окна темные. Горит электрическая лампочка в доме агронома Шарова. Чуть слышится музыка. Шаровы смотрят передачу по телевизору. В деревне сейчас у многих телевизоры. Вон сколько рогатых антенн на домах! Есть телевизор и у дяди Пети.
        Виднеется свет в окошке Киры Андреевны. Сидит учительница за маленьким столом и проверяет наши контрольные. Мне бояться нечего: все примеры решил правильно. Два последних списал у Олега. А Бамбула никогда не ошибается.
        Не сразу засыпает село. Ночь полна звуков. Неподалеку, на скамейке под вишнями, сидят парни и девушки. Тренькает балалайка. На крыльце правления колхоза мерцают огоньки цигарок. Там дядя Матвей разговаривает со звеньевыми. Договаривается насчет завтрашнего дня, кому что делать. Гремит железное кольцо по проволоке. Это пес Картуз не спит, стережет усадьбу моего дяди, Петра Севастьяновича Скопцова. Близко скрипит ворот. Женщина в светлой кофте вытаскивает из глубокого колодца ведро с холодной водой. Покачиваясь, несет коромысло с полными ведрами к Ленькиному дому. Это тетя Серафима, мать Грача.
        Понемногу все затихает.
        В Крутой Овраг пришла ночь.
        Я заснул, и мне сразу стал сниться какой-то интересный сон, но досмотреть не пришлось. Кто-то громко стучал в дверь. Кто бы это мог в такую пору?
        Мать завздыхала, заохала — она не любила просыпаться ночью, — потом сказала:
        — Не спишь?
        — Сплю, — ответил я и еще крепче зажмурился. Мне очень хотелось досмотреть сон. Мать встала и пошла в сени.
        — Кто там? — спросила она.
        За дверью молчали. Неужели это тоже был сон? Не мог ведь один сон нам вдвоем с матерью присниться? Мать вернулась, легла.
        — Может, это кошка? — спросил я.
        — Спи, — проворчала мать.
        Но заснуть не пришлось. Вдруг ни с того ни с сего за окном завизжал поросенок. Будто его резали. У меня даже мурашки забегали по спине.
        — Наваждение какое-то, — сказала мать, встала и зашлепала к окну. Отдернула занавеску. Но тут снова постучали в дверь. А поросенок замолчал. На полу голубая лунная дорожка. Она протянулась от окна до печки. В лунном свете трепыхается какая-то бабочка. В окно видны макушки деревьев, а над ними звезды.
        Пока мать выходила в сени, за окном снова ошалел поросенок. А только вошла в избу, раздался громкий стук в дверь.
        — Озорует кто-то, — неуверенно сказала мать. Она стояла посреди избы, большая, белая, и лунный свет посеребрил ей волосы.
        — Мам, я знаю, кто это...
        Мать накинула телогрейку и снова вышла в сени. Я слышал, как громыхнул дубовый запор. Слышал, как прошелестели ее шаги, как постучала Серафиме в окно. Скрипнула форточка, и они стали разговаривать. Мне захотелось послушать. Подошел к окну, распахнул и... тут раздался кошачий визг. Я отскочил и спрятался под одеяло. Дверь отворилась, вошла мать.
        — Ленька спит, — сказала она.
        Снова загрохали в дверь, завизжали поросята и кошки под окном.
        — Нету больше моего терпения! — Мать схватила ухват и выскочила за дверь. Я за ней. Не хотелось одному дома оставаться. На крыльце никого не было. Мать, выставив вперед ухват, спустилась вниз. Я остался на крыльце. Мокрые от росы доски холодили ноги. И тут сверху на меня что-то упало. Стукнуло по плечу и покатилось по ступенькам. Это было полено. Обыкновенное березовое полено с бечевкой на одном конце. Оно свалилось на меня. Кто-то сидел за бревнами и дергал за веревку. Полено, подвешенное к перекладине, раскачивалось и било в дверь.
        Кто же это так хитро придумал? На Щуку похоже... Допустим, в дверь Щука грохотал поленом, а кто под окном визжал?
        — Погляди в огороде, — посоветовал я матери. — Может, кошку к форточке за хвост привязали.
        К наличнику была привязана не кошка, а толстая суровая нитка. Когда я ее взял в руки, она пристала к пальцам. Чем-то натерта. Я понюхал и сразу сообразил: канифоль! Нитка натерта канифолью. Если по такой нитке водить спичечным коробком, то она визжит, скрипит, как сто поросят вместе.
        — Твои дружки-приятели, — сказала мать. — Палкой бы вас всех!

15. ДЕРЖИСЬ, ЩУКА!

        Шел урок географии. У доски отвечал Олег Кривошеев. Как всегда неторопливо, обстоятельно, когда нужно было, тыкал указкой в карту. Географ Туманность Андромеды не слушал. Он и так знал, что Олег ответит. И спросил его для порядка, чтобы отметку в журнал поставить. Скоро учебный год кончается.
        Иван Кириллович смотрел в журнал и что-то подсчитывал. Он носил большие очки с выпуклыми стеклами. Глаз не было видно. Зато в очках всегда что-либо отражалось: то сразу весь класс в уменьшенном виде, то оконные переплеты, то электрическая лампочка, если в классе горел свет. Поэтому географа и прозвали Туманность Андромеды. Щука прозвал, а ребята подхватили. Наши ребята все, что им ни скажешь, подхватывают.
        Я не спускал глаз с Тольки. В том, что это он ночью учинил переполох, я не сомневался. Больше некому. Щука сегодня не смотрел в мою сторону. Подперев ладонью острый подбородок, он внимательно слушал Бамбулу. Это не похоже на него. Обычно Щука вертится, перешептывается с Грачом, разные шуточки отпускает. А тут присмирел, голубчик!
        И Ленька не смотрит в мою сторону. Тоже слушает Бамбулу и тоже рукой за подбородок держится.
        Утром Грач пришел к нам, поздоровался чин чином и отдал матери три рубля.
        — Нечаянно раскокал ваш кувшин, — сказал он. — Вот деньги.
        — Так это твоя работа?
        — До свидания, — сказал Грач.
        Мать еще хотела что-то сказать, но Грач повернулся и ушел.
        — Разбогатели, — сказала мать. — Три рубля как три копейки выложил...
        — Он нечаянно разбил, — сказал я.
        — У вас одно баловство на уме.
        Мать повертела в руках три рубля, потом протянула мне:
        — Отдай... Из-за кувшина с соседкой ссориться я не намерена.
        — Мне что? — сказал я. — Отдам.
        С этими деньгами получилась вот какая петрушка. Вышел я вслед за Грачом, деньги вернуть. А его и след простыл. Кричать: «Эй, Леха, выйди, я тебе деньги отдам!» — я не стал. Мы ведь с ним не разговариваем. При встрече со мной Грач нос в сторону воротит. Не хочет знаться со мной. А я должен бегать за ним, деньги возвращать. А на эти деньги мой враг Щука трубачей купит... Нет уж, не будет у него трубачей! Взял я эти три рубля и положил рядом с полтинником, который на базаре заработал. Пускай лежат. Конечно, если бы мы с Лехой не поссорились, я бы ему деньги сразу отдал. Зачем мне чужие три рубля, когда у меня есть собственный полтинник?
        Когда я вернулся домой, мать занялась завтраком и позабыла спросить, отдал я деньги или нет. Если бы она спросила, я еще не знаю, что бы ответил. Может быть, правду сказал, а может быть, соврал бы. Это когда как на меня найдет.
        ...Олег вернулся на место. Пятерку получил. Я дотронулся пальцем до плеча Нины Шаровой и спросил, сколько осталось до звонка.
        — Восемь минут, — ответила Нина.
        Хорошо, когда часы на руке. Всегда знаешь, который час. А с другой стороны, беспокойства много: все спрашивают время и сам поминутно смотришь на часы. Будь у меня часы на руке, я бы только на них и смотрел: скоро урок кончится?
        Учитель вызвал Щуку. Толька и к карте не пошел — с места сказал, что урока не выучил. До уроков ли ему было... Вчера часа два просидел за бревнами, людям спать не давал.
        Географ медлил ставить двойку. Он поблескивал на Тольку очками и молчал. Ждал, что он еще скажет. И Щука сказал:
        — Ставьте двойку.
        — Почему не выучил?
        — Долго рассказывать, — ответил Щука.
        — Послушаем, — сказал Туманность Андромеды, обмакивая ручку в чернильницу.
        Толька переступил с ноги на ногу, взглянул на меня и ухмыльнулся.
        — Я вчера слушал симфонический концерт, — сказал он. — По радио.
        — Причина уважительная, — сказал географ и поставил Щуке жирную двойку. Мне захотелось запустить в улыбающегося Щуку чернильницей, но сдержался. Я хорошо запомнил: «Кто бессилен доказать словами, тот...» Кулаками я не буду доказывать. Но кулак все-таки Щуке показал. И зря. Туманность Андромеды, наверное, подумал, что я руку поднял, и вызвал меня. Я чепухой, как Щука, не занимаюсь. Урок выучил. И ответил бы на пятерку, но меня очень расстроил своим нахальством Щука. Поэтому я два раза перепутал названия рек. Географ поставил тройку. Этого еще не хватало! Теперь надо просить, чтобы до конца года еще раз вызвали. А то, чего доброго, в четверти тройку выведет. Тогда отец не возьмет в поездку.
        На переменке я подошел к Щуке и, сдерживая злость, спокойно спросил:
        — Сидел вчера за бревнами?
        Если бы он стал отпираться, я бы отступился. Честно говоря, не хотелось мне со Щукой связываться. Но он, смерив меня презрительным взглядом, повернулся к Грачу и спросил:
        — Чего Губану надо?
        — Тебя не трогают? — сказал Леха, мой бывший друг. — Ну и хромай отсюда.
        — А ты, глупая птица, помалкивай! — оборвал я его.
        — Товарищ председатель совета отряда, — спросил Щука Люду Парамонову, — можно, я пионеру Ганьке Куклину фотокарточку испорчу?
        — Нельзя, — ответила эта дура Людка.
        Вокруг нас стали собираться ребята. Нина Шарова сидела за партой и с любопытством смотрела в нашу сторону. Я думал, она подойдет и будет нас уговаривать прекратить скандал. Но Нина сидела за партой и рассеянно листала книжку. Ей было интересно.
        — Щукин, ты вызывающе себя ведешь, — торопливо сказала Люда, поводя на нас галочьими глазами. — Куклин, будь ты умнее — не связывайся!
        Но я уже не хотел быть умнее. Я хотел изо всей силы ткнуть кулаком в Толькину рожу. Так ткнуть, чтобы он отлетел к стенке.
        — Лень, — громко сказал Щука, — кто это пыхтит, как паровоз? Не бык ли стоит под окном?
        Грач, улыбаясь, распахнул окно.
        — Не бык, — говорит он. — Это Губан пыхтит... Глядите, сейчас лопнет!
        Я размахиваюсь и бью Щуку в лицо. Но кулак попадает в пустоту, а я получаю сильный удар головой в живот. Мне не вздохнуть. Проклятый Щука угодил в солнечное сплетение. Вокруг стоят ребята и смотрят на меня. И Нина Шарова смотрит. А я раскрываю и закрываю рот и чувствую, как мои глаза вылезают на лоб. Это самое паршивое дело, когда тебя ударят в поддыхало.
        Щука прохаживается мимо меня, ухмыляется! И острит чего-то...
        — В другой раз обязательно захвачу из дому нашатырный спирт, — говорит Щука. — Здорово помогает при обмороках...
        Дышать стало легче. Отпустило немного. Я нагибаюсь, зачем-то отряхиваю брюки. Мне нужно еще немного выиграть времени. Щука уверен, что победа за ним. Я вижу его ноги. Штаны у него узкие и короткие. Носки в зеленую клеточку. Он небрежно постукивает ботинком о ботинок. Руки засунуты в карманы. Он улыбается. Уверен, что я получил сполна. Плохо ты, Щука, знаешь Ганьку Куклина... Я быстро выпрямляюсь и сильно бью в скулу. На этот раз Щуке не удалось увернуться. Я с удовлетворением вижу, как Толькина голова мотнулась в сторону, а коричневые глаза сузились... Щука с поднятыми кулаками ринулся на меня, но тут же между нами встал Олег.
        — На улицу бы шли, — сказал он. — Тут и развернуться негде.
        Щука попытался оттолкнуть его, но Бамбула стоял крепко, как стена.
        — Не дури, — сказал он.
        И тут из-за его спины выскочила Людка Парамонова.
        — Ваше поведение мы обсудим на сборе! — крикнула она.
        — Делать нам больше нечего, — буркнул Олег.
        Люда подбежала к Нининой парте, пошепталась и снова крикнула:
        — Ребята, прошу всех остаться после уроков!
        — Говорил, шли бы на улицу, — проворчал Олег, когда мы усаживались за парту. — Теперь торчи из-за вас...
        — Он мне в поддыхало дал, — сказал я.
        — Подставлять не будешь.
        Ко мне повернулась Нина и сказала:
        — Дураки вы, мальчишки...
        Я ничего не ответил. Мне было приятно, что она так сказала. Она видела, как я врезал Щуке. Пусть знает, что Ганька Куклин — человек решительный. Бесстрашный человек.

16. У КИРЫ АНДРЕЕВНЫ ХОРОШЕЕ НАСТРОЕНИЕ

        Она пришла в класс веселая, с улыбкой поздоровалась. На ней было светлое платье шашками. Голые до плеч руки загорели.
        — Кто из вас сегодня был в лесу? — спросила она, раскрыв журнал.
        Из нас никто сегодня в лесу не был.
        — Я так и предполагала, — сказала Кира Андреевна. — Вам и в голову такая мысль не пришла. До чего хорошо в лесу!
        Удивила! В лесу, конечно, лучше, чем в классе. Это мы и без нее знаем.
        — Весной в лесу делать нечего, — сказал Миша Комов. — Осенью — это да! Грибы, ягоды... А сейчас ни шиша!
        Миша Комов любил на уроках с учителями разговаривать. Хлебом не корми, только дай поговорить. Стоило учителю слово сказать на отвлеченную тему, как он сразу подхватывал и начинал задавать вопросы. Мы не сердились на Мишу. Наоборот, одобряли. Пока Миша разговаривает с учителем, время идет. Глядишь, не всех вызовут к доске.
        — Осень осенью, — сказала Кира Андреевна, — а весна...
        — ...весной! — ввернул Щука, поглаживая скулу. Крепенько я приложился. Желвак рос и рос. Одна щека стала вдвое больше другой. Даже нос в сторону отклонился.
        — Какой воздух в лесу! — говорила Кира Андреевна. — Идешь по бору — душа радуется. Листья на деревьях маленькие, нежные. И по-разному пахнут. И тишина. Слышно, как птенцы ворочаются в гнездах. А как они пищат, когда мать им приносит обед! Один птенец на моих глазах вывалился...
        — Насмерть? — Это спросила Люда Парамонова. Она у нас очень жалостливая. К разным букашкам и животным. Щука как-то ей в парту положил большого зеленого кузнечика. Людка полезла за книжками и сломала кузнечику длинную ногу. Очень расстроилась. Весь урок связывала ногу ниткой. А на переменке выпустила кузнечика на волю. Только он прыгать, как раньше, не стал. Так инвалидом и поковылял!
        — Я его посадила в гнездо... — рассказывала Кира Андреевна. — Он сразу притворился мертвым. А потом снова стал пищать и разевать клюв... Кто сегодня пойдет со мной после уроков в лес?
        — После уроков мы задерживаемся, — многозначительно сказала Люда. — А потом пойдем.
        Прогуляться в лес выразили желание одни девчонки. Мальчишки шататься по лесу с девчонками посчитали ниже своего достоинства. Очень интересно выслушивать их телячьи восторги: «Ах какой цветочек! Ой, птичка! Вы посмотрите, что я нашла! Сосновую шишечку...» Любой мальчишка может забраться на дерево и натрясти этих «шишечек» — воз.
        — Кира Андреевна, а что вы в лесу делали? — спросил Миша.
        — Я слушала кукушку... — сказала Кира Андреевна. — Ну, хорошо... а теперь займемся...
        — Кира Андреевна, — не унимался Комов, — сколько лет она вам накуковала?
        — Много...
        — А в лесу...
        — В лесу очень хорошо, Миша, — сказала Кира Андреевна. — Иди к доске, поговорим о задаче.
        — Я лучше посижу, — сразу скис Миша. — Пусть кто-нибудь другой...
        — Комов, к доске! — повысила голос Кира Андреевна.
        Миша медленно выбрался из-за парты и нехотя поплелся к доске.
        — Щукин, что это у тебя на щеке? — спросила учительница. — Пчела ужалила?
        По классу прокатился смешок и умолк. Щука посмотрел на учительницу невинными глазами и спросил:
        — На какой щеке?
        — Будто не знаешь?
        — Ах, на щеке!
        Щука осторожно пощупал желвак.
        — Не-е, не пчела... Это скворец меня клюнул. Я сделал скворечник — живи себе на здоровье, — а он, разбойник, взял да и клюнул. Я чуть с березы не свалился. У него клюв, как кочерга...
        Ребята затопали, захохотали. Кира Андреевна тоже улыбнулась. Она, конечно, не поверила, что скворец клюнул Щуку. Но и выяснять, откуда взялся на его щеке желвак, не стала. Уже достаточно поговорили. Пора перейти к уроку.
        Бедняга Миша Комов, который из-за своей кукурузы опять не выполнил задание, пыхтел у доски. Мел крошился. Он стирал треугольник и снова чертил.
        — Садись, Комов, — сказала Кира Андреевна. — Неважнецкие у тебя дела.
        — Я подтянусь, Кира Андреевна.
        — Хорошая мысль, Миша, только поздно она тебе в голову пришла...
        — Лучше поздно, чем никогда, — подал голос мрачный Щука.
        — Поговорки ты, Щукин, знаешь, а вот как насчет задачки?
        Щука задачку решил. Мелом по доске водил зло и решительно. Белые брызги летели во все стороны.
        Кира Андреевна поставила ему пятерку. Но настроение у Тольки лучше не стало. Он втихомолку ощупывал желвак и бросал в мою сторону ненавидящие взгляды.
        Прозвенел звонок.

17. ЛЮДА ПАРАМОНОВА ВЫПОЛНИЛА СВОИ ДОЛГ

        — Ребята, я считаю крайне необходимым обсудить недостойное поведение Щукина и Куклина. — Так начала свое выступление Люда Парамонова. — На глазах всего класса они затеяли безобразную драку...
        — На глазах нехорошо, — перебил Олег. — Могли бы во дворе подраться.
        Люда пропустила это несущественное замечание мимо ушей и продолжала:
        — Затеяли драку, избив друг друга. Поглядите, какой синяк у Щукина! И это наши пионеры, которые носят на груди красные галстуки... Наша пионерская организация не должна пройти мимо этого возмутительного факта. Вспомните, ребята, каким пионером был Павлик Морозов. Он не дрался...
        — Откуда ты знаешь? — спросил Щука.
        — Павлик был настоящим пионером. Он любил свою Родину и...
        Эту Людку невозможно было слушать. Ну при чем тут Павлик Морозов! Она при каждом удобном случае приводила в пример Павлика Морозова. Все и так знают, что Павлик — герой, настоящий пионер. Ему памятник поставили.
        А тут совсем другое дело. Была драка. В классе. Драться пионерам не к лицу. И не пионерам тоже драться не к лицу. Но факт остается фактом: драка была. Кто виноват? Не Павлик же Морозов? Виноват Щука! Все видели, что я его ударил после того, как он меня. Значит, Щуке надо всыпать по первое число.
        Однако все повернулось не так, как я ожидал...
        После «яркой» речи нашего председателя наступила пауза. Долго никто не брал слова. Наконец подняла руку Нина Шарова. Решила поддержать подругу. Тряхнув прической, она сказала:
        — Пусть сами расскажут, из-за чего разгорелся сыр-бор.
        — Правильно, — загудел класс. — Пусть расскажут... Давай, Щука.
        — Чего рассказывать? — не вставая, сказал Толька. — Таких, как Ганька, нужно из рогатки уничтожать.
        — Не стыдно? — воскликнула Нина.
        — Я все сказал.
        — Теперь ты, Куклин.
        Я в нерешительности поднялся. Не успел подготовиться, поэтому не знал, с чего начинать. Я не любил выступать. Не оратор я. Но тут у меня столько зла накопилось, что я решил высказаться... Я рассказал, как Щука устроил под нашими окнами кошачий концерт, как мы всю ночь после этого не спали. Говорил, что Щука — первый задира в школе и задавала и что вообще таких людей нужно исключать из пионеров. Заодно лягнул и Грача. Сказал, что он — бесхарактерный человек. Куда ветер подует, туда и он. Раньше я не думал, что Ленька такой, и вот тут пришла в голову мысль. Чем я больше говорил, тем больше самому нравилось. Я бы долго говорил, да Олег за штаны потянул. Когда я плюхнулся на место, то был уверен, что Толькина песенка спета. Сейчас выступят другие, проголосуем и...
        А тут все началось наоборот. Выступил Грач и обозвал меня жадиной и мелким собственником. И про нож, который я ему не дал, припомнил. Потом взял слово Миша Комов. Он присоединился к Грачу. И еще сказал, что у меня гнилое нутро и что я не из тех, с кем бы он, Миша Комов, пошел в разведку. Насчет разведки он слизал у летчика, который выступал у нас в школе в день Советской Армии. От Миши я такого не ожидал. Вот тебе и хороший парень! Кукурузовод. А я еще, дубина, хотел с ним дружить! Поднялся с места Игорь Воронин. Это тихий худой парнишка. Он каждую зиму болеет ангиной и даже за партой до апреля сидит в шарфе. Он один в классе, кто носит очки. Игорь всегда казался мне парнем умным и начитанным. А тут вдруг, откашлявшись, понес такое, что мне захотелось в него чернильницей запустить. Он говорил, что я оторвался от коллектива, что у меня тяжелый характер, что от меня можно в любой момент ожидать подлости.
        Это уже слишком! Я вскочил с места и хотел дать Игорю по очкам, но Олег снова потянул меня за штаны.
        — Слушай, — сказал он. — Дело говорят.
        Потом выступили три девчонки, из тех, с которыми не разговаривают. Они тоже напустились на меня. Им-то что надо? Соли я им на хвост насыпал?
        Я уже перестал и слушать, что говорили обо мне. Одно плохое. Ни слова хорошего. Как сговорились. И с этими людьми я столько лет учился? Жалко, что нет близко другой школы. Завтра бы перешел.
        Не выступила против меня только Нина Шарова. Она настоящая девчонка. Не зря мне понравилась. Раз не выступила, значит, не считает меня таким, как все.
        Удивил меня и Олег. Раньше я что-то не замечал, чтобы он выступал, а тут медленно поднялся из-за парты.
        — Чего это вы все накинулись на Куклина? — сказал Олег. — Я согласен, что он не Павлик Морозов и не Тимур. Но нельзя же так... не оставлять камня на камне! Куда же мы все раньше глядели? Рядом живем, вместе учимся, а от сбора до сбора не видим ничего вокруг? Не годится так. У Куклина много недостатков. И все тут говорилось правильно. Если он парень с головой, сделает выводы.
        — А если без головы? — спросил Щука.
        Олег посмотрел на него.
        — Ты тоже хорош гусь. Сидишь со своим синяком, как именинник... Доволен, что тебя не ругают.
        — Ругайте, — сказал Толька.
        — Бесполезно, — заметила Люда. — Не доходит.
        — Давайте, ребята, кончать, — сказал Олег. — Надоело.
        Олег — справедливый человек. И Нина Шарова. Остальные — болтуны! Я с ними больше и разговаривать не буду. Учебный год кончается. Скоро не буду смотреть на эти противные физиономии.
        Хотя меня и ругали в сто раз больше Тольки, наказали нас одинаково: по выговору влепили. А если разобраться, то Щуке все равно больше досталось: выговор и синяк на скуле. А у меня один выговор. А брань, как говорит мой дядя, на вороту не виснет.
        Из школы я возвращался один. Щука и Грач с другими ребятами ушли раньше. За ними — Олег. А я самый последний. Я нарочно после всех встал из-за парты. Мне не хотелось идти с ребятами. Какие это товарищи? Очень хорошо, что они выговорились. Теперь я знаю, чего каждый стоит. Да я сам ни с одним из них не пойду в разведку. Разве только с Бамбулой...
        Настроение у меня было паршивое. Меня еще никогда так крепко не ругали.
        — Куклин! — услышал я голос Нины Шаровой. Я как раз проходил мимо ее дома. Она стояла у калитки, закрыв колени портфелем.
        — Плевать я на них хотел, — сказал я, останавливаясь. — Подумаешь, разорались!
        — Куклин, — спросила Нина, — ты смелый?
        Я уставился на нее и не нашелся что ответить. А она серьезно посмотрела на меня и ждала. Замок на портфеле сиял. И часы на руке сияли.
        — Я бы расплакалась, если бы меня так ругали, — сказала она.
        Я еще больше удивился. Не хватало, чтобы я заплакал!
        — Мне смешно было слушать их глупые речи, — сказал я.
        — Куклин, а ты со Щукиным справился бы?
        — Видела, какой я синяк ему поставил?
        Нина улыбнулась, поддала коленкой портфель и повернулась ко мне спиной.
        — Который час? — зачем-то спросил я. Ведь сейчас не урок, и время меня не интересовало.
        — До завтра! — сказала Нина. Она поднялась на крыльцо и помахала мне рукой.

18. КОГДА НА ОЗЕРЕ НЕТ КЛЕВА

        Домой идти не хотелось. К дяде зайти? Не стоит мешать. Вот уже третий день он стучит топором на зерносушилке. Привезли тес и гвозди. Ничего не поделаешь, надо строить. Бригадир глаз не спускает с него. На дню несколько раз приходит на стройку. Дядя даже позеленел от злости. Больше не улыбается бригадиру. За это время он ни разу не вырвался на рынок. А цены на зелень и овощи с каждым днем падают. У всех на огородах поспел лук, укроп, салат. И курицы стали хорошо нестись. У всех, не только у дяди.
        Схожу-ка я на озеро. Посижу с удочкой, подумаю.
        Я тихонько пробрался в сени, схватил удочку — и бегом из дому. Мне повезло: мать была в огороде и не заметила. Червей около озера накопаю, есть там одно тайное место... Ребята говорили, что с неделю, как плотва стала хорошо брать. Я этой весной еще ни разу не ловил. Пойду попробую.
        Проселочная дорога к озеру тянулась вдоль поля. Озимая рожь стояла высокая, зеленая Над полем пролетали жуки. В одном месте кто-то на телеге заехал в рожь и оставил две глубокие колеи. Скоро во ржи засинеют васильки.
        Небо над головой голубое. Солнце припекло макушку. Пожалуй, сейчас плотва не будет клевать. Жарко. А вот к вечеру — другое дело. Но я все равно пошел на озеро. Хотелось побыть одному и все хорошенько обдумать.
        До самого озера навстречу никто не попался. Все на поле. Где-то далеко стрекочет трактор. Озеро было в низине. На том берегу краснеют толстые сосны. Из воды торчат коряги. Ветра не слышно, но вода в озере подернута легкой рябью. С лодки, конечно, лучше удить, чем с берега. Лодки стоят в заводях, да что толку! Весла спрятаны. Знаю я тут одно местечко, где всегда берут окуни.
        Я отыскал ржавую консервную банку, палкой наковырял в куче прелых листьев красных червей. На такого червя любая рыба возьмет. Кучу снова прикрыл листьями, чтобы не заметили, что я тут ковырялся. А то живо разворочают и не оставят ни одного червяка.
        У самого берега из воды торчали черные сваи. Я взобрался на толстый трухлявый пень, спустил вниз ноги и приготовил снасть. Червяк не очень-то охотно садился на крючок, норовил сползти, но я с ним живо справился. Закинув удочку, я уставился на поплавок и стал думать. Когда рыба берет, невозможно о другом думать, а вот если поплавок не шевелится, думай сколько влезет. Все равно больше делать нечего.

        Высокий камыш лениво шевелился, поскрипывал. Стрекозы взлетали, снова садились на длинные листья. В воде суетились паучки и букашки. Окуни не спешили брать. Вода еще холодная на глубине. Станет потеплее — от окуня отбою не будет. Посреди озера — небольшой остров. На нем стоят несколько сосен.
        У берегов кусты. В камышах прячутся утки. Я видел, как они садятся на воду. Один раз видел гагару. Большая, серая, она не спеша обогнула остров и скрылась из глаз. Гагара близко проплыла мимо меня. Она плыла, как корабль. И вода с двух сторон обтекала ее грудь.
        У острова ударила щука. Раз, другой. Я видел, как разбежались круги и закачалась осока. Щуки водились в Белом. На моих глазах дядя Давид поймал на блесну щуку с метр. Она минут двадцать таскала лодку по озеру. А потом Давид подплыл к берегу и с трудом вытащил ее. В щучью пасть свободно могла влезть вся моя рука. Говорили, что на этом озере вылавливали щук по шестнадцать килограммов. Я не видел и врать не буду. Раньше щук было много, а теперь каждую субботу из города приезжают на машинах с ночевкой. Всех наших щук повыловили на спиннинг и кружки. Хорошо, что еще сетями запретили ловить, а то бы нам на озере и делать было нечего.
        Поймать бы мне щуку на полпуда! Я бы взвалил ее на плечо, как дядя Давид, и понес через всю деревню домой. Пускай бы люди смотрели. На удочку щуку не поймаешь. Она не дура: на червя не берет. Хотя случалось ребятам вытаскивать на удочку полукилограммовых щурят. У меня тоже в прошлом году один взял, да у самой лодки сошел с крючка. Я видел, как мелькнула в воде его полосатая спина. Хороший был щуренок.
        Что же все-таки сегодня произошло? Почему ребята так ополчились на меня? Я никому ничего плохого не сделал. Ни разу словом плохим не обмолвился ни с кем. Кроме Грача. Ну и Щуки, конечно. А Щука с каждым успел поругаться по нескольку раз. И ведь учится в школе всего второй год.
        Я снова представил весь этот сбор, и мне захотелось нырнуть в озеро и больше не выныривать. Пусть им совестно станет. Угробили хорошего парня. Не за понюх табаку... Нырять я, конечно, не буду. Пусть лучше Щука ныряет. У него и прозвище подходящее. А с ребятами все кончено. Ни с кем не буду здороваться. И разговаривать. Только с Бамбулой. И с учителями. Тут уж ничего не поделаешь. Ну и с Ниной Шаровой. Она против меня не выступала.
        Почему Миша Комов выступил, я знаю. Я ему из резинки залепил в шею. Вот он и отомстил мне. А Игорь Воронин? Он-то почему? И тут я вспомнил: еще в начале учебного года, когда нам только что выдали новенькие учебники, Игорь попросил у меня задачник на переменке. Свой, видите ли, он дома забыл. Я ему не дал задачник. У него руки были грязные. Он свалился с турника и измазал руки в грязи. Я видел, как он потом вытирал их о штаны. А я как раз перед этим обернул все учебники в чистую бумагу. Дай ему задачник — испачкает весь. Наверное, запомнил это Игорь. И вот сегодня высказался.
        Грач заявил, что я жадина. Не дал ему ножик! Каждый человек должен иметь свой перочинный нож и не попрошайничать. Я почему-то ни у кого не клянчу ножики. И задачники не прошу. Все, что полагается, у меня при себе. Лучше быть жадиной, чем попрошайкой.
        Не жадный я, просто бережливый. Люблю, чтобы все лежало на месте. А так можно все до последней нитки раздать. Мой дядя никому ничего не раздает. И тете Матрене запрещает. У настоящего хозяина, говорит он, все до последнего винтика должно быть в доме. А тот, кто шляется к соседям за каждой ерундой, тот не хозяин, а так, мелочь пузатая. «У глупых людей, — говорит дядя, — и грош скачет, а у нас, Скопцовых, и рубль плачет». У моего дяди все есть. Он ни к кому не бегает ни за чем. У нас и дома все, что полагается, есть. Моя мама тоже бережливая и меня приучила к порядку. Когда маму называют скупой, она говорит: «Скупость — не глупость. Лучше поскупиться, чем промотаться». Мама и дядя друг друга с полуслова понимают.
        У папы другой характер. Вернее, у него нет характера. Так в один голос говорят мама и дядя. Поэтому он их и слушается. Мама и дядя, как хотят, командуют отцом. Он делает все, что они велят. Не хотел в этот раз везти олифу, говорил, что он не верблюд, а привезет. Это я точно знаю. Папа не бережливый. Он может все другим раздать. И постесняется напомнить, чтобы отдали. Это разве дело? Мама перестала ему доверять деньги, потому что он любому может их в долг дать. Деньгами в доме распоряжается мама. Она даже на пиво дает отцу. Раз в неделю после бани. Папа любит пиво. Он может каждый день пить. Мама говорит, что это вредно. А раз в неделю, после бани, пожалуйста, пей. Один раз не вредно...
        Интересно: почему Игорь Воронин выступил против?
        Я стал вспоминать, чем мог обидеть его, и вспомнил! Во второй, кажется, четверти мы отправились на лыжах в деревню Рябинкино. Там во время войны геройски погиб пионер. В честь его подвига мы совершали лыжный поход. Зима в этом году была какая-то квелая: то мороз, то оттепель. Игорь Воронин шел с распухшим красным носом и чихал так, что мы боялись за его нос, не отскочил бы.
        Вышли из Крутого Оврага — снег держал, а через пять километров стали попадаться лужи, а потом вообще ехать дальше нельзя было. Ну, я и сказал: «Давайте, други, вернемся домой. Нечего дурака валять. Подморозит — тогда и съездим на могилу к отважному пионеру. Не тащить же еще семь километров лыжи на себе?» Меня никто и слушать не стал, обозвали паникером. Я хотел было повернуть назад, да одному скучно было возвращаться. Шутка сказать — пять километров отмахали. Впереди меня шел Игорь Воронин. Я ему и сказал: дескать, давай, приятель, пока не поздно, повернем оглобли назад. «А как другие?» — гнусавым голосом спросил Игорь. «У других своя голова на плечах, — ответил я, — другие как хотят». С нами шла Кира Андреевна. Она давно сняла свои беговые лыжи и несла их на плече. Дорога была скользкая — гололед, и кое-кто из ребят уже успел приземлиться в холодную лужу. Кира Андреевна сама предложила им вернуться домой. Но ребята заартачились, не захотели слушать и шлепали по лужам дальше. Так что нас силком никто не заставлял идти в Рябинкино. Кто пожелает, мог повернуть назад. Я, например, пожелал. Думал, уговорю этого дурака Игоря, пойдем потихоньку вместе. Все веселее, чем одному. Но Игорь не только не пошел со мной, а еще обозвал меня гнусавым голосом как-то нехорошо, — я уже забыл. Я не выдержал и стукнул Игоря одной лыжей по кумполу. Надо же, не забыл... Иначе бы зачем он выступал против меня?
        Хотя рыба все еще не клевала, я немного повеселел. Теперь мне стало ясно, что меня сегодня крыли на сборе за старые обиды. А раз так, значит, незачем мне и перевоспитываться. Ничего плохого я не сделал. Уж такие ребята в нашем классе злопамятные.
        Решено: я с ними больше не буду разговаривать и вообще никаких дел иметь.
        Надоело мне глядеть на поплавок. Нет клева. В прошлом году не успевал рыбу таскать, а тут два часа сижу — ни одной поклевки. Я загадал: сосчитаю до ста; если за это время не клюнет, пойду домой.
        На девяносто третьем счете поплавок дернулся, подпрыгнул и лег на бок. У меня заколотилось сердце: так брал лещ! Это его повадка. Я выждал время, пока поплавок не пошел в сторону, приподнялся на своем пне и резко подсек. Удилище изогнулось в дугу, потом медленно стало выпрямляться. Из глубины ко мне в руки шел огромный лещ! Я видел, как поднялись над водой острые черные плавники. В желтой губе торчал крючок. Лещ шел спокойно, уверенно. Он не метался из стороны в сторону, как дурашка окунь. Я подвел леща к сваям, ухватился за жилку, потянул... Сколько раз я себе говорил: «Купи подсачок!» Лещ приподнял немного голову, кивнул мне и все так же спокойно пошел в зеленую глубину дальше, мимо свай. На всякий случай он прихватил на память о нашей встрече крючок с куском жилки.
        Разве могла моя тоненькая жилка выдержать двухкилограммового леща? Вот почему лещ спокойно шел ко мне в руки. Знал, хитрец, что я его не поймаю!
        Я вспомнил магазин спорттоваров. На полке стоял капроновый подсачок на бамбуковой ручке. Он стоил недорого. Почему мне и в голову не пришло купить его? Жалко было тратить деньги... А сегодня такого леща упустил!
        На озере больше делать было нечего. Этакий красавец может раз в два месяца сесть на крючок. Причем если каждый день на озеро ходить будешь. Лещ — рыба осторожная. Я представил на мгновение, как завтра на переменке расскажу ребятам про леща. Не поверят, черти полосатые.
        Совсем забыл! Ничего я завтра не расскажу ребятам...
        Уже по дороге домой я вдруг подумал: а это очень плохо, когда некому рассказать, что с тобой произошло на озере Белом.

19. Я ВЫДЕРЖИВАЮ ХАРАКТЕР

        Утром дядя подбросил меня на мотоцикле до школы. Я с удовольствием забрался на заднее седло. Мотоцикл в два счета обогнал всех ребят и резко затормозил у самого порога.
        — Чего нос повесил, племяш? — спросил дядя.
        — Так... Неприятности, — ответил я.
        — А ты плюнь на все неприятности, береги здоровье...
        Дядя умчался в город. На базар. Разложит на прилавке свой товар и будет деньгу заколачивать. На базаре дядя в десять раз больше заработает, чем на строительстве зерносушилки.
        Подошел Олег Кривошеев.
        — Ты как барин — пешком не можешь, — сказал он, хмыкнул и пошел в класс. Завидно, что ли? Миша Комов тоже остановился возле меня.
        — На базар покатил, — сказал Миша. — Из люльки укроп торчит.
        — Свое продает — не чужое.
        — Себе веранду отгрохал за две недели, а колхозную сушилку второй год строит.
        У меня не было никакого желания с ним разговаривать. Ему-то какое дело до моего дяди? Я взял Мишу за плечи, развернул и поддал коленом.
        — Не вертись под ногами... Кукурузовод!
        Перед началом урока я подошел к географу и попросил, чтобы он меня вызвал. Туманность Андромеды посмотрел на меня через свои окуляры и спросил:
        — У тебя ведь двойки нет?
        — Тройка, — сказал я.
        — А ты что хочешь?
        Странный вопрос! Что я хочу? Четверку на худой конец, а желательно пятерку. Географ пообещал вызвать.
        Я сел на место и стал листать учебник. Я выучил урок, но так, на всякий случай решил еще раз посмотреть.
        — А как чувствует себя Щукин? — спросил Туманность, глядя в журнал.
        — С утра никаких отклонений от нормы не наблюдал, — ответил Толька. — Температура нормальная.
        В классе засмеялись. Взял бы Иван Кириллович и выставил Щуку из класса. Но географ не стал выгонять Щуку. Он усмехнулся и вызвал его к доске. На этот раз Толька урок выучил. Иван Кириллович задал ему несколько дополнительных вопросов. Щука на все ответил. Географ посверкал на него очками, вздохнул и поставил пятерку.
        Туманность Андромеды вызвал еще троих, а меня почему-то не спрашивал. Забыл? Поднимать руку не хотелось. Не спросит меня сегодня Иван Кириллович. Он хитрый, вызовет, когда не ждешь. А раз сам напрашиваюсь, значит, урок знаю. Зачем спрашивать?
        Три переменки слонялся я по двору. Я выдерживал характер. Не хотел ни с кем разговаривать. Правда, и со мной не очень-то хотели разговаривать. Ребята занимались на спортплощадке, играли в чехарду. Я любил играть в чехарду. Если бы позвали, я, пожалуй, не стал бы упрямиться, но никто не звал. Как только деревянный конь освободился, я подошел к нему. Через коня я не очень хорошо прыгал. За это мне по физкультуре выведут четверку. А что, если попытаться? Я отошел к самому забору, разбежался, но у самого коня круто свернул в сторону. Больше нечего и пытаться; если раз свернул, то теперь все время будешь сворачивать. Этот, как его? Рефлекс. Ноги сами притормаживают у коня, и ничего нельзя поделать. Ну его к лешему, этого коня! Еще, чего доброго, шею свернешь!
        — Я тебя буду страховать. Прыгай!
        Бамбула подошел к коню, растопырил руки. Я бы ни за что не стал прыгать, но тут увидел Нину Шарову. Она стояла у волейбольной сетки и смотрела на меня. Делать нечего... Я стиснул зубы, разбежался... и остановился у коня.
        — Давай еще! — скомандовал Бамбула.
        Три раза я столбом останавливался у коня, а на четвертый — прыгнул. И довольно удачно. Олегу не пришлось меня поддерживать. Я пожалел, что рядом не было учителя физкультуры. Вот бы удивился.
        На следующей переменке на улицу не пошел. Я сегодня дежурный. Нужно порядок навести в классе. Распахнул окна, хотел мокрой тряпкой еще раз протереть доску, но тут подошел Щука и принялся мелом чертить треугольник.
        Я сел за парту и стал листать учебник. Сейчас геометрия. Кира Андреевна может к доске вызвать. У нее никакой системы нет: одного возьмет да подряд три раза спросит, другого ни разу. Не то что Иван Кириллович. В классе все знают, когда подойдет очередь. Географ редко от списка отклоняется.
        Я листал учебник и одним глазом наблюдал за Щукой. Желвак на его щеке стал меньше. Зато еще больше посинел. Скоро звонок, а он все чертит. Войдет в класс Кира Андреевна, а на доске какая-то ерунда нарисована. «Кто дежурный?» — спросит учительница. «Я держурный». — «Отвечай, Куклин, — скажет Кира Андреевна, — что у тебя такое на доске творится?» И заставит еще три дня дежурить. Правда, мы дежурим с Олегом вдвоем, но он свое отдежурил: два урока он, два — я.
        Я захлопнул геометрию, кашлянул. Если Щука оглянется, я скажу ему, чтобы все стер с доски. Щука скрипел мелом и не оборачивался. Я приподнял крышку парты и отпустил. Крышка громко хлопнула. Щука знай себе чертит и в ус не дует. Ему наплевать, что мы с Олегом будем еще три дня доску драить.
        — Через две минуты звонок, — на всякий случай напомнил я. Точно я не знал, у меня часов не было.
        Щука бросил мел и пошел на место.
        — А стирать кто за тебя будет?
        — Дежурный, — нагло ответил Щука, доставая тетрадку.
        — Каждый обязан за собой вытирать доску, — сказал я. — Такой порядок.
        — Вытрешь, — усмехнулся Щука. — Вон у тебя какая морда толстая...
        — Синяк у тебя еще с месяц продержится, — сказал я.
        Дудки! За Щуку я вытирать не буду. В класс повалили ребята. Не успели усесться, как пришла Кира Андреевна. Я думал, она сразу обратит внимание на доску, но она смотрела на нас и улыбалась. В волосах желтел молодой одуванчик. Я оглянулся на девчонок: так и есть, у них в волосах тоже одуванчики! Вот обезьяны!
        Миша Комов решил немедленно воспользоваться хорошим настроением учительницы.
        — Кира Андреевна, — спросил он, — сколько в этом году спутников запустят?
        — Много, — сказала учительница.
        — Триста штук, — подсказал Щука, — я знаю.
        — Допустим, что триста... — Кира Андреевна обвела класс глазами. — Сколько спутников нужно запускать каждую неделю, чтобы получить такую цифру? За год? Кто первый? Простая задачка.
        Миша Комов, который не ожидал, что дело примет такой оборот, прикусил язык. Но Кира Андреевна его не спросила. Эту задачку ребята хором решили. Тогда она предложила нам еще две задачи: за сколько суток долетят до Марса и Венеры космические корабли, если скорость такая-то, а расстояние такое-то. И эти задачки быстро решили.
        Я с нетерпением ждал, когда Кира Андреевна повернется к доске, но будущие полеты в космос захватили и ее.
        — Понимаете теперь, как важно знать математику? — говорила она. — Без математики невозможно научиться управлять таким сложным кораблем, как космический.
        — На ракете полно всяких приборов, — сказал Миша. — Они все сами вычисляют. И потом, есть эти машины... электронные. Нажал кнопку — и любая задача решена в одну секунду.
        — Нам бы на контрольную такую машину... — со вздохом произнес Игорь Воронин.
        — Автоматическую ложку не хочешь? — сказал Щука. — Рот только раскрывай, а манную кашу она сама будет класть.
        — Я манную кашу не люблю, — ответил Игорь.
        — Он любит пареную репу, — зубоскалил Щука.
        Наконец Кира Андреевна взяла мел и повернулась к доске.
        — Кто дежурный?
        Я встал.
        Дальше все было, как я и предполагал.
        Кира Андреевна спросила, что это за безобразие и почему я так плохо дежурю. Придется продлить это удовольствие...
        Я молчал.
        Второй раз ябедой мне не хотелось прослыть, хотя так и подмывало назвать истинного виновника.
        Но тут произошло то, чего я, признаться, не ожидал. Ребята зашумели и сказали, что видели, как я сразу после урока мыл доску.
        — Мыл? — спросила Кира Андреевна.
        Я кивнул.
        — Кто же разрисовал?
        — Это я упражнялся, — сказал Щука после продолжительной паузы.
        — Возьми тряпку и вытри!
        — А дежурный на что? — насупился Щука.
        Пришлось ему под общий смех стирать свои дурацкие квадраты и треугольники.
        Настроение мое приподнялось.
        Не прошел у Щуки этот номер.
        Я сидел и думал: кто из наших ребят достоин полететь в космос?
        Миша Комов не полетит. Он с математикой не в ладах. Обрадовался, приборы за него будут считать...
        Щука, хотя и силен в математике, тоже никуда не полетит. Таких, как Щука, и на порог космоса нельзя пускать.
        Игорь Воронин не полетит, потому что слаб здоровьем. Расчихается на всю Вселенную!
        В космос полечу я. Ну и еще Олег Кривошеев. Правда, скучно с ним будет в полете. До самой Венеры слова не скажет.

20. Я, КАРТУЗ И НИНА ШАРОВА

        И опять я один возвращаюсь из школы. Все по двое, по трое, а то и по пятеро. Идут, толкуют о чем-то, хохочут. А я один. Можно было с Олегом идти, но к нему примазался Миша Комов. А с Комовым нам не по пути.
        Я шел и думал о том, что вот прыгнул через коня. Месяц пытался и не мог, а тут с трех попыток удалось. Это потому, что Нина Шарова смотрела на меня. А не смотрела бы — я ни за что не перепрыгнул бы.
        Сегодня мне повезло: я во второй раз отличился в глазах Нины.
        Я встретил ее напротив дома моего дядюшки. Она прижалась спиной к изгороди и выставила вперед свой желтый портфель. А в пяти шагах от нее стоял Картуз! Я ахнул: как пес попал на улицу? Его никогда с цепи не спускали. Картуз, нагнув лохматую голову, пристально смотрел на девочку, словно решая, с какой стороны лучше наброситься на нее. Дверь в дом закрыта, никого не видать. Калитка приотворена. Неужели кобель сорвался с цепи?
        Нина стояла бледная, губы закушены. Я думал, она плачет. Но она еще не плакала. Значит, Картуз не укусил. Я подошел поближе и остановился. Я сам боялся собаки.
        Когда я приходил к дяде, Картуз не обращал на меня внимания, а тут, на улице, мог цапнуть. Но когда пес сделал шаг к Нине, я забыл про страх и схватил собаку за ошейник.

        — На место, Картуз! — закричал я. — На место!
        Пес повернул голову и посмотрел мне в глаза. Я отпустил ошейник. Глаза у собаки маленькие, злые. Закопались в шерсти. А вдруг на меня бросится? Желтые глаза мигнули, короткий толстый хвост шевельнулся. Не тронет...
        Так молча мы все стояли минут пять: Нина — у забора, спрятавшись за портфель, я и Картуз — на дороге. Хлопнула дверь, заскрипели ступеньки. К нам ковыляла тетя Матрена. На ней лица не было.
        — Не покусал? — спросила.
        — Я ему покусаю, — негромко, чтобы не обидеть Картуза, сказал я и взглянул на Нину. Тетя Матрена схватила Картуза за ошейник и увела во двор. Здорово напугал Нину Картуз. Да и мне стало не по себе, когда он уставился в глаза. Дядин пес кого угодно может напугать.
        — Выскочил из калитки — и сразу ко мне... — сказала Нина. — Если бы не ты...
        — Я бы его в бараний рог скрутил, — не совсем умно похвастался я.
        Она стояла на тропинке и чертила красной туфелькой плюсы и минусы. Тоненькая такая, длинная.
        Разговор не клеился. Я не умел с девчонками складно разговаривать. В школе в основном спрашивал у нее про время. А что бы я делал, если бы у нее часов не было?
        Я посмотрел на ее часы и спросил:
        — Не врут?
        — Кто? — удивилась она. Действительно, почему она должна все время помнить про свои часы?
        Мы помолчали. Она чертила плюсы и минусы.
        — Ты сегодня будешь уроки учить? — спросил я.
        — Уроки? — снова удивилась она. — Буду.
        — И я буду учить, — сказал. — Каждый день учу.
        Она улыбнулась.
        — А еще что ты делаешь?
        — Гирю выжимаю... Двухпудовую. (Вот хватил!) И на озеро хожу... Вчера большущего леща поймал. Еле вытянул!
        — Где же он?
        — Лещ-то? Сорвался, — наконец сказал я правду.
        — Почему это собаку Картузом зовут?
        — Картуз... Разве плохо?
        — Зачем твой дядя такую страшную собаку держит?
        — От воров.
        — От каких воров?
        — Обыкновенных. Мало разве на свете всяких воров?
        — Я ни разу не видела настоящего вора. А ты?
        — Так тебе вор и будет на глаза показываться... Вор ночью орудует. Картуз одному штаны спустил.
        — Вору?
        — Тимке Сенину. Он за яблоками в дядин сад забрался.
        — Какой же он вор? Он шофер.
        Я не понимал, серьезно она говорит или смеется надо мной. Неужели не понятно? Днем Тимка Сенин — шофер. А ночью, раз забрался в чужой сад, — вор. Ну, не настоящий, а так, мелкий воришка. Прикидывается, что никогда не видела воров! В городе жила и не видела! В городе воров полно. Дядя говорил, что в городе вор вором погоняет. Там надо ухо держать востро, чуть зазевался — прощай кошелек. Видел даже таких, которые на ходу подметки срезают. Он их ненавидел и очень боялся.
        Мы не заметили, как дошли до ее дома. Вернее, я не заметил. Нина остановилась у крыльца и посмотрела на меня:
        — Возьми на озеро? Я тоже хочу поймать огромного леща.
        Я очень обрадовался, но виду не подал. Я сделал вид, что раздумываю.
        — Удочка есть?
        — Я никогда не ловила рыбу.
        — Ладно, — сказал я, — вырежу тебе ольховую... И леску с крючком привяжу.

21. МЫ ИДЕМ СКВОЗЬ ДОЖДЬ

        Сегодня должен приехать отец. В семь вечера. Почему бы его не встретить? Я соскучился по отцу. Плохо, когда родного отца редко видишь. У деревенских ребят отцы на месте. А мой вот разъезжает. Туда-сюда. По мне, пусть лучше отец работает в колхозе. Я бы его каждый день видел. В воскресенье мы ходили бы на озеро. Отец любит удить рыбу, когда клюет. В шесть часов я отправился на разъезд. В воздухе чувствовалась какая-то перемена. Все так же светило солнце. На небе не видно облаков. Не слышно ветра. Над оврагом дрожал воздух. На дне было сыро, и испарения поднимались вверх. Я посмотрел на горизонт и понял, в чем дело. Надвигалась туча. Над лесом появились первые облака. Рыхлые, кучевые. Облака бежали на нашу деревню. Туча медленно наползала на лес. Пока трудно судить, какая она. Но скоро стало ясно, что туча большая. Уже полнеба закрыла, и все еще не видно конца. Облака долетели до соснового бора, перевалили через овраг и помчались дальше. Снизу облака прихвачены синью. Это грозовые облака. Легкие тени пробежали по земле. Дружно зашумели деревья. Листья разом повернулись в одну сторону и затряслись от страха. Где-то, не очень далеко, громыхнуло.
        Я остановился: может, вернуться? До разъезда еще далеко, не угодить бы в самую грозу. Я не боялся дождя, не сахарный — не растаю. Боялся молнии. Стукнет золотая стрелка по затылку — и вечная память Ганьке Куклину. Был человек, и нет человека. Один пепел. Мою бабушку молния зацепила краешком. Еле отходили. В землю закапывали и все такое. Это давно было, когда моя бабушка совсем молодая была. Мне не хотелось, чтобы меня в землю закапывали.
        Долго раздумывать некогда. Я решил все-таки встретить отца. Спрыгнет он с подножки в проливной дождь, а на разъезде ни души. И придется ему одному шагать домой по лужам. А увидит меня — обрадуется. Улыбнется. Я люблю, когда мой отец улыбается. Он сразу добрый такой. Хочется прижаться к его щеке — не беда, что колючая.
        Стало темно. Туча проглотила солнце. От края тучи отвесно спускались широкие туманные лучи. Мелкие капли будто нехотя защелкали по листьям. На секунду стало светло, а затем еще темнее. И вот над землей покатился грохот. Дождь сразу поддал. Прятаться не стоит. Молния чаще всего в дерево ударяет. Я еще быстрее пошел вперед. Штаны намокли и хлестали по ногам.
        На разъезд я прибежал мокрый как курица. Поезда еще не было. Хотел зайти в помещение, да раздумал: все равно насквозь промок.
        Поезд пришел мокрый и блестящий. Дождь хлестал в широкие окна, гулко барабанил по красной железной крыше. Я еще издали заметил отца. Он стоял на подножке своего вагона. На плече сумка, в руках мешок. Увидев его одинокую фигурку, я еще раз подумал, что правильно сделал, прибежав сюда. Вагоны пошли тише. Отец спустил одну ногу, откинулся назад. На ходу всегда прыгают так. Если наклонишься, так и знай: зароешься носом в песок. Мой отец умел прыгать. Не первый раз.
        И вот мы вдвоем стоим на пустынном разъезде. Обходчик проводил пассажирский и скрылся в будке. Мокрый поезд ушел по мокрым рельсам в Ленинград. В той стороне уже стало проясняться. На нас еще будет лить дождь, а на поезд не будет. Там за сосновым бором уже солнце.
        Отец обрадовался, увидев меня. Он ничего не сказал, лишь руку положил на плечо, но я по лицу понял, что он рад.
        — Дома-то как? — спросил отец.
        — Грач кувшин раскокал, — сказал я. — Который ты из Витебска привез. — Почему-то мне показалось это самым главным событием за минувшую неделю.
        — Не велика беда.
        Отец передал мне сумку. Она была тяжелая. Но мешок, который отец взвалил на плечо, еще тяжелее. В мешке олифа, белила и гвозди. Тонкий блестящий гвоздь в одном месте проткнул мешок и вылез наружу.
        Отец был чем-то расстроен. Обычно после поездки он возвращался домой веселый, а сегодня не в духе. Будто бы и не рад, что домой вернулся. Уж не ревизор ли поставил отцу двойку по сигнализации железных дорог?
        Дождь еще сыпался с неба. Капли ударялись о глянцевый козырек отцовской фуражки и разбивались. Китель местами потемнел от дождя.
        — Петр заходил?
        — Мы с ним на базар ездили.
        — Петр умеет жить, — сказал отец. — Знает, как с деньгой обращаться. Деньга его любит. А он — деньгу. А скажи мне: к чему все это?
        Странные разговоры ведет отец. Откуда я знаю, почему дядя любит деньгу, а деньга — его? Я тоже люблю деньгу. Мне мой полтинник очень нравится. А вот к Лехиной трешке я равнодушен. Не мои это деньги. Я их даже не кладу вместе: полтинник отдельно, три рубля отдельно.
        — У меня есть полтинник, — похвастался я. — Новенький!
        — Тебе-то зачем деньги?
        Этого я пока не знал. Деньги всегда пригодятся. И как я до сих пор жил без денег? Дядя Петр говорит: «Денег наживешь — без нужды проживешь». Накоплю побольше денег и куплю чего-нибудь. Приемник на полупроводниках или часы. Пусть у меня все спрашивают, сколько времени. И подсачок мне позарез нужен. А Ленькины три рубля я отдам. Мне чужих не надо. Я и сам накоплю. Еще пару раз съезжу с дядей на базар и заработаю.
        Отец переложил мешок с одного плеча на другое. Звякнули бутылки. Гвозди скрежетнули о жестяные банки.
        — Не понимаю я Петра... Сыта свинья, а все жрет; богат мужик, а все копит.
        Отец и раньше иногда ворчал на дядю. Он говорил, что у Петра глаза завидущие, а руки загребущие. А мама говорила, что отец это от зависти. Ее брат умеет жить, а отец не умеет. Иначе бы новый дом построил. А зачем нам новый дом? И этот еще хорош. Крыша не протекает, полы новые настланы. Дом как дом. Не хуже, чем у других.
        Отец остановился. Справа озимое поле. Рожь от дождя поникла. Отец поставил мешок на землю, опустился на колени, долго перебирал мокрые, еще не начавшие колоситься стебли.
        — Жидковата, — сумрачно сказал он. — Минеральная подкормка нужна. Чего ждут?
        С сердцем надвинул железнодорожную фуражку на лоб. Брови сошлись вместе. Окончательно рассердился мой отец. Рожь ему не нравится. Не нравится, что дядя Петя деньгу любит. Не нравится мешки с олифой и гвоздями таскать.
        — Выходит мать в поле? — спросил он.
        — Я сказал бригадиру, что у нее разыгрался радикулит. Это что за хвороба такая?
        — А он что?
        — Ругается... Позор, говорит.
        — А у тебя как дела?
        Я рассказал. Про учебу рассказал, а про собрание не стал. У отца и так плохое настроение. Только, по-моему, отец и не слушал. Он смотрел на поле и вздыхал.
        — За бугром так и не засеяли яровой клин... Эх, горе-работнички! Такая пустошь пропадает! Хоть свеклу посеяли бы.
        Отец вскинул мешок на плечо. Больше до самого дома он не произнес ни слова. Шагал размашисто; я едва поспевал за ним.
        Туча уволокла свой синий хвост. Иногда доносился замирающий грохот. Через овраг перекинулась радуга. С дороги вниз побежали ручьи. Пенистые, говорливые.
        Выглянуло солнце. Большое, яркое. На дороге много луж, и в каждой — солнце. Мои ноги увязают в грязи. Но идти все равно приятно. По обе стороны кусты. Мокрые, взъерошенные. Дотронься до куста — и на тебя брызнет новый дождь.
        А вот и наша деревня. Дождь чисто вымыл ее. Крыши потемнели, а заборы вроде стали белее, чище. Даже скворечник на березе заблестел. Вот, наверное, скворец обрадуется!

22. МАМА ВЫХОДИТ НА РАБОТУ

        Утром к нам пришел бригадир. Он не стал стучать в окно и, как всегда, кричать: «Анна-а! Получай наряд!» Отворил калитку и поднялся на крыльцо. Дядя Матвей знал, что отец дома. Мы сидели за столом. Завтракали. Бригадир поздоровался с отцом за руку, нам с матерью кивнул.
        Мать взглянула на отца и спросила бригадира:
        — Ругать будешь?
        — Думал, ты в постели, — сказал дядя Матвей. — Хвораешь... За доктором хотел послать. Или «скорую» вызвать. А ты, гляжу, на ногах. Этот радикулит побоку. Поправилась, значит? Это хорошо. Заждались тебя, Анна, в бригаде.
        Мать встала из-за стола, подошла к печке. Загремела заслонка, заскрежетал о пол чугун. Бригадир с усмешкой посмотрел на отца.
        — Как там на транспорте? Без опозданий?
        — Садись за стол, — сказал отец. — Чем богаты, тем и рады.
        — Рассиживать-то некогда, Федор. Ты, по-моему, когда-то сам был колхозником. Знаешь, что такое весенняя страда.
        — Делать-то что надо? — спросила мать, не оборачиваясь. Она смотрела в чугун.
        — Работы, Анна, непочатый край... Отправляйся в бригаду к Серафиме. Уже все давно в поле.
        — Дай хоть мужика накормить, — проворчала мать.
        — Иди, мы с Ганькой сами управимся, — сказал отец.
        — Он теперь к женской работе привычный, — с усмешкой сказал бригадир. — Не оплошает. Научился на транспорте подавать горячие чаи...
        Отец поморщился, но ничего не ответил. Вертел в руках вилку. Даже меня зло взяло: чего молчит? Проводником тоже не всякий может. Неделю на колесах, шутка сказать! На каждой маленькой станции нужно выходить в тамбур и дежурному флажок показывать. Дескать, у нас в поезде полный порядок.
        — Служил бы ты, Матвей, в армии, — сказала мать, повязывая платок, — командовал бы там солдатами, а не бабами...
        Мать ушла, хлопнув дверью. Не удалось ей сегодня отвертеться. Будет весь день работать в бригаде у тети Серафимы. Придет вечером сердитая — лучше на глаза не показываться.
        — Не надоело на поездах мотаться? — другим голосом спросил Матвей.
        — Хорошего мало, — ответил отец.
        — А тебя колхозники хвалят, — сказал бригадир. — Хороший, говорят, был овощевод.
        Отец забарабанил пальцами по столу. Он смотрел мимо дяди Матвея, словно вспоминал то время, когда был хорошим овощеводом.
        — Кому польза от моего овоща? Что успели продать — хорошо. А капусту сгноили в хранилище. Говорил председателю: заделай крышу, не то все наши труды насмарку. Так и не распорядился, садовая голова. А когда хватились, поздно. От капусты одни кочерыжки остались.
        — Ты еще вспомни, как скот загубили, — сказал бригадир. — Как племенного быка на сторону продали: кормов не было. Вспоминать, Федор, легче всего, а вот поднимать хозяйство потруднее. А как его поднимать, если ты ушел на железную дорогу, жена твоя прячется от работы, как нечистая сила от крестного знамения? И сын небось глядит на сторону?
        — Никуда я не гляжу, — пробурчал я. Мне было обидно за отца. Почему он не ответит дяде Матвею как следует?
        Но отец молчал. И вид у него был виноватый, будто это он сгноил капусту и продал на сторону колхозного быка.
        Надоело мне сидеть за столом и слушать скучные разговоры. Я вышел на улицу. А отец с дядей Матвеем остались в избе.

23. Я СТАНОВЛЮСЬ КУПЦОМ

        Снова мы с дядей мчимся на мотоцикле. Только ветер свистит да пыль поднимается сзади. В коляске у нас полно всякого товару. Мы должны с дядей много денег заработать. Дядя положит деньги в кубышку. Мой отец говорил, что у Петра Севастьяновича есть кубышка. Я часто слышал про кубышку, но никогда не видел ее в глаза. Я не знаю, что такое кубышка. Наверное, большой кувшин с хитрым замком. Туда деньги складывают. Мне бы достать такую кубышку. А то я не знаю, куда свои деньги складывать. То в одно место спрячу, то в другое. Я понимаю, что вокруг меня воров нет, но деньги все равно прячу. Интересно: почему всегда хочется спрятать деньги подальше? Мама не возьмет, у нее своих много. Папа и подавно. Ему на деньги наплевать, как говорит мама. Я знаю это и все-таки прячу деньги подальше. И дядя прячет. В кубышку. Эта кубышка, наверное, и в огне не горит и в воде не тонет. В плохую кубышку дядя не станет прятать. Может быть, у него две кубышки? Одна лишняя?
        Я начинаю издалека. Нагибаюсь к дядиному уху и кричу:
        — Хорошая это штука — кубышка!
        Дядя поворачивает ко мне одну щеку, косит глазом. Весь он повернуться не может. На дорогу надо глядеть.
        — Какая кубышка?
        — В нее деньги прятать удобно.
        — В кубышку?
        — Мне бы такую... С замком! — кричу дяде в ухо.
        — Вот сейчас остановлю мотоцикл да высажу, — сердито говорит дядя. — Молод еще со мной шутки шутить!
        Я прикусил язык. Ясно, не хочет дядя дать мне кубышку. Пожалел. Для родного племянника пожалел! А я ему сорок пучков луку приготовил и тридцать связок крупной редиски.
        Мы стоим за прилавком с дядей рядом. Я сегодня не помощник. Самостоятельно торгую. Вчера вечером пошел в огород и нарвал луку, редиски и с десяток небольших прыщавых огурцов. Все это я решил продать сам. А деньги положить рядом с полтинником. Я очень ждал этого дня. Ночью даже плохо спал. Очень хотелось мне, чтобы скорее наступило утро. Я встал раньше всех. Раньше дяди.
        Когда к нам подходит покупатель, мне очень хочется, чтобы он у меня купил, а не у дяди. Я даже хотел свой товар сделать немного подешевле, чтобы у меня поскорее купили. Но дядя сказал:
        — Поперек батьки не лезь в пекло... Делай, что старшие говорят.
        Старшие — это мой дядя и другие, которые торгуют овощами. Они установили свою цену, и никто не должен понижать ее. Есть такой на базаре неписаный закон. Это мне объяснил дядя.
        Солнце заглядывало под деревянный навес, слепило. Я продал несколько связок редиски и три огурца. Это не слишком много. Дядя продал раз в десять больше. Он торговал с шутками, прибаутками. Улыбался направо и налево. А я стеснялся. У меня еще не было опыта. Видя, что мое настроение стало падать, дядя подбодрил:
        — Москва не сразу строилась... В этом деле тоже нужно терпение. Копейка, она, мил друг, сама в карман не прыгнет. Ее нужно пальчиком поманить. Понял?
        Пальчиком манить копейку я не умел. А то, что она сама в карман не прыгает, я знал. Несколько раз я пытался побойчее зазывать покупателей, но голос мой срывался, и я краснел. Чувствовал, что щеки горят. А кто будет покупать овощи у мальчишки с горящими щеками? Еще подумают, украл редиску и огурцы. Залез в чужой огород и украл. От этой мысли мне стало еще неприятнее. Прошлый раз продал дядин лук и глазом не моргнул, а нынче что-то не то.
        Наконец подошел ко мне настоящий покупатель. У него огромная сумка. Почти пустая. В такую сумку много влезет. Седой мужчина потрогал мои огурцы и, внимательно глядя на меня, спросил:
        — В школу ходишь?
        — Сегодня воскресенье, — сказал я. — Берите огурцы. Хорошие.
        — В какой класс? — допытывался мужчина.
        — Не хотите брать — не надо, — сказал я и отвернулся.
        — Ремнем бы тебя по одному месту! — сердито сказал седой мужчина и ушел со своей пустой сумкой.
        — Огурцы-молодцы-ы! Покупайте-налетайте! На грядке лежали, а теперь сюда попали-и!
        Все это я с ходу сочинил. Как поэт. Мне самому понравилось. Складно вышло. Но не успел я обрадоваться, как услышал тихий смех. К прилавку подошла Нина Шарова. Она была в розовом сарафане и в сандалиях на босу ногу. Глаза большие и изумленные. Мне захотелось под стол спрятаться.
        До сих пор, стоя за прилавком, я не думал о том, хорошо я делаю или плохо. На замечания взрослых я особенно не обращал внимания. Говорить — говорят, а редиску и огурцы покупают. И платят не дешевле, чем другим. Но вот появилась Нина, и мне стало не по себе. Растерялся я... Смотрел на нее и молчал. Что я могу сказать? Покупай редиску? Или огурцы?
        А тут еще, как назло, покупатели пошли. Один за другим. Я подумал: хорошо бы оказаться сейчас на озере Белом. Рядом с Ниной сидеть и на поплавки любоваться. И еще я подумал: пусть берут овощи у дяди Пети. Но люди не спрашивали меня, у кого им лучше брать. Пожилая женщина в вязаной кофте, сердитая на вид, подошла к моим огурцам и стала рыться в них. Отобрала штук пять.
        — По двадцать копеек? — спросила она. Я продавал по полтиннику пару, но тут спорить не стал. У женщины рубля не оказалось. Пришлось мне на глазах у Нины выгребать из кармана мелочь и отсчитывать с трех рублей сдачу. Пока я рассчитывался с одной женщиной, подошли еще две. И на вид еще больше сердитые. И тоже стали тягать мою редиску за хвосты, перекатывать огурцы. Сейчас начнут высказываться... И я не ошибся.
        — Пучки-то жидкие, — проворчала одна женщина. — Не редиска, а крысиные хвостики.
        — Огурец с палец, а дерут три шкуры, — вторила ей вторая женщина.
        Мне уже не хотелось залезть под стол. Мне хотелось провалиться сквозь землю.
        Глаза у Нины были насмешливые.
        — Почем крысиные хвосты? — привязалась ко мне тетка в вязаной кофте.
        — Это редиска, — сказал я. — Хвостами не торгую.
        Нина закрыла рот ладошкой и хихикнула.
        — Красная цена твоей редиске — пятачок.
        — По десять копеек продаю, — сказал я. — Как все.
        — Восемь копеек, — сказала женщина.
        — Десять! — Это я сказал со злости. Я готов был даром отдать всю редиску, лишь бы эти тетки отвязались от меня.
        Женщина положила в корзинку редиску и бросила на прилавок тридцать копеек. Одна монета подпрыгнула и упала на землю. Делать было нечего, я полез доставать. Минут пять шарил у дяди под ногами. Я не спешил вылезать. Думал, Нина уйдет. Но она не ушла.
        — Ну, чего ты стоишь тут? — не выдержал я. — Иди своей дорогой.
        — Ты торгуешь, как настоящий купец!
        — Уходи, — сказал я.
        Нина достала из сумки маленький кошелек и подошла еще ближе.
        — Пожалуйста, мне пучок крысиных хвостиков...
        — Не дам, — сказал я.
        — Я не буду торговаться, заплачу сполна.
        На нас стали обращать внимание. Мои уши горели так, что издали было видно. И как я не подумал, что смогу встретить знакомых?
        А Нина отсчитала медяками десять копеек и положила на прилавок.
        — Ничего тебе не продам, — сказал я и отодвинул деньги подальше, к ней.
        — Я деньги заплатила, — сказала Нина и забрала с прилавка редиску.
        Стала перебирать мои огурцы.
        — Я возьму еще два огурца-молодца, — сказала она, раскрывая кошелек.
        Это уже слишком! Я изо всей силы стукнул кулаком по столу, мои огурцы так и подскочили.
        — Стукну! — крикнул я.
        — Ты чего, племяш? — удивленно взглянул на меня дядя. — Чего фордыбачишь? Выбирай огурчики, дочка. Не стесняйся. Возьми вон тот крайний, он на тебя смотрит...
        Она взяла огурцы и тоже положила в сумку.
        — Купила и иди, — сказал я. — Ну, чего стоишь?! — Мне очень хотелось, чтобы она поскорее ушла. — И деньги свои забирай!
        — Это не дело, мил друг, — сказал дядя. — Деньгами бросаться не след.
        — А лук почем? — спросила Нина.
        Тут я не выдержал: сгреб со стола весь свой товар и высыпал какому-то старичку; он перебирал редиску в коричневой сумке, которая стояла на прилавке. Старичок раскрыл рот и заморгал.
        — Даром! — крикнул я ему в ухо и, схватив корзинку, выскочил из-за стола.
        — Спятил! — услышал я голос дяди. — Куда ты, говорю? Я еще погожу: не все продал.
        — На автобусе доеду, — сказал я и что было духу припустил к выходу.

24. СВОЯ РУБАШКА БЛИЖЕ К ТЕЛУ... ИЛИ НАОБОРОТ?

        Я долго не мог заснуть. Еще утром мне все было ясно: продам на базаре овощи, вернусь домой и запрячу подальше вырученные деньги. Овощи я продал, не все, правда, деньги спрятал, а вот заснуть не мог. И радости никакой не ощущал. Я понимал: виновата Нина Шарова. И надо было ей в этот день прийти на рынок!
        Почему мне стало стыдно? В этом я не мог разобраться. Раньше продавал — не было стыдно. Седой дядька меня отчитал — хоть бы что! А встретил Нину — и вот какая штука приключилась. Выходит, торговать на базаре плохо? Почему мой дядя торгует? И все те люди, что стоят за прилавками? Там нет свободного места. Им тоже стыдно? Я этого не замечал. Наоборот, продав свой товар, все были очень довольны. А тот здоровый дядька в косоворотке? Я его всякий раз встречаю на базаре. Стоит перед мешком с семечками и шелухой плюется. Довольный такой, краснощекий. И мальчишек я видел на базаре. Тоже торговали овощами. Стояли рядом с родителями и помогали им. И даже одна девчонка была. Рыжая, в спортивной куртке с «молнией». Она цветы продавала.
        Никому на базаре не было стыдно. А пришла Нина Шарова, и мне захотелось сквозь землю провалиться. Другое дело, если бы Нинка увидела меня на тракторе. Сидел бы я в кабине и двигал рычагами. Огромная машина слушалась бы меня. Я бы взглянул в окно кабины и крикнул: «Садись, Нинка, подброшу тебя на стальном коне до фермы!» Быть трактористом — почетное дело. А овощами торговать на рынке — последнее дело. Вот почему мне и стало стыдно.
        Много на свете разных профессий. Есть генералы, есть моряки, есть сапожники и официанты. Конечно, генералом или сапожником лучше быть, чем официантом. И плавать по морям-океанам интереснее, чем торговать на базаре укропом и огурцами. Но кому что дано. Или, как говорит дядя, кому что на роду написано.
        Когда дядя Филипп пришел на ферму и стал коров доить, над ним вся деревня потешалась. Советовали юбку надеть, чтобы корова к вымени подпустила. Дядя Филипп внимания не обращал на шутки. Доил себе коров и в ус не дул. А недавно в областной газете напечатали про него большую статью и поместили фотографию. И больше над дядей Филиппом никто не подшучивал. Наоборот, на собраниях хвалили и выбирали в президиум.
        И еще заметил я одну штуку. Когда мой дядя работает на зерносушилке, знакомые здороваются с ним, останавливаются поговорить. А когда дядя стоит на рынке за прилавком, проходят мимо, стараются не смотреть в его сторону. На зерносушилке дядя работает с топором в руках, а здесь без топора. Но тоже работает. Простоять весь день на солнцепеке за прилавком выдержка нужна. За это время семь потов сойдет. На что здоровый мужик в косоворотке, а и то к полудню у него спина мокрая. А кажется, велика ли работа — в стакан семечек насыпать?
        Дело, наверное, не в том, где человек работает, а для кого работает. На стройке дядя работает для всех, а на базаре — для себя одного.
        Вот почему мне стыдно перед Ниной Шаровой. Я работал на базаре для себя одного. Для своего собственного кармана.
        И снова я попал в тупик. Почему же в таком случае дяде не стыдно работать для себя? Вон как лихо торгует. С шутками-прибаутками. А отцу стыдно работать для всех? Мой отец проводник, он возит пассажиров, обслуживает их. Дураку понятно, что работает для всех. Но при встрече со знакомыми отцу бывает очень стыдно. Уж я-то знаю своего отца. Вижу, какое у него лицо становится.
        Вот и разберись.
        Где тут собака зарыта?

25. ОДИН

        Я сидел как на иголках. Я не знал, рассказала Нина ребятам о том, что видела меня на базаре, или нет. Я даже в школу не хотел идти: как, думаю, посмотрю Нине в глаза? Ничего, обошлось. В глаза ей я не смотрел. В спину. Она сидит впереди меня.
        Я себя все время успокаивал: чего я волнуюсь? Ну, продавал овощи. Стоял за прилавком. Я ведь свое продавал. За это обсуждать на пионерском сборе не будут. Скажу, помогал дяде — и дело с концом.
        И все-таки я волновался, разболтала Нина ребятам или нет. По их лицам я ничего не заметил. Лица были такие же, как и всегда. Глупые. Щука и Грач не смотрели в мою сторону. Да и я на них не обращал внимания. Остальным ребятам тоже до меня не было никакого дела. Вот уже вторая неделя, как ни с кем в классе не разговариваю. И со мной не разговаривают. Это началось сразу после пионерского сбора, на котором с меня сняли стружку. Я не мог простить этого ребятам. Я все еще злился на них. На озере Белом дал слово не разговаривать. И вот держу. Ребята сами по себе, я сам по себе.
        С Олегом Кривошеевым иногда перекидывался словом. Бамбула кратко отвечал. Я ему десять слов — он одно.
        На предпоследнем уроке я по привычке дотронулся до плеча Нины Шаровой и спросил, сколько осталось до конца урока. Нина дернула плечом, будто ее кольнуло, и ничего не ответила.
        На переменке ребята ушли на спортплощадку играть в чехарду. Меня никто не позвал. Сам напрашиваться не буду. Еще подумают, что подлизываюсь. Олег тоже в чехарду не играл. Не потому, что не любил. Его ребята не принимали. Кому охота такую тяжесть на спине держать?
        Нас было двое в классе. Я подошел к Олегу.
        — Вычистил конюшню?
        Это я спросил просто так. Не стоять же молча и смотреть друг на друга. Кривошеев не ответил. Он смотрел куда-то вбок. И вид у него был задумчивый. Тоже мне мыслитель! Возможно, Олег и не хотел обидеть меня; у человека свои мысли, но мне все равно стало неприятно. А вдруг и Бамбула от меня отвернулся?
        Я вышел на площадку. У забора человек пять, обхватив друг друга за туловище, стояли, дожидаясь прыгунов. У меня под коленками заныло: так захотелось разбежаться и прыгнуть. Я хорошо прыгаю. И тут я увидел Грача. Он стоял у турника и смотрел на ребят. Я удивился: почему он-то не в игре? Грач — лучший прыгун в школе. За колено держится. Ударился о забор. Интересно: что бы Грач сказал, если бы увидел меня на базаре? Они со Щукой и так готовы сжить меня со свету. Надо с Ниной поговорить. Попрошу, чтобы никому не рассказывала. У меня и так неприятности. Просить неудобно. Перед девчонкой унижаться. Пригрозить ей надо. Мол, рот раскроешь — гляди, худо будет. А что толку? Не расскажет никому. А сама-то видела. И редиску покупала, и огурцы. Наверное, хранит как вещественную улику. Когда понадобится, на стол выложит: смотрите, ребята, чем пионер Ганька Куклин торговал на базаре.
        Я вспомнил, что вот уже несколько дней ношу в кармане три рубля, те самые, которые Грач отдал за кувшин. Сразу я ему не мог отдать: ведь я решил ни с кем не разговаривать. Не мог же я молчком сунуть ему деньги! И еще по одной причине я не отдавал ему три рубля: не хотел, чтобы Ленька подумал, что я раскаялся и ищу примирения.
        Но рано или поздно деньги нужно отдавать. С этой трешкой в кармане я чувствовал себя не совсем удобно: а вдруг потеряю?
        — Возьми, — сказал я Грачу. — Мне твои деньги не нужны.
        Ленька подошел, взял деньги, посмотрел на них, словно не веря, что это настоящие три рубля.
        — А кувшин? — спросил он.
        — Ерунда, — сказал я.
        Грач свернул бумажку и положил в карман.
        К нам подбежал Щука. Он даже перестал играть в чехарду.
        Леха показал ему три рубля. Толька внимательно обследовал бумажку, даже попробовал на зуб.
        — Не фальшивая, — сказал он.
        — Это твой трояк, — подтвердил Грач.
        Щука насмешливо уставился на меня.
        — На семейном совете решили не присваивать трудовые деньги?
        — Осел, — сказал я.
        — Не думал, что ты способен с деньгами расстаться, — сказал Щука. — Душа у тебя, понимаешь, копеечная.
        — Ну чего ты. Отдал ведь, — одернул его Грач.
        Я послал их к чертовой бабушке и пошел в класс. Не хотелось мне смотреть на противную Щучью пасть. Отдал деньги — и дело с концом. Почему отдал да зачем, кому какое дело?
        На уроке математики я сказал Олегу, что возвратил Грачу три рубля. Бамбула покосился на меня, но ничего не сказал. И уже после звонка, уходя домой, он сказал:
        — В ночное сегодня пойду. К озеру.
        — Один?
        — С дедом.
        Я бы тоже сходил в ночное с Олегом, да мать не пустит. Не любит она, когда я поздно прихожу, а на всю ночь ни за что не пустит.
        — Приходи, коли надумаешь, — сказал Олег. — Картошку будем печь.
        — На костре?
        — Печеная картошка хороша! — сказал Олег.
        Он прибавил шагу. Ему надо в ночное готовиться.
        Я догнал Нину с Людкой и пошел с ними рядом. Мне нужно было с Нинкой потолковать. Она сделала вид, что меня не замечает. Зато Людка сразу заметила.
        — Куклин, — сказала она, — почему ты сторонишься товарищей. Это не по-пионерски. Мы тебя за дело покритиковали, а ты обязан все осознать. А ты ведешь себя, как отсталый элемент.
        Хотел я ей от души ответить, да Шаровой постеснялся. Дура все-таки эта Людка. Простых вещей не понимает. Неужели я должен бегать за каждым сзади и ручку протягивать: «Ребята, я все осознал, простите меня и примите в свой здоровый коллектив!» Так наш председатель совета отряда понимает поведение пионера. Если бы меня справедливо критиковали, другое дело. А то навалились всем классом на одного...
        Людка долго молола какую-то ерунду. Я шел с ними и не слушал. Я поглядывал на Нину. Мне хотелось послушать, что скажет она. Но Нина шла рядом, помахивала портфелем и помалкивала.
        Мне захотелось, чтобы из дядиных ворот снова выскочил Картуз и набросился на Нинку с Людкой. Ну, Парамонову пускай немножко покусает, меньше трепаться будет, а Нину бы я спас.
        Я бы схватил Картуза за ошейник и перебросил бы через забор. Раз Людка ни разу не вспомнила про базар, значит, Нина не рассказала ей ничего. Поэтому мне и захотелось ее спасти. От злого пса Картуза.
        Но калитка была на запоре, Картуз смирно сидел на толстой цепи и даже не рычал. А Нина шла рядом со мной и молчала, словно в рот воды набрала. Хотя бы одно слово сказала!
        А когда она наконец сказала, я совсем расстроился. Лучше бы она молчала. Вот что сказала мне Нина Шарова, после того как Людка Парамонова свернула в свой Кривой переулок:
        — У меня нет часов.
        — Потеряла?
        — Я не буду носить часы.
        — Остановились, что ли?
        — Не хочу, чтобы ты спрашивал про время.
        Мне нужно было что-нибудь ответить Нине, но я молчал.
        Я не мог ничего ответить. Я краснел. Как маков цвет. Я совсем забыл пригрозить ей. Уж лучше бы она всем рассказала, что встретила меня на базаре, чем вот так... Дело не в часах. Я могу и без ее часов прожить. Смотри не смотри на часы, а урок действительно не станет короче. Дело в другом: Нина тоже теперь против меня. Просто удивительно, что она никому не рассказала... Почему бы это? И я понял: ей просто стыдно рассказывать. Стыдно за меня...
        Нина ушла. Она раньше жила в городе и, уходя, всегда говорила: «До свидания». Она ничего не сказала. Ушла и даже ни разу не оглянулась.
        Я остался на дороге один.

26. ПОРОСЯТА В КУПЕ

        Мать и дядя Петя сидели на крыльце. Отец спиной прислонился к перилам, дымил папиросой. По их лицам я понял, что разговор идет серьезный. А когда у взрослых серьезный разговор, лучше возле них не задерживаться. А то мигом кто-нибудь на тебе зло сорвет.
        — Щи в печке, — сказала мать.
        Я прошел мимо отца. Он, кажется, меня и не заметил. На перекладине торчат три окурка. Много сегодня отец курит, много. Я ухватом выдвинул чугун, налил горячих щей. Есть что-то не хотелось. Аппетита не было. Окно отворено, и я слышал весь разговор. Сначала я ничего не понял и лишь позже стал соображать, о чем идет речь.
        — Деньги сами идут к тебе в руки, Федор, — говорил дядя. — Греби лопатой.
        — В доме у нас все как у людей, — отвечал отец. — В достатке живем. Зачем нам такие деньги?
        — Не мели, Емеля, — недовольно сказала мать. — В достатке... Крыша в хлеву как решето. Веранду давно пора пристраивать. Люди на все лето сдают комнаты, а мы лыком шиты?
        — Пускай сдают, а нам это ни к чему.
        — Лишняя копейка тебе помешает? Вот и завсегда так... Муженек называется! По нему, хоть и трава не расти.
        — Как я этих поросят повезу? — повысил голос отец. — Соображаете? У меня купейный вагон... Не теплушка какая-нибудь, понимать надо.
        — Все, Федор, надо делать с головой, — уговаривал дядя. — Сунь бригадиру пятерик. Не выдаст. А того не знаешь, святая невинность, что все так делают...
        — Где ему! Постесняется...
        — Худо-бедно, на поросятах сот пять заполучить можно... Такие деньги, Федор, на дороге не валяются. Сколько поросенок стоит в Полоцке? Копейки! А у нас за сосунка две десятки отвалят.
        — Только предложи кому, — сказала мать. — С руками оторвут.
        Они помолчали. Я живо представил всю эту картину: отец стоит курит, смотрит под ноги, а мать и дядя в четыре глаза уставились на него. Смотрят и головами качают: дескать, недотепа ты, Федор, тебе деньги в руки плывут, а ты отказываешься! И еще я представил, как отец купит в Полоцке десяток розовых поросят и посадит их в свое купе. Выйдет отец с флажком в тамбур, а поросята по всему вагону разбредутся. Вот потеха будет! Поросята зайцами поедут из Полоцка в нашу деревню. Визг поднимут на весь вагон, чьи-нибудь ботинки сжуют.
        — Гляди, Федор, не обмишурься, — сказал дядя Петя. — Дело стоящее. Сезон. А потом поздно будет. И захочешь, да никто твоих поросят покупать не будет. Старые люди говорят: «Умен тот, кто из блохи голенище кроит».
        — Ему что, — сказала мать, — сел на свой пассажирский и укатил, а я тут крутись как белка в колесе. Парню пальто пора справлять. Вырос из полушубка.
        Это дело. Пальто мне нужно позарез. Драповое с меховым воротником. И шапку бы хорошо. Кожаную с коричневым мехом. Эта идея мне понравилась, и я высунулся в окно и сказал:
        — Пальто бы хорошо. И шапку.
        — А еще чего тебе надо? — спросил отец.
        — Привези ты этих поросят, папа!
        — За пазухой?
        — А ты не суйся куда не следует! — прикрикнула мать. — Ну, живо за водой... И чтобы полную кадку натаскал.
        Говорили мать и дядя. Отец молчал. Курил папиросу за папиросой. Что-то нынче трудно поддается отец. Не хочет возить этих поросят. И вообще я заметил, что в последнее время отец перестал слушать маму и дядю. Все больше с бригадиром беседует. Каждый день стал приходить к нам дядя Матвей. Мать зеленеет от злости, когда на тропинке показывается его высокая фигура, а отец, наоборот, радуется. Встречает его, усаживает за стол. И начинаются у них разговоры. Обо всем: о колхозе, о международном положении. Мать в этих разговорах не участвует. Уходит куда-нибудь. К дяде, наверное. Я тоже ухожу. Хотя меня и не прогоняют. У меня своих дел хватает.
        Натаскав воду, я забрался на чердак — навестить свое богатство. Под ящиком со старой обувью лежали мои деньги. Много у меня накопилось. Десять рублей восемьдесят четыре копейки. У меня никогда столько денег не было. Из круглого слухового окна сочился тусклый вечерний свет. В углу поблескивали острым жалом поставленные в ряд косы. От бревна к окну натянул свою паутину большой крапчатый паук. С десяток высосанных мух прилепились к паутине. В центре, растопырив тонкие ножки, притаился сам паук. Ждет новых мух.
        Я сидел на чердаке, а внизу все еще разговаривали. Голоса стали громче, раздраженнее.
        — Надоело мне все это! — говорил отец. — И так таскаю на себе, как осел... Вздохнуть некогда. Теперь поросята! Я не спекулянт, понятно?
        — Думаешь, на твою зарплату прожить можно? — спросила мать.
        — Могу уйти... Мне эта железная дорога и без поросят осточертела...
        Не привезет отец поросят. И не будет у меня зимнего пальто и кожаной шапки. А может быть, привезет? Мать и дядя не дадут ему житья, пока не согласится. Надоест отцу спорить — махнет рукой и уступит. Не любит он ругаться. А привезет поросят — дядя с мамой продадут их и купят мне новое пальто и шапку.
        Кто же прав? Отец или дядя? Я не знаю, кто прав. Но мне не нравится, что отец так много курит. Не нравится, что он хмурый. Я люблю, когда отец веселый.
        Ну чего они все время пилят его?
        Я еще раз пересчитал деньги. Десять рублей восемьдесят четыре копейки. Я вздрогнул: мимо прошмыгнула кошка. Черныш. Чего околачивается на нашем чердаке? Засовывая деньги в старый ботинок, я снова вспомнил то утро, рынок и Нину Шарову. И мне стало грустно. Я думал, что пойду на чердак, пересчитаю деньги — и сразу настроение поднимется. Ну какой еще мальчишка из нашего класса держал сразу столько денег в руках? А я вот держу. И деньги это не чужие. Не мамины и не папины. Мои собственные.
        Я волен ими распоряжаться. Могу пойти купить бамбуковую удочку, подсачок и еще чего захочу.
        И хотя все это было приятно, настроение не улучшилось. Я вспоминал любимую дядину поговорку: «Хорошо тому живется, у кого копейка ведется!»
        Может, кому и хорошо живется, а мне не очень.

27. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР

        Мы сидим у костра. Он уже прогорел. Подернулся красноватым пеплом. Я вижу в красном отблеске лицо Олега. Светлые ресницы опущены. Он сосредоточенно смотрит на огонь.
        Нас обступила ночь. Тихая и таинственная. Над нами звездное небо. Синий дым тянется к далеким звездам. Листья обступивших нас кустов кажутся красноватыми. Это от костра. Внизу, в овраге, тяжело переступают стреноженные кони. Их не видно, но слышно, как хрустит на зубах трава.
        Иногда доносится тяжелый вздох, тихое ржание, топот.
        Мы в ночном.
        Мне повезло. Мать куда-то ушла. И я отпросился в ночное у отца. Он отпустил. Только велел захватить ватник. Утром будет холодно, можно простыть. А пока тепло. Лишь с оврага тянет свежестью. Туман уже поднялся снизу и колыхался вровень с краями оврага. Где-то в этом молоке пасутся кони.
        Дым от костра отогнал комаров. Они чуть слышно гудят в стороне. Близко подлететь боятся.
        — Картошку будем печь? — спрашиваю я. Мне захотелось горячей картошки с солью. Хлеба я прихватил из дому.
        Олег достает из противогазной сумки картофелины. По одной запихивает в красноватую золу.
        Пока печется картошка, мы разговариваем. О чем можно говорить летней звездной ночью? О ракетах, о дальних мирах. Вон сколько их мерцает над головой! Не перечесть. Даже не верится, что есть ученые-астрономы, которые знают, как называется каждая звезда или планета.
        Больше говорю я, Бамбула молчит. Ковыряет прутом в золе. Картофелины переворачивает, чтобы со всех сторон пропеклись.
        Мы разламываем горячую картошку, посыпаем крупной солью и едим. Картошка горячая, рассыпчатая. Мы едим ее вместе с поджаренной кожурой! Вкусно!
        А потом я начинаю мужской разговор. Ночь, костер как-то располагают к этому.
        — Скажи, Олег, — спрашиваю я, — правильно меня крыли на собрании?
        — За дело, — отвечает Олег.
        Конечно, лучше было бы, если бы он сказал, что не за дело меня ругали. Но Бамбула говорит, что думает. У него характер такой.
        — В воскресенье на базаре овощи продавал, — говорю. Мне захотелось обо всем рассказать. Освободиться от этих мыслей.
        — С огорода?
        — С дядей торговал... Он свои продавал, я — свои. У меня много денег.
        Олег молча ест картошку. Корочка аппетитно хрустит на зубах.
        — Денег побольше накоплю, — продолжаю я, — куплю чего-нибудь.
        — Торгаш ты, — говорит Бамбула, глядя в огонь.
        — Один я торгую, что ли?
        — Я не торгую, — говорит Олег. — Никто в нашем классе не торгует. Только ты.
        — Я же свое продаю — не краденое!
        — Противно тебя слушать, — говорит Бамбула. — «Продаю», «покупаю»...
        — Заткни уши, — советую я.
        — Буржуй ты! — говорит Олег, выковыривая из золы картофелину.
        — Кто?
        — Буржуи раньше торговали и деньги прятали в эти... кубышки.
        — Как картошиной засвечу... — замахиваюсь я.
        — Полегче, — спокойно говорит Олег. — Буржуй.
        Я вскакиваю на ноги. Я готов наброситься с кулаками на Бамбулу. Мне очень не нравится это слово «буржуй». Я не могу его переносить. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» Это мы в школе учили, и вот я «буржуй»! Я хватаю ватник, набрасываю на плечи. Я больше не могу смотреть на Бамбулу.
        Мне хочется хлопнуть чем-нибудь по круглой стриженой голове. Какой я буржуй? Подумаешь, два огурца продал. И уже буржуй?!
        Я напролом через кусты иду к дороге.
        — Не в ту сторону ударился... — говорит Олег.
        Я поворачиваюсь и иду в другую сторону.
        После костра ничего не видно. С ходу налетаю на дерево. Кажется, шишку на лбу набил...
        — Шею не сверни, — слышится из темноты голос Бамбулы.
        — Можешь убираться с моей парты, — кричу я. — Дурак ты, Бамбула!

28. КУТЕРЬМА

        Утром отец разбудил мать.
        — Опять опоздаешь, — сказал он. — Серафима ушла.
        Мать ничего не сказала. Встала, оделась и, не затопив печку, ушла. Сначала она крепко хлопнула дверью в горнице, потом в сенях. Что-то упало на пол и покатилось. Сердитая ушла мать на работу, даже завтраком нас не накормила.
        Мы с отцом принялись хозяйничать. Он затопил печку. Я начистил картошки, принес воды. Через полчаса завтрак был на столе.
        — Что-то ты рано из ночного вернулся? — спросил отец. — Комары одолели?
        — Не комары...
        — Подрался?
        Я пощупал лоб. Там и правда вскочила увесистая шишка.
        К утру злость на Бамбулу прошла. Пожалуй, я погорячился. Не надо было уходить. Не по-товарищески... Всю ночь Бамбула пас лошадей один.
        — С кем, спрашиваю, подрался?
        Я объяснил отцу, что шишки бывают не только от драк, а по другим причинам. Сверху, например, может что-нибудь упасть. Или жук-носорог с лету ударится в лоб — раз! — и шишка. Обязательно драться?
        Отец выслушал меня и ничего не сказал. Я понимал: ему тоже несладко. Поросят надо везти из Полоцка. В купейном вагоне.
        — Скорей бы вырасти, — сказал я. — Ушел бы тоже на поезд проводником.
        Отец положил вилку на сторону, посмотрел на меня.
        — Глупый ты, — сказал он. — Нашел героическую профессию... «Чаю не желаете?» Не мужское это дело — подносы носить.
        — А-а... ты ведь...
        — И я занимаюсь ненастоящим делом. Конечно, без проводника тоже нельзя. Проводник не последняя гайка на железной дороге. Только не по душе мне это дело! Сиди в купе и чаек попивай. А тут в деревне люди маются, рабочих рук не хватает. А я гляжу в окошко да чаи гоняю...
        — Меня вчера Бамбула буржуем обозвал, — сказал я.
        — Вот почему ты рано пришел.
        — Я хотел ему по морде дать...
        — Ну и что же?
        — Не за что, — сказал я. — Я и есть буржуй...
        Я рассказал отцу, как мы с дядей продавали лук, редиску, огурцы. Отец все больше мрачнел. Он смотрел в окно и постукивал черенком вилки по краю стола. Потом встал, прошелся по избе. Половицы заскрипели.
        — Чего ты дяде надоедаешь? — сказал он. — У него свои дела, у тебя свои... Не лезь ты к нему, ради бога!
        — На мотоцикле катает...
        Отец остановился, сурово посмотрел мне в глаза:
        — На базаре чтобы больше твоей ноги не было.
        — В школу опаздываю, — сказал я.
        — Обещаешь?
        Я собрал портфель. На пороге остановился. Отец стоял у окна и смотрел на меня. Ждал.
        — По мне, хоть ясным огнем сгори этот базар, — сказал я и отворил дверь.
        У калитки столкнулся с дядей Матвеем. Бригадир был чисто побрит, в белой безрукавке. Большие руки загорели. Лицо и шея тоже черные. Настроение у дяди Матвея хорошее.
        — Мать в поле? — спросил он.
        — Чуть свет ушла.
        — Хор-рошо-о... Отец дома?
        — Собирается в поездку.
        Бригадир нагнулся ко мне, положил тяжелую руку на плечо.
        — Глаза у тебя невеселые... На улице такая благодать, а ты нос повесил. Не годится, друг!
        — Обыкновенные глаза, — сказал я. — Выдумываете.
        — На второй год хотят оставить?
        — В школу пора, — сказал я.
        — Пошутил я, — засмеялся дядя Матвей. — А глаза у тебя невеселые — это факт.
        Он отворил калитку, пропустил меня и пошел в наш дом.

29. А МОЛЬ ДОБРО СЪЕЛА...

        Нина Шарова никому не сказала, что я продавал на рынке огурцы и редиску. Ни вчера, ни сегодня. Но мне было не легче. Я сразу увидел, что часов на ее руке нет. И вправду сняла. Мне стало тревожно и тоскливо. Неужели мы теперь с Ниной никогда не будем разговаривать? Проклятые огурцы и «крысиные хвостики»! Знал бы я, что все так получится...
        Я спокойно вздохнул, когда пришел Олег. Он не пересел на другую парту! Сел рядом. Бамбула не Грач. Вид у него такой же, как всегда. Будто он и не был в ночном.
        — Волки тебя ночью не съели? — спросил я.
        — Как видишь, — ответил Бамбула и, заглянув мне в лицо, спросил: — Дерево боднул?
        Я кивнул. Олег на меня не сердился. Ровный человек Олег. И умный. Все понимает. А я, дурак, хотел ему в лоб запустить печеной картофелиной. Это он в шутку сказал, что я буржуй. Чтобы рассеять последние сомнения, я спросил:
        — Это ты понарошку насчет буржуя?
        — Буржуй ты, — сказал Олег, — не настоящий, конечно, а так — буржуенок.
        Я тихонько ущипнул себя за кончик уха, чтобы не рассердиться. Мне не хотелось опять ссориться с Бамбулой. И потом, он сказал, что я не настоящий буржуй... А то бы он и не сел со мной за одну парту.
        По-прежнему я хранил гордое молчание. Ни с кем не разговаривал, не участвовал в играх, спорах. Правда, был в классе один человек, который готов был со мной на всех переменках напролет разговаривать. Это Люда Парамонова. Уже несколько дней она без передышки меня перевоспитывала. Я даже стал прятаться от нее. Как прозвенит звонок, так пулей лечу на улицу. Ребята на спортплощадке упражняются, а я прячусь в саду.
        После уроков я забежал на минутку к дяде. Я увидел его мотоцикл. Он стоял у ворот. Дядя сидел на березовом пне и сумрачно глядел на свои любимые фруктовые деревья. На каменный чай глядел. И думал, наверное, что мужик все-таки надул его. Иначе отчего лицо у Петра Севастьяновича такое хмурое?
        Картуз, положив тупую морду на лапы, лежал около конуры. Картуз тоже был не в духе. От кого-то я слышал, что собакам передается настроение хозяина. В огороде, перегнувшись пополам, полола морковь тетя Матрена. Она подняла голову, посмотрела на меня, но ничего не сказала. И тетя Матрена не ясное солнышко. Не вовремя пришел я в этот дом. Все хмурые, рассерженные.
        — А калитку за тебя Пушкин будет закрывать? — спросил дядя.
        Я вернулся и закрыл калитку на засов.
        — Зачем пожаловал?
        Дядя сверлил меня своими серыми глазками и крутил в руках цепочку с ключами. Ключи негромко позвякивали. Картуз тоже смотрел на меня. Даже уши навострил. Вспомнил, как я отправил его домой. Не позволил укусить Нинку Шарову.
        — Дядю Матвея видел, — первое, что на ум мне пришло, сказал я. — В белой рубахе.
        Петра Севастьяновича это известие заинтересовало. Он сунул ключи в карман и вроде поласковее стал смотреть на меня.
        — В белой, говоришь...
        — К папке пришел, веселый такой.
        — Веселый...
        — Шутит, — сказал я.
        — О чем ты толкуешь? — спросил дядя. — При чем тут бригадир? Рубаха?
        — Мать в бригаде? — спросила тетя Матрена, разгибая спину.
        — Ходит, — ответил я. — С неделю, как работает.
        И тут я вспомнил, зачем зашел к дяде. Мне нужно было выяснить один важный вопрос.
        — Тебе не стыдно на базаре торговать? — спросил я.
        Дядя так и подскочил на месте. Побагровел. Я думал, он меня ударит. Уж и не рад был, что так сказал. Но мне очень хотелось знать, стыдно моему дяде торговать продуктами или нет.
        Дядя не стал кричать на меня. Он сорвал с ветки вишневый лист, пожевал, а потом нормальным голосом сказал:
        — Своим, племяш, торговать не стыдно. Краденым — грех.
        — А мне вот стыдно. Свои огурцы и редиску продавал, а все равно стыдно.
        — Голова ты два уха, — сказал дядя. — Подрастешь — поумнеешь. Запомни: «Рыбка ищет, где поглубже, а человек — где получше». И папка твой рохля. Человеку счастье подвалило, а он...
        — Ты обедал? — перебила тетя Матрена. — А то накормлю.
        — Папка обед сготовил, — сказал я.
        — И за свое место ему нужно обеими руками держаться... Доходное место. Где еще так устроишься?
        — Пойдешь провожать отца? — спросила тетя Матрена. Петр Севастьянович неодобрительно посмотрел на нее, но ничего не сказал.
        — Когда еще поезд? Успею.
        — Чуть не забыл, — сказал дядя, достав кошелек. — Вот получи свои кровные...
        Он отсчитал несколько серебряных монет и протянул мне.
        — Мои? — удивился я.
        — Со старичка получил, которому ты овощ в сумку высыпал... Покряхтел маленько, а деньги отдал. «Не к лицу, — говорю, — вам, старому человеку, мальчонкиной слабостью пользоваться...» Бери деньги-то — твои.
        Я спрятал руки за спину.
        — Нет! — сказал я. — Не возьму!
        — Хозяин — барин, — сказал дядя, ссыпав мелочь в кошель. — Гляжу, племянник, ты выторгуешь у кукиша мякиш... Я так с малолетства с копейкой дружил и вот, слава богу, не жалуюсь на жизнь. У людей ни ума, ни денег в долг не занимаю.
        — И когда маленький был, торговал? — спросил я.
        — А ежели кому не нравится, как я живу, — продолжал дядя, — не обессудьте...
        — Почернел от жадности, — сказала тетя Матрена. — Копишь, копишь! В могилу с собой все равно все не заберешь. Сундуки-то полные набил, а что проку? Кто пользуется твоим добром? Моль одна.
        — Моль? — Дядя вскочил с березового чурбака. — Я из города нафталину привез! Три пакета... О чем ты думаешь?!
        Я не слышал, что ответила тетя Матрена. Они забыли про меня. Ругаться стали. Не заметили, как я ушел и закрыл на засов калитку. Дядя не любил, когда калитка отворена. А что тут страшного? Если вор и зайдет, так Картуз живо возьмет в оборот. А в нашей деревне воров давно никто не видел. Ничего я не понимаю: что такое творится кругом? У нас дома кутерьма. У дяди еще хуже. Забыла тетя Матрена нафталином добро посыпать, а моль обрадовалась — все сожрала! Отец говорит: «Не ходи к дяде, незачем ему надоедать». Родня он мне, как не ходить?
        И на базар ездить не велит. На базар-то я и сам больше не поеду. Хватит, наездился! А как же быть с деньгами? Хотел на приемник накопить или на велосипед, а теперь как? Все прахом. Мне стало жалко того старичка, у которого дядя деньги стребовал. Может быть, ему и не нужны были огурцы или редиска.
        Отец говорит одно, дядя и мать — другое. Разберись тут: где правда?
        И в школе какая-то ерунда получается. А ведь все началось с ножика. Пожалел! Не дал Грачу. И вот какая петрушка вышла.
        Может, зря я это на ребят так думаю? Подойти к ним и сказать: «Давайте как раньше. Виноват я!»
        А вот в чем виноват? До сих пор не знал я.

30. ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС

        Я собрал отцу сумку, и мы отправились на разъезд.
        В сумке кроме всего прочего я обнаружил большущий серый мешок. Мать запихала. Это для поросят.
        Я вспомнил, как дядя Петя сказал, что хоть мешок и хороший, но ради такого дела нечего жалеть.
        И еще одну интересную штуку обнаружил я в сумке — заявление. Оно лежало в инструкции по технической эксплуатации. Я нечаянно открыл инструкцию и мельком прочитал: «...освободить меня от занимаемой должности, потому что...».
        Дальше я не успел прочитать. Отец отобрал книжку и заявление, засунул в сумку, а мне сказал: «Твоим бы носом да щели затыкать... Глядишь, и мыши перевелись бы».
        Ишь, как мудрено сказано! Нос, мыши, щели. Я сразу почувствовал, что настроение у отца улучшилось. Значит, он уходит с поезда... И мне сразу стало как-то легче.
        Теперь отец будет с нами. А почему он мешок взял? Напоследок решил поросят привезти.
        Когда по одной и той же дороге не так уж часто ходишь, то замечаешь, как все вокруг изменяется.
        Рожь поднялась до пояса.
        В овраге зацвели волчьи ягоды. Их есть нельзя: можно отравиться.
        Отец не мог пройти мимо поля и не остановиться. Раньше он мрачнел, а нынче лицо его было светлым. Значит, рожь выправилась, пошла в рост, набирает силу. Дядя Матвей не пожалел минеральной подкормки.
        — Если хороший урожай уродится, на трудодень много дадут? — спросил я.
        — Не обидят, — сказал отец.
        — И мама много получит.
        — Сомневаюсь.
        — А тетя Серафима?
        Отец не ответил. Он вырвал длинный стебель ржи, сложил в несколько раз и сунул в карман кителя. Потом отобрал у меня сумку, раскрыл. Вытащил мешок, развернул.
        — Все-таки втиснула! Да-а... сюда десять поросят влезут.
        — Тесно им. Визжать будут, — сказал я.
        — Не будут! — засмеялся отец и отдал мне мешок. — Верни дядюшке. Скажи, плакали его поросята...
        — А полушубок мой еще носить и носить, — сказал я. — Обойдусь.
        — Купим, сын, пальто и шапку, — сказал отец. — Когда еще зима!
        Уехал мой отец в Полоцк. В последний раз. Больше не буду провожать я его на разъезд. И поезд не будет притормаживать. И никто без билета до города не будет ездить в седьмом вагоне.
        Вернулся я с мешком домой. С пустым. Без поросят. Не понесу я дяде мешок. И не скажу, что его поросята плакали. Не хочется что-то. За мешком дядя сам прибежит. Посыплет его нафталином и в сундук спрячет.

31. МЫ БУДЕМ ЖИТЬ В ОДНОЙ ПАЛАТКЕ

        На последнем уроке Кира Андреевна сказала, что пятый «б» идет на прополку сорняков.
        Этой весной нам уже пришлось поработать в колхозе.
        Наш класс три гектара посадил картошки и золы собрал больше всех в школе. Я принес десять ведер. Про меня Люда Парамонова написала в стенгазете. Грач на одно ведро меньше собрал золы. Про него Люда тоже написала. А Миша Комов вполовину меньше собрал, чем мы. Про него Людка тоже написала, что он отличился. Неудобно знатного кукурузовода оставить в тени.
        Про Мишу в каждой стенгазете пишут.
        — Сбор у школы, — сказала Кира Андреевна. — Пообедайте и — все, как один!
        Получилось так, что домой мы пошли вместе с учительницей.
        Желтые волосы ее светились на солнце, маленький нос немножко покраснел. Дня через три облупится.
        — Как думаешь каникулы провести? — спросила Кира Андреевна.
        Об этом я еще не думал. Каждое лето мы всей семьей собираемся в Чебоксары. Но почему-то так уж получается, что я не попадаю в Чебоксары. Может быть, в этом году удастся?
        — Я в овраге нашла лисью нору, — сказала учительница. — Хочешь покажу?
        Куда она клонит? Уж очень ласковая со мной. Нору хочет показать. Как будто не видел я лисьих нор. Спустились в овраг — на каждом шагу лисья нора. Я даже енотовую нашел. Поковырял палкой, но енот почему-то не захотел вылезать.
        — У меня одна идея, — толковала Кира Андреевна. — А что, если мы всем классом совершим туристский поход? Куда-нибудь далеко-далеко, где кочуют туманы...
        Я сбоку посмотрел на учительницу.
        Лицо у нее было задумчивым. Она, наверное, видела эти туманы и горы, через которые нам придется карабкаться.
        Я ни разу не был в туристском походе. Но отправляться всем классом в дальний путь у меня особенного желания не было. Крыли на сборе, а я с ними в походах топ-топ! Нет уж, братцы-кролики, топайте в горы без меня, а я в Чебоксары поеду.
        — Мы пойдем по нехоженым тропам, будем сидеть у костра, спать в палатках... Умываться на заре речной водой. Мы будем идти, а над нами пусть плывут облака. Мы долго-долго будем идти. Я бы очень хотела, чтобы ты с нами пошел в этот поход.
        — Я подумаю, — сказал я.
        Мне нужно было поворачивать налево. Я не стал прощаться с учительницей: после обеда сбор у школы. Она тоже придет.
        На углу я повстречался с Ленькой Грачом. Он стоял посреди улицы, смотрел мимо меня. Черные лохмы спустились на лоб. Книжки оттопыривали за пазухой рубаху. Кого это ждет Грач? Щуку? Я оглянулся, но никого на дороге не увидел. Щука первым выскочил из класса и помчался обедать.
        Я поравнялся с Грачом, он пошел рядом. Неужели меня дожидался?
        Уж сколько дней прошло, и наша ссора теперь оказалась пустой и никому не нужной. Я рад был помириться с Грачом. Но он шел рядом и помалкивал.
        — Ты в туристский поход пойдешь? — первым заговорил я.
        — Отличная штука, — ответил Ленька. — Только я не пойду. — Он умолк. Я догадался, в чем дело: у Леньки не было денег. В прошлом году он не поехал на экскурсию, потому что мать купила ему костюм и денег не осталось. И я вдруг подумал: а что, если я отдам свои деньги Леньке? Чего они без толку валяются в старом башмаке? А человек пойдет в туристский поход. Купит, что ему необходимо.
        Я хотел сразу предложить ему деньги, но вовремя опомнился. Грач — парень гордый и может обидеться. Надо отдать при удобном случае.
        И еще я подумал, что мне совсем не жалко этих денег.
        Если бы Ленька взял, я тут же отдал бы ему.
        У меня даже настроение упало: почему я не могу вот сейчас отдать деньги? Сию минуту! Не дожидаясь удобного случая!
        А пока молча шли.
        Я вдруг подумал, что и расстояние-то от школы до моего дома — пустяк. А как долго одному шагать домой.
        Вдвоем хорошо. Веселее как-то. И мысли у меня стали веселее. Я даже не заметил, как мы прошли мимо дядиного дома. Раньше я всегда замедлял шаги возле калитки, а сегодня проскочил и не заметил.
        Хорошо Кира Андреевна говорила про костер и облака.
        Я ни разу не был в туристском походе. Я представил раннее утро, зарю, речку.
        Мы будем жить с Грачом в одной палатке. Будем купаться в речке, ловить рыбу. А когда надоест одно место, свернем палатку и снова пойдем далеко-далеко...
        Я пойду вслед за Ниной Шаровой. Когда она устанет, я понесу что-нибудь. Интересно: возьмет она с собой часы?
        Мы одновременно отворили калитки. Когда Грач поднялся на крыльцо, я спросил:
        — Свистнешь, когда пообедаешь?
        Ленька взялся за ручку двери, с секунду помолчал.
        — Свистну, — сказал он. — Только ты быстрее!

ЮРКА ГУСЬ

Повесть

ПРИЕХАЛИ, БРАТИШКА!

        На восток, отстукивая километры, мчится санитарный поезд. Унылый лес подступил к полотну железной дороги. Костлявые руки осин и берез ловят клочья паровозного дыма. На пригорках, уткнувшись в промозглое небо шестами, спят причесанные дождем стога.
        К подножке вагона серым комочком прилепился оборванный мальчишка. Словно флажки, трепещут на ветру его лохмотья. Рукава пиджака подвернуты. Полосатая подкладка лопнула и махрится. Поднятый воротник топорщит на затылке черные космы нестриженых волос. Тонкие, худые ноги в огромных солдатских ботинках упираются в подножку. Все на мальчишке худое, грязное, порванное. И только зеленая пилотка — новенькая. Красным угольком тлеет на ней звездочка.
        Мальчишку со всех сторон обдувает холодный осенний ветер. Он забирается в рукава, холодит грудь и спину, охватывает тело ознобом. То вцепится в пилотку, пытаясь сорвать ее с головы, то швырнет в глаза хлесткие теплые капли, на лету подхваченные с паровоза. Но ветер — это чепуха. Спать хочется. Летучей мышью подкрадывается сон. Будто кто-то теплым, мягким крылом водит по лицу, приговаривая: «Спать нель-зя, спать нельзя, спать нель-зя». Это колеса так стучат.
        «Спать нель-зя, спать нель-зя...» — в такт колесам шепчет мальчишка и закрывает глаза. На мгновение ему становится тепло. Тепло под одеялом!
        Трах! Тах-тах-тах! — грохочет, мелькает все кругом. Мальчишка еле-еле успевает поймать цепкими пальцами холодный, ускользающий поручень. Громыхающий мост давно остался позади, а сердце еще колотится в груди.
        «Спать нельзя! Понятно?!» — кричит мальчишка и сильно бьет головой о железную дверь вагона. Удар кажется гулким. Может быть, откроют?..
        Он с тоской смотрит на мелькающие перед самым носом надоевшие телеграфные столбы, на березовые рощи, хмурый сосновый бор.
        За дверью ни звука. В вагоне не слышат. «Буду петь, а то опять засну!»
        Морща лоб, он старается припомнить какую-нибудь песню. Есть, вспомнил: «Иде-ет война-а народная-я-я-я, священная-я война-а-а...» — и запнулся. Дальше не знает.
        Плохо... Вот у Гришки Ангела — это да! Как затянет, так хоть целый день... Мысли его путаются. «День, день, день... Какой день?» Опять колеса начинают назойливо бормотать человеческим голосом: «Спать нель-зя, спать нель-зя, спать нель-зя...» Руки и ноги становятся ватными, глаза слипаются, голова упрямо клонится набок.
        Вагон дернулся, завизжали тормоза. Мелькнула дорожная будка, зеленым глазом весело подмигнул семафор: «Приехали, братишка!»
        Проплыли фонари стрелок, прошумели длинные станционные постройки. Мальчишка прыгнул — и носом зарылся в пахнущий мазутом и шлаком песок, одеревеневшие ноги подкосились...

МИЛИЦИОНЕР ЕГОРОВ НЕ ЗНАЕТ, ЧТО ДЕЛАТЬ

        Зеленый вещевой мешок вдруг зашевелился и бесшумно пополз под массивную вокзальную скамью. Задремавшая на плече соседки женщина сначала открыла один глаз, потом второй. Быстро сдвинула толстые колени, обтянутые рыжими шерстяными чулками, суетливые руки зашарили под ногами.
        — Батюшки, украли! — Вертя огромной круглой головой, укутанной двумя платками, она визгливо причитала: — Туточка стоял мешок-то... Возле самых колен. А глядите-ко — нету!..
        Женщину окружили. Прихрамывая, подошел низкорослый широкоплечий милиционер. Левая нога у него была заметно короче правой. Алюминиевая цепочка нагана при каждом шаге билась о залепленный грязью кирзовый сапог.
        — Как сквозь землю провалился! Ни одна живая душа не проходила мимо... Как же я без мешка-то? А?
        — А что в шелгуне-то было, тетка? — сиплым голосом спросил усатый худой старик с торчащими из ушей пучками седых волос. — Небось сало? Ну так и есть! — хмуро взглянув на корзинки и кошелки, сердито проворчал он. — В город собралась... Одним словом, так тебе и надо... Спекулянтка!
        — Помолчим, граждане! Не мешайте наводить следствие.
        Осторожно согнув левую ногу, милиционер заглянул под скамейку. Левая рука без двух пальцев подцепила за лямку мешок и потянула его на свет. Но мешок застрял, ни с места.
        Тетка в рыжих чулках бросилась на помощь. Она ухватилась за оттопыренный угол — мешок выполз из-под скамьи. Из дыры торчал розовый брус сала со следами чьих-то зубов.
        — Я же сказал — спекулянтка! — проговорил старик. — Я их, сволочей, за версту чую...
        Женщина торопливо ощупала прореху.
        — Ох и паразит! Успел-таки один кусок сожрать...
        Милиционер с опаской шарил под скамьей. Нащупал детскую тонкую ногу, потянул...
        Маленький, ощетинившийся, втянув голову в плечи, стоял мальчишка в кругу взрослых. Судорожным движением запахнул пиджак. Но пиджак оттопырился на груди: оттуда выпирал украденный кусок сала.
        В глазах мальчишки нет страха: «Хоть на кусочки разрежьте, а я все равно не боюсь!»
        — Чей будешь? Как звать, говорю?
        — Никак! — буркнул мальчишка, быстро взмахнув длинными черными ресницами.
        — А што это с ним разговаривать! — Тетка в рыжих чулках оттолкнула милиционера, выхватила у мальчишки из-за пазухи кусок сала и хлестко шлепнула по лицу.
        Голова мальчишки мотнулась в сторону. Лицо посерело, и на нем выступили маленькие твердые скулы.
        — Не трожь мальчишку, дурья голова! — возмутился старик. — У него брюхо с голодухи подвело... Не от хорошей жизни потянул твой поганый шелгун.
        — Кончай базар! — крикнул милиционер и, подталкивая впереди себя мальчишку, пошел к выходу.
        На улице темно. Ветер обрадованно заполоскал на мальчишке лохмотья. В привокзальном саду, высоко над головой, стукались друг о дружку голые ветви тополей. Пыхтел маневровый, набирая воду. Из трубы сыпались искры, озаряя покачивающийся над тендером водолей. Там, где поблескивающие пунктирные линии рельсов собрались в одну точку, ярко горел красный глаз семафора.
        — Ну куда я тебя дену, чертенок? Пойдем в поселковый, что ли?..
        Из сумрака выдвинулась высоченная водонапорная башня. Кто-то гремел ведрами.
        — Куда бы тебя на ночь пристроить...
        — Пусти ты меня, дяденька!
        — Куда же ты, чудак, пойдешь? — попыхивая самокруткой, задумчиво сказал милиционер. — На вокзал сунешься — шею намылят. В избу на ночь глядя никто не пустит. Сам понимаешь, война. А на дворе слякоть... Сгинешь!
        В уши, нарастая, лез гул. Все ближе, сильнее; казалось, небо дрожит, звезды пляшут. Это на запад прошли тяжелые бомбардировщики. Милиционер сердито посмотрел на присевший за дорогой дом. Сквозь маскировочный ставень пробивался тоненький лучик света.
        — Опять бабка щель не заткнула, — пробормотал милиционер. — Пойти сказать, что ли? Постой, я сейчас...
        Поднялся на крыльцо, но остановился и неуверенно спросил:
        — А не сбежишь, чертенок?
        Мальчишка молчал. Милиционер бросил цигарку на землю, затоптал сапогом.
        — Пошли вместе!
        Милиционер стучал долго. У мальчишки лопнуло терпение. Он изо всей силы двинул в дверь ботинком.
        — Кто там? — послышался глухой старческий голос.
        — Свои, Петровна, — бодро ответил милиционер. — Это я, Егоров.
        Дверь, заскрипев, отворилась.
        — Зачем пришел-то, родимый? — не очень приветливо встретила их бабка. — Опять постояльца привел? Вот наказание божье!

        Изба пахнула на них теплом, запахами вареной картошки, подсолнечного масла. Егоров подковылял к маскировочному щиту, грубо сколоченному из картона и досок, засунул в щель палец.
        — Разбомбит из-за тебя, бабка, немец... Сколько раз говорю: заделай щель.
        Петровна, небольшая сухонькая старушка в серой вязаной кофте, приложила сморщенную ладонь к уху.
        — Кричи громче, не слышу!
        — Куда там... Не слышишь! Вот что, Петровна, пускай парнишка переночует у тебя... Одну ночь только, а завтра с товарняком в Бологое отправлю.
        — Ночует... — Бабка, наклонив голову набок, недовольно оглядела мальчишкины лохмотья. — А грязищи-то на нем — воз! Куда я тебя положу? У тебя небось вшей больше, чем волос на головушке.
        Егоров ушел.
        Мальчишка слышал, как в коридоре он сказал бабке: «Покорми, Петровна, мальца, голодный он».
        Бабка долго шарила в русской печи. Огромная двурукая тень двигала по стене локтями.
        На столе, в который намертво въелась старая, порезанная во многих местах клеенка, появились начатая краюха ржаного хлеба, алюминиевая чашка с гречневой кашей, пол-литровая бутылка молока.
        — Поешь, сынок.
        Бабка уселась напротив и с любопытством уставилась на мальчишку.
        — Где батька-то с маткой? Потерял?.. Где-то мой Мишенька... Как ушел на третий день, будто в воду канул. Ни одной весточки... Да ты ешь на здоровье, ешь!
        Мальчишка, проглотив слюну, посмотрел поверх чашки с кашей на икону в позолоте. Перед иконой теплилась лампадка.
        — А бога вовсе нет, — хрипло сказал он. — Хочешь плюну на икону — и ничего мне не будет?
        Черная, без единого седого волоска голова бабки Василисы возмущенно затряслась, сухонькие руки забегали по кофте.
        — Тьфу!.. Да как твой язык повернулся?
        Бабка встала, кряхтя и что-то ворча под нос, взобралась на скамейку, потом на треснувший посередине чурбан и скрылась на печи за колыхающейся ситцевой занавеской.
        Скоро оттуда шлепнулась на пол фуфайка.
        — Укройся, не то замерзнешь под утро, — проворчала бабка. — Да гаси свет, неча керосин попусту жечь...
        Мальчишка, кося голодными глазами на хлеб и кашу, встал на табуретку и, зажмурив глаза, дунул на дышащее жаром и копотью ламповое стекло. Не раздеваясь, даже не сняв пилотку, прилег на фуфайку. Под печкой заскреблась мышь. Из-за кровати вылезла кошка и хвостом нервно замолотила по полу. Есть хотелось все сильнее. Краем глаза мальчишка видел на столе чашку с кашей. Узенький лучик от лампадки рассек краюху хлеба пополам. Бабка храпела. Мальчишка встал, огляделся. Скрипнула половица под ногой. Замер. Бабка не проснулась, и тогда, осторожно переставляя ноги, он пошел к печке. Чугунок с кашей стоял рядом с заслонкой. Тихонько подтащив к краю, мальчишка жадно запустил в него грязную руку...

ЮРКА ГУСЬ

        Старый, потемневший под дождем и ветрами бабкин дом глядит на дорогу четырьмя окнами, крест-накрест заклеенными узкими газетными полосками. На дорогу глядит и парадное крыльцо: два резных столба и крытый дранкой навес. Парадным давно не пользуются, и бурая, облупленная дверь накрепко заколочена досками. Ветхий, подпертый кольями частокол провис. Деревенские мальчишки не могут пройти мимо, чтобы не побарабанить по нему палкой.
        За дорогой в ряд стоят четыре сосны. У одной из них ствол изогнулся дугой, и кажется, что сосна подбоченилась. Сквозь колкую зеленую хвою в погожий день блестит оцинкованная конусная башенка на крыше вокзала. Из окон бабкиного дома видно, как мимо вокзала проносятся на запад эшелоны с танками, пушками, автомашинами, а с запада — санитарные поезда. Когда меж сосен мелькают платформы и теплушки с солдатами, на самоваре дребезжит медная конфорка, а стеклянная дверца старинного буфета распахивается.
        Мальчишка, поджав под себя босые ноги, сидит на подоконнике и с тоской смотрит на длинные громыхающие составы. За его спиной бабка что-то ворочает в печи ухватом. На кухне тепло, а на улице ветер, дождь. Четыре сосны мерно кивают зелеными макушками низко бегущим облакам. Капли дробно ударяются в стекло и скатываются, образуя извилистые дорожки.
        По дорогам разлились большие пенистые лужи. По утрам морозец чуть прихватывает их льдом хрупким и тонким, как корочка на картофельной драчене, которую бабка чуть свет подает на стол. Машины, проезжая мимо, крошат лед и обдают бабкин забор жидкой грязью. Если бы не этот проклятый дождь, мальчишка давно бы убежал из бабкиного дома на волю, даже босиком. Кто все-таки его башмаки спрятал? Бабка или милиционер Егоров? Проснулся утром — ни пилотки, ни башмаков. Чисто сработали! Только он все равно удерет. Босиком.
        Бабка нет-нет да и посмотрит на него. Плечи острые, шея тоненькая, черные волосы косицей свисают на засаленный воротник. Ей хочется подойти к этому колючему парнишке да погладить его по взъерошенной голове. Хочется и боязно...
        Что-то загремело. Бабка притащила из сеней большое цинковое корыто. Выдвинула ухватом из печи чугун с кипящей водой и, кряхтя, опрокинула в корыто. Изба наполнилась клубами пара.
        — Скидывай свою ветошь... Слышишь?
        — Чего придумала? — Глаза мальчишки испуганно забегали. Он сполз с подоконника и боком двинулся к двери, но цепкие бабкины пальцы ухватили его за воротник.
        Вода горячая. Она ужалила пятки, окрасила в розовый цвет тонкие, как две скалки, ноги. И все-таки было приятно! Мальчишка сидел в корыте и шевелил в воде всеми двадцатью пальцами.
        — Тощий-то!.. — Бабка запустила руку в его густые черные вихры.
        Достала ножницы и, зажав под мышкой буйную мальчишечью голову, обкорнала ее. Голова стала круглой, с выступом на затылке.
        Три чугуна горячей воды извела бабка, прежде чем отмыла всю грязь с мальчишки. А потом собрала его лохмотья в кучу — и в печку.
        Мальчишка молча метнулся к пылающей печи, засунул по плечо мокрую руку, выхватил оттуда тлеющие тряпки и, обжигаясь, вытащил из кармана пиджака потрепанную колоду карт и бритву.
        — А коли и сгорело бы все это добро, не велика беда, — сказала бабка.
        Воротя нос в сторону, она ухватом подцепила лохмотья и снова запихала в печь. Согнувшись над раскрытым ящиком комода, долго перебирала там глаженое белье. Выложила на хромоногую табуретку кальсоны, рубаху, зеленые солдатские штаны со штрипками. А вот верхнюю рубаху так и не смогла сыскать. Взяла да и положила на штаны свою ситцевую васильковую кофту.
        — Одевайся...
        Кальсоны можно было завязывать на шее, рукава рубахи свисали до пола, а до карманов штанов не дотянуться. Зато бабкина кофта с пышной сборкой на груди пришлась мальчишке впору.
        Глядя на этот шевелящийся комок одежды, из которого тыквой торчала стриженная ступеньками голова, бабка засмеялась.
        — Господи ты боже мой!.. Ну как есть чучело огородное. Хоть на грядку ставь.
        Мальчишка, присев, сердито воткнул кулаки в карманы, подтянул штаны и пробурчал:
        — Спалила шмотки, а теперь чучело! Мой френчик еще бы носить и носить... Совсем как новый.
        — Дырки на нем старые... Слышь, как твои воши щелкают в печи?
        — А теперь гони мои корочки...
        — Что? — удивилась бабка.
        — Ну, эти... ботинки мои... Куда заначила?
        — Вон под печкой сохнут... Нужны мне твои ботинки.
        В углу на чурбаке запыхтел, зафыркал полуведерный самовар.
        Мальчишка еще никогда не пил такого вкусного душистого чая. Он смотрит на бабку: она осторожно кладет в рот малюсенький кусочек сахара и подносит блюдце на трех растопыренных пальцах ко рту, дует на кипяток и звучно прихлебывает.
        Мальчишка пробует пить таким же манером, но, расплескав кипяток на штаны, отказывается от этой затеи. Он ставит блюдце на край стола и, нагнув шею, начинает со свистом втягивать в себя чай. Бабка, прижмурив глаза, сосредоточенно дует на кипяток, но мальчишка то и дело ловит ее взгляд. Теплый взгляд, добрый...
        — Как звать-то тебя? Аль без имени?
        Бабка придвигает к нему поближе резную стеклянную сахарницу с отбитым краем.
        — Да бери сахар-то...
        Мальчишка пьет молча. Бабка, держа блюдце наотлет, ждет. Три раза она задавала ему этот вопрос, и три раза мальчишка отворачивался.
        — Уж не потерял ли ты, сынок, свое имечко, мотаясь по белу свету?
        Мальчишка, не поднимая глаз, бурчит в блюдце:
        — Гусь...
        — Что «гусь»?
        — Юрка Гусь... Ну, фамилия у меня такая... Гусь! — в первый раз улыбается мальчишка. И остренькое хмурое лицо его вдруг преображается: глаза оживают, блестят, пухлые губы раскрываются, показав дырку на месте выбитого зуба. А на щеке обозначается маленькая ямочка.
        — Годков-то сколько?
        — Одиннадцать.
        — Ишь ты! — удивляется бабка Василиса. — С виду-то и не дашь... Больно ростом махонький... Как же ты батьку с маткой потерял? Может, живы? Убиваются по тебе?
        Дрогнувшей рукой Юрка отодвигает от себя сахарницу, и она падает, рассыпав на бабкин подол кусочки сахара.
        — Нет у меня ни батьки, ни матки! Нет! Ясно? — Голос его срывается. — Один я...
        После чая мальчишка пощупал свои ботинки. Еще мокрые. Он забрался на теплую печку и заснул. Когда проснулся, в окна вползли сумерки. Углы в избе потемнели, только русская печка еще белела, разинув черный рот. Облака поредели, и сосны перестали им кивать. На остроконечной вокзальной башенке тлел розовый закат.
        — Бог даст, завтра будет вёдро, — сказала бабка.
        Грохнув на пол маскировочный щит, Юрка Гусь потребовал:
        — Эй, баб, молоток мне и гвозди! Дырку-то надо залатать. Не то и вправду фриц разбомбит...

НА ПЕРЕПУТЬЕ

        Бабка Василиса проснулась от крика. Отодвинув ситцевую занавеску, поглядела на кровать: кричал мальчишка. Одеяло валялось на полу, подушка тоже. На подушке, дугой выгнув спину, стояла кошка и заинтересованно смотрела на беспокойного квартиранта.
        Василиса спустилась вниз, подошла к Юрке.
        — Ангел! Ангел! — вскрикивал он. — Не надо... Ножик! Убери ножик!
        — Господи помилуй, — сказала бабка, — кажись, заболел парнишка-то...
        Она дотронулась рукой до его лба. Лоб был мокрый и горячий. Юрка дернулся и что-то быстро и непонятно забормотал. Острые худые плечи его сотрясала дрожь. Василиса накрыла его одеялом, под голову подсунула подушку. Сняла с вешалки свое пальто и тоже укрыла им мальчишку.
        Утром заварила в чайник сухую малину и напоила Юрку. От еды он отказался. Осунувшийся, большеглазый, лежал мальчишка на кровати и угрюмо смотрел на потолок, где устроились на зимовку мухи.
        — Озяб? — спрашивала бабка. — Укрыть еще одним одеялом?
        Юрка вяло качал головой:
        — Не надо.
        — Вот беда-то, — сокрушалась Василиса, щупая Юркин лоб, — как на грех, фершал уехал в город.
        Юрка молчал. Его мысли были далеки от бабки, «фершала». Болела голова, что-то хрипело в груди. Трудно было рукой пошевелить. Плохо было мальчишке.
        Он даже не повернул голову, когда в избу пришел милиционер Егоров.
        — Не сбежал? — удивился он.
        — Хворает... — сказала бабка.
        Прихрамывая и звеня своей цепочкой от нагана, Егоров подошел к Юрке.
        — Ты чего это, приятель? — спросил он. — Скопытился?
        Юрка увидел над собой длинное горбоносое лицо с щербинками на щеках. От Егорова пахло сыромятной кожей и крепкой махоркой.
        — Забирать меня пришел? — равнодушно спросил Юрка. Ему сейчас было все безразлично. Пускай берут и везут куда хотят. Хоть на край света. Ему наплевать.
        Лицо Егорова уплыло куда-то в сторону, и перед Юркиными глазами снова закачалась цепочка.
        — Нехорошо, брат, болеть, — будто из другой комнаты, услышал он голос милиционера. — В больницу далеко, да и опасно. Так прохватит на товарняке, что...
        — Ну чего ты привязался к хворому? — напустилась на Егорова бабка.
        Егоров смущенно крякнул и полез в карман за табакеркой.
        — Не серчай, Кузьмич, — сказала Василиса, — а в избе дымить не дам... Иди на улицу и там сколько хочешь кури свой табачище.
        — А с ним как? — кивнул Егоров на Юрку.
        — Подымется... Простыл, видно. На ночь еще чаем с малиной напою, пропотеет и... подымется.
        — Выздоравливай, брат, — сказал милиционер.
        — Ладно, — пообещал Юрка.
        Егоров ушел. У мальчишки даже настроение немного улучшилось. Ничего не вышло у милиционера. Не забрал! Интересно: башмаки взял с собой или нет?
        Юрка с трудом приподнял с подушки тяжелую, гудящую голову и посмотрел на пол. Башмаки рядком стояли у кровати.
        Бабка подвинула табуретку, поставила на нее алюминиевую чашку с желтой горячей картошкой.
        — Поешь, сынок.
        — Не хочу, — отвернулся Юрка.
        — Не будешь есть — никогда не поправишься, — ворчливо сказала бабка. — Хоть штуки две съешь.
        Юрка выпростал из-под одеяла тонкую руку, взял из чашки маленькую картофелинку.
        Через три дня Юрка поправился. Но на улицу бабка не пускала. Весь день до сумерек сидел он у окна и глядел на дорогу. Дождь давно перестал моросить. Сквозь рваную овчину пепельных облаков нет-нет да и выглядывал солнечный луч. И сразу становилось светло и тепло. Лужа на дороге превращалась в большое зеркало и стреляла солнечными зайчиками в глаза. Под соснами щипали траву две козы: одна белая, другая черная. Видно, козы не очень-то дружили. То одна, то другая, сердито кося прозрачным глазом, грозили друг другу заломленными назад рогами. Грозить — грозили, а не дрались.
        С высоченных тополей, растущих в привокзальном сквере, срывались желтые листья и, вычерчивая в воздухе мудреную спираль, медленно падали на землю.
        Юрка глядел на мир, который открывался перед ним из окна, и думал. Какой-то разлад начался в его душе. Сразу не убежал от бабки, потом заболел, а теперь просто не знает, что и делать. Бежать надо. Вот-вот заявится со своей цепочкой милиционер Егоров и заберет его. Увезет в Бологое, в детский приемник. Не в первый раз... Ждать, пока придет Егоров, незачем. Надо до его прихода исчезнуть...
        Поужинали. Бабка отодвинула кухонный стол, достала из подполья соленых грибов и большую синюю турнепсину.
        — Поешь-ка грибков с картошкой, — сказала она, ставя тарелку перед Юркой. — Грузди...
        Грибы были вкусные, с чесноком, с укропом. Юрка не знал, что Василиса на все село славилась умением солить грибы. Он ел и от удовольствия причмокивал языком.
        — Вкусно? — спросила бабка.
        Юрка на похвалу был скуп.
        — Ничего, есть можно, — сказал он и запихнул в рот сразу целый гриб.
        К чаю бабка достала из закоулков буфета начатую пачку печенья «Аврора». Этот редкостный в то время гостинец она берегла к празднику, но вот не выдержала, захотелось чем-нибудь вкусным попотчевать этого неласкового мальчишку. Она положила на блюдце две печенины, остальное хотела спрятать, но вдруг раздумала: взяла и все высыпала.
        — Еще до войны покупала, — сказала она. — Теперь, поди, не делают такого... Не до печенья.
        Юрка первым забрался на свою кровать, под пестрое лоскутное одеяло. А бабка встала на колени перед иконой и, наверное, целый час шептала молитвы и стукалась лбом о крашеные половицы. «Пожалей ты свой лоб, — хотел сказать ей Юрка. — Ведь все равно бога нет...» Но не сказал.
        Тяжело поднявшись с колен, бабка подошла к кровати. Юрка прикрыл глаза. Василиса подоткнула под ноги одеяло, пощупала теплой шершавой ладонью лоб, провела по волосам. Юрка приоткрыл один глаз и увидел лицо бабки. Оно было доброе, задумчивое. Морщинки струйками разбежались во все стороны. Из-под платка выглядывало ухо. На сморщенной мочке висела маленькая серебряная сережка. Бабка смотрела на Юрку и улыбалась уголками губ.
        Юрка слышал, как бабка возилась на печке, устраиваясь на ночь поудобнее. Она что-то ворчливо сказала кошке, и та, обиженная, спрыгнула на пол. Он слышал, как ровное дыхание бабки постепенно перешло в тоненький свист, потом в басистый храп. На стене от колеблющегося света лампадки взад-вперед сновали легкие тени.
        Юрка резко отдернул одеяло и встал. Брюки и дурацкая васильковая кофта лежали на табуретке. Быстро оделся, из-под кровати вытащил башмаки. Осторожно ступая на носки, подошел к печке и выгреб из чугуна неочищенную картошку. В карман солдатских галифе запихал синюю турнепсину. Кошка, на всю избу мурлыкая, смотрела на него.
        У вешалки Юрка остановился, снял с крючка поношенную бабкину фуфайку и натянул на себя. Затаив дыхание и кося зеленым глазом на печь, толкнул дверь. Она, скрипнув, отворилась...
        На вокзале на этот раз было пусто. Над билетной кассой на полочке коптила керосиновая лампа. Юрка присел на дубовую скамью, нахохлился.
        Сегодня за весь день только два поезда сделали остановку, остальные прогрохотали мимо. Неужели всю ночь придется сидеть?
        Он вышел на перрон. Над головой светили звезды. Завтра будет вёдро. С тополей неслышно слетали листья. Невидимые в темноте, они шуршали вдоль путей.
        Холодный звездный блеск отражался на рельсах. Далеко-далеко, где-то у самой кромки леса, слабо мигнул огонек фонаря и послышался металлический стук. Это путевой обходчик проверял свое хозяйство.
        Стало прохладно. Юрка вернулся на вокзал. Из-под скамейки, на которую он уселся, вдруг показалась чья-то нога и снова спряталась. Юрка заглянул туда.
        На заплеванном полу, свернувшись в комочек, спал оборванный мальчишка. У Юрки заколотилось сердце.
        — Хахаля! — Он стал тормошить мальчишку. — Это я, Гусь!
        Мальчишка оторвал от пола заспанное лицо и посмотрел на Юрку, причем у него только один глаз открылся, другой еще спал.
        — Ты... ты что? — забормотал он.
        Гусь потускнел. Это оказался не Хахаля.
        — Куда рвешь подметки? — спросил он.
        — Иди ты! — огрызнулся мальчишка, все еще не открывая второй глаз.
        Юрка дернул его за ногу.
        — Да проснись ты, грязная рожа!
        — Отстань, говорю. — Мальчишка, не глядя на него, лягнул воздух ногой и уполз еще дальше под скамейку.
        Юрка тихонько отворил дверь, вышел на перрон. Дежурный с жезлом в руке стоял у станционного колокола и чиркал зажигалкой. Послышался длинный паровозный гудок. Поезд!
        Мальчишка секунду смотрел на огненную россыпь искр приближающегося состава, потом решительно зашагал к дому бабки Василисы.
        Он слышал, как за спиной заскрежетали тормоза, застучали буферами вагоны.
        Поезд остановился. И Юрка остановился. На один миг, а потом бросился к воротам...
        Лампадка погасла. Он ощупью добрался до кровати, разделся и шмыгнул под одеяло. С пола ему на грудь прыгнула Белка и обрадованно замурлыкала.

НЕУДАЧНОЕ ЗНАКОМСТВО

        Жорка Ширин сидел на крыльце своего дома и деловито ковырял гвоздем трассирующую пулю. У ног дремал коричневый лопоухий щенок. Жорка чиркнул спичкой — и пуля выплюнула тоненькую огненную струйку прямо в усатую морду щенка.
        Щенок взвизгнул, кувырнулся на спину и, жалобно скуля, стал тереть обожженное место лапами.
        Жорка в восторге хлопнул себя по коленям, запрокинул лохматую рыжую голову и на весь двор заржал. И вдруг, откуда ни возьмись, сырой ком земли угодил Жорке прямо в лицо. Он вскочил и, отплевываясь, бешено завертел головой: никого нет!
        И тут с огорода бабки Василисы послышался негромкий свист. Жорка присел на корточки и через изгородь увидел не то девчонку, не то мальчишку. Если смотреть ниже пояса, то мальчишка — в штанах. А если выше, то девчонка — в цветастой кофте.
        Озадаченный Жорка с минуту наблюдал, как мальчишка-девчонка, сидя на завалинке, шлепал картами.
        — Эй ты, бабья кофта!
        Жорка вытер рукавом черные губы.
        — Это ты кинул?
        «Бабья кофта» даже бровью не повел. Он удовлетворенно хлопнул себя колодой по колену и улыбнулся. Видно, выиграл.
        — Говори, бабья кофта, ты? — Жорка сделал шаг к изгороди.
        «Бабья кофта» проворно спрыгнул с завалинки и схватился за камень. Жорка так и присел на траву.
        — Ха-ха! — сказал мальчишка. — Не бойся, не трону. — Он размахнулся и запустил камнем в забор. На заборе висел глиняный горшок. Горшок вдребезги разлетелся.
        Жорка обрадовался:
        — Погоди, бабка Василиса задаст!
        «Бабья кофта» поддернул штаны повыше и подошел к забору.
        — Хочешь, фокус покажу?
        — Фокус! Да ты не умеешь.
        — Гляди, лапоть! Видишь, король!
        Мальчишка быстро стасовал карты.
        — Гляди... Раз! Опять король? Что, не умею?
        Жорка прижал к изгороди широкое веснушчатое лицо. Его серые глаза с любопытством следили за ловкими руками мальчишки. А руки все ближе, ближе... Не успел Жорка и глазом моргнуть, как два пальца крепко прищемили его конопатый нос.
        — Ага! Попался, жаба! — ликовал мальчишка, все крепче сжимая Жоркин нос. — Я те покажу «бабья кофта»!
        — Бусти-и-и... — приплясывая, мычал Жорка. — Бусти-и-и... больно!
        — Больно? — сказал мальчишка. — А собачонке, думаешь, не больно?
        Влепив напоследок хороший щелчок в широкий Жоркин лоб, мальчишка отпустил. Жорка отлетел в сторону и ощупал свой нос.
        — Ну, паразит, погоди-и! — Он высморкался. — Изничтожу!
        — Гуляй, — сказал мальчишка.
        Жорка опять пощупал нос. Он распух.
        — Я тя застрелю... из ракетницы! — выкрикнул он. — У Стасика выменяю ракету и... и укокошу!
        — Из ракетницы? — ухмыльнулся мальчишка. — Лучше из соленого огурца... Нету у тебя никакой ракетницы.
        — Нету?
        Разъяренный Жорка помчался к крыльцу. Наклонился, рывком отодвинул камень и достал завернутую в портянку ракетницу.
        — А это что? Соленый огурец?
        Мальчишка презрительно засвистел, повернулся к Жорке спиной и зашагал к своему крыльцу. Заскрипела калитка, и на тропинке показались Егоров и бабка. Мальчишка спрятался за парадное крыльцо. «Сейчас горшок разбитый увидит».
        Бабка, кряхтя, согнулась и подобрала черепки с тропинки.
        — Разбойники, — проворчала она, — такой горшок расколотили.
        — Небось твоего постояльца работа, а? — усмехнулся Егоров.
        — Не-е, — возразила бабка. — Мой парнишка смирный, тихий, мухи не обидит... Это, наверно, Ширихин озорник из рогатки пульнул.
        — Смирный, — снова усмехнулся Егоров. — А мешок у тетки на вокзале спер!
        — С голоду, Кузьмич.
        Бабка Василиса вытерла концом платка слезящийся глаз.
        — Не вози ты мальчишку в Бологое. Пусть у меня живет. Я уж толковала с председателем... Так и быть, говорит, дадим ему хлебную карточку. Картошка у меня, слава богу, своя. Проживем до весны как-нибудь, а там грибы, ягоды...
        — Гляди сама, Петровна, — сказал он. — Мальчишка с улицы. Верченый-порченый. Не хватила бы с ним горюшка.
        Мальчишка сидел на холодной земле, прижав пылающую щеку к шершавой доске. Тихий сидел он, и большие глаза его не мигая смотрели на грядку, на которой торчали сухие капустные кочерыжки. Возле одной из них проклюнулся острый зеленый росток. Он радовался выглянувшему на день осеннему солнцу и совсем не думал о том, что завтра ударит первый мороз и оборвет его короткую жизнь. Стебелек рос.

ОКО ЗА ОКО

        Ночью прилетел немецкий самолет и долго кружил над станцией, чего-то вынюхивая.
        Юрка проснулся внезапно, будто кто-то за пятку дернул. Открыл глаза и прислушался. На печи похрапывала бабка. Прерывистый гул самолета удалялся. «Улетел, гад!» — облегченно вздохнул Юрка, слыша, как бухает сердце. Нет! Гул нарастает. «Ве-зу-у, ве-зу-у, ве-зу-у...» Вой лезет в уши, кусает спину мурашками.
        Вдруг будто луна прыгнула с неба. В щели ставен ударил холодный белый свет. Он задрожал на стеклах буфета, заплясал на потолке. Это немецкий бомбардировщик спустил на парашюте осветительную ракету.
        — Бабушка-а! — закричал Юрка, вскакивая. — Бабушка, можно, я к тебе... на печку!
        — Что? А? Замерз? Ну, полезай... Гляди-ко, светает. — Бабка заворочалась, закряхтела.
        Поддерживая штаны, Юрка поспешно вскарабкался на теплую печь. Дрожа, забился бабке под бок и притих.
        — Небось страшное приснилось? — зевнула бабка Василиса. — Бывает.
        — Немец летает. — Юрка умолк. — Слышишь, опять, гад, развернулся. Сюда летит.
        «Ве-зу-у, ве-зу-у, ве-зу-у...» Юрке кажется, что самолет сейчас обязательно сбросит бомбу прямо на их дом. Он изо всех сил упирается ногами в низкий потолок и крепко закрывает глаза: «Сейчас! Вот-вот сейчас бабахнет!»
        Мур-р, мур-р... — удаляясь мурлычет мотор. Пронесло!
        Ничего подозрительного не заметил на станции «юнкерс». Только зря ракету спалил. Долго висела она в ночном небе, разлив по крышам домов мертвенно-бледный свет.
        В эту ночь Юрке так и не удалось заснуть. Лишь серенький рассвет прокрался в окна, на дороге зафырчали машины. По крыльцу затопали тяжелые сапоги, раздался громкий стук.
        — Видать, ночлежники.
        Бабка накинула на плечи фуфайку и, зевая, сползла с печи. Сунула ноги в валенки с галошами, зажгла лампу. Гремя оружием, котелками, флягами, вошли пятеро военных. Они натащили с собой в избу утреннего холода. Сгрудили в угол вещевые мешки, поставили к стене автоматы. У всех усталые лица, воспаленные глаза.
        — Полезай на печь, мамаша, — пробасил здоровый парень с двумя красными кубиками на петлицах. — Мы тут сами устроимся. Малость заморились. Двое суток в машине.
        Покраснев от напряжения, командир с трудом стащил грязный сапог. Размотал почерневшую портянку и, блаженно зажмурившись, пошевелил пальцами.
        — Эх, портянки бы посушить, — вздохнул он. — А то ведь утром сапоги не натянешь.
        — Чего он там бубнит? Не слышу! — Бабка Василиса выпростала из-под платка маленькое ухо. — Говори громче, сынок, глухая я.
        Отдернув занавеску, Юрка высунул стриженную ступеньками голову.
        — Сушите, пожалста, сколько влезет. Печка горячая!
        — Ого! — улыбнулся командир, расстегивая ворот гимнастерки. — Оказывается, в доме и мужчина есть.
        — А вы откуда едете? На фронт, да?
        Юрке очень хотелось потолковать с бойцами, но тем было не до разговоров. Устроившись на полу, они натянули на головы шинели и сразу, как по команде, заснули.
        Совсем рассвело. Юрка рассматривал спящих бойцов. Вдруг в стену дома стукнул камень, потом второй. Юрка глянул на бабку, гремевшую ухватом в печи, и потихоньку выбрался в сени. Юркнул в кладовку и, взобравшись на покатый мучной ларь, выглянул в отдушину.
        — Эй, бабья кофта! — орал Жорка, размахивая камнем. — Выходи-ка... Не то все стекла перебьем!
        Рядом с Жоркой были еще двое.
        — Че надо, рыжая морда?
        Жорка завертел круглой щетинистой головой на короткой шее.
        Ребята прижали носы к забору.
        — Отдай ракетницу, добром говорю, — дрожащим от ненависти голосом кричал Жорка. — Свистнул, гад!
        — Нужна мне твоя паршивая ракетница. Если бы к ней еще ракеты были, а то... Тьфу!
        Для большей убедительности Юрка плюнул.
        — Не брал я ее, и ша! Ясно?
        — Брешешь! Пока я поросенку хряпу натюкал, ты — через забор — и ноги приделал к моей ракетнице. Отдай добром, слышишь?
        — Отдай Жоркину ракетницу, — загудели ребята.
        — Говорят вам, не бра... — Юрка отдернул голову от окна.
        Метко пущенный камень сбил с полки несколько бутылок. Одна из них огрела Юрку по спине, другая ударила по ноге.
        — Я вас сейчас-с-с... — зашипел он. Кубарем скатился с ларя, влетел в избу.
        Бойцы спали. Командир уткнулся головой в шинель, выставил голые желтые ступни. Гимнастерка задралась на спине, оголив смуглое мускулистое тело. Не спуская глаз со спящих, Юрка на цыпочках подобрался к стене, осторожно потянул к себе автомат. Бабка Василиса заталкивала в самоварную трубу красные угли и ничего не видела. Юрка незаметно попятился к двери.
        Камни грохали в стену, падали на крышу и, тарахтя, катились оттуда вниз. Юрка просунул в окошко дуло автомата и, стиснув зубы, нажал на спуск. Автомат молчал. Юрка оттянул до отказа затвор, передвинул какой-то рычажок и крепко прижав приклад к плечу, снова нажал на спусковой крючок. Оглушающая длинная очередь распорола тишину. Юрка видел, как врассыпную бросились наутек ребята. Жорка со страху спрятался в кадку.
        Ствол автомата прыгал в окошке, мимо уха, звякая о бутылки, свистели пустые гильзы, приклад бешено дубасил в плечо, а растерявшийся от неожиданности мальчишка никак не мог сообразить, что надо снять палец со спускового крючка.
        Он не слышал, как вскочили разбуженные стрельбой солдаты и босиком высыпали в сени. Командир ворвался в кладовку и выхватил у него из рук вмиг онемевший автомат. Серые веселые глаза командира стали злыми, колючими.
        — Ух и здорово, черт, палит... без этой... осечки, — ни к селу ни к городу сказал Юрка. Сказал и зажмурился, ожидая крепкой затрещины.
        В этот момент с полки скатилась еще одна увесистая бутылка и кокнула лейтенанта по голове. Юрка открыл глаза и увидел, что лицо у лейтенанта стало не злое, а озадаченное. Командир осторожно поднял руки и пощупал голову.
        — Шишка, — сказал он.
        — Вы, дяденька, пятак приложите, — посоветовал Юрка. — Говорят, помогает.
        — Прикладывал? — спросил лейтенант.
        — Сто раз, — сказал Юрка. — Да у меня и так проходят. — И зачем-то пощупал голову.
        — Пострелял, значит? — спросил лейтенант.
        — Немножко, — вздохнул Юрка.
        — В кого же стрелял?
        — В небо... В кого же еще?
        — А ну-ка, автоматчик, пойдем на свет божий... — Лейтенант взял Юрку за руку и вывел из чулана. Усатый боец с седыми вразлет пушистыми усами осмотрел автомат, снял диск.
        — Товарищ лейтенант, — сказал он, — сорок семь пуль выпустил на ветер этот... Диск-то пустой!
        — Вы, дяденька, не волнуйтесь, — успокоил его Юрка, — на фронте этих самых патронов завались!
        — Как тебя звать? — Лейтенант свирепо прищурился на мальчишку.
        — Юрка... Гусь.
        — Так вот, гусь лапчатый, отвечай: зачем тебе, паршивцу, понадобилось с утра пораньше палить в небо?
        — Говори, парень, не то худо будет! Вот тут на месте организуем трибунал и судить тебя будем как полагается... — Усатый боец оглянулся на обувавшихся товарищей. — Будем судить, ребята?
        — Будем, — сказал молоденький белобрысый боец и грозно посмотрел на Юрку.
        — Факт! — кивнул другой хмурый боец, худой и длинный, как жердь с бабкиного забора. — За такие штучки недолго и к стенке.
        Юрка обвел бойцов подозрительным взглядом. «Шутки шутят или... А ну как взаправду к милиционеру Егорову отведут?» — подумал он.
        — Слышу я это... гудит: «Ве-зу-у, ве-зу-у...» Ну, думаю, фашист. Я фашиста по голосу узнаю... Хотел сперва вас разбудить, гляжу — спите. Жалко даже будить. Ну, взял я это... оружие и... и в немцев! Тр-р-р-р! Дяденька, а правда, что за сбитого фашиста орден дают?
        — Дают... Твой-то где свалился? — Лейтенант, прищурив глаз, подозрительно долго смотрел в пустой сапог, будто в подзорную трубу.
        — Откуда я знаю? — упавшим голосом ответил Юрка. — Я же не видел, упал он или...
        — Это точно! Что не видел, то не видел, — согласился командир. — Когда самолет падать приготовился, у тебя от страху глаза закрылись. Так и шпарил из автомата, зажмурившись.
        Маленький, быстроглазый, в потешной женской кофте, стоял Юрка перед бойцами и обеими руками поддерживал штаны.
        Глаза его тревожно ощупывали лица бойцов. Он понял, что ему не верят.
        — Наврал я про самолет, — сознался он. — Пацаны пришли и давай камнями лупить в стену... Отдай, говорят, какую-то паршивую ракетницу... А я ее и в глаза-то не видел... Вот если бы пистолет, а то, подумаешь, ракетница! Бухают и бухают, а вы спите. Думаю, разбудят, гады, людей! Взял автомат и пульнул для острастки. Я думал, что он разок стрельнет, а тут как прорвало...
        — Картина понятная. — Командир посмотрел на стол, где в большом чугуне аппетитно дымилась картошка. — А что это за ракетница?
        — Старая, без курка, — соврал Юрка. — Кому такое барахло нужно?
        Лейтенант заглянул в чугун и зажмурился:
        — Горячая!
        Юрка попытался улизнуть, но лейтенант заметил.
        — Погоди... вот что, Гусь, ракетницу ребятам верни! Не распахивай глазищи. У тебя она, это ясно как день... Немедленно верни и доложи!
        — Да я вовсе...
        — Разговорчики! — повысил голос командир. — Кру-у-гом! Вот так... Шаго-ом марш!
        Юрка поплелся к двери. На пороге оглянулся: бойцы шумно усаживались за стол.
        — А чего это ты, парень, все время за штаны держишься? — спросил один боец. — Сплоховал?
        — Ремня нет — вот и держусь, — пробурчал Юрка.
        Усатый боец запустил руку в вещевой мешок и, покопавшись, достал аккуратно скатанный брезентовый ремень.
        — Держи, парень! Ремешок что надо... А дырку, согласно своей комплекции, гвоздем проткнешь.
        Юрка взял ремень и вышел в сени.
        Отыскал гвоздь, проткнул дырку и, затянув ремень, облегченно вздохнул: теперь штаны никуда не денутся, хоть зубами тащи! Нехотя взобрался по расшатанной лестнице на чердак, засунул руку в трубу старого граммофона и вытащил тяжелый сверток. Ракетница была совсем как наган, только дуло большое — три пальца можно засунуть — да мушки нет.
        Юрка взвел курок, прицелился в ржавый фонарь, висевший на гвозде, и плавно нажал на собачку. Тку! — прозвучал сухой щелчок.
        Он любовно замотал ракетницу портянкой, вздохнул и... засунул обратно в граммофон.
        Считая голыми пятками ступеньки, спустился вниз. На всякий случай заскочил в кладовку. Выглянул из окошка и увидел на лужайке все тех же ребят. Они окружили Жорку, восседавшего на опрокинутой кадке, и, слушая его, хмуро косились на дом бабки Василисы.
        — Шиш с маком вам, а не ракетницу! — прошептал Юрка, спрыгивая с ларя.
        Переступая порог двери, он слышал, как бабка, вытряхивая из чугуна остатки картошки на стол, говорила: «А грязищи-то на нем было — воз! Кое-как снизу приодела, а вот рубахи мужской в доме не нашлось. Так и ходит в моей кофте. И смех и грех».
        Бабка увидела Юрку и сказала ворчливо:
        — Где шляешься? Садись за стол.
        Позавтракав, бойцы стали собираться в путь-дорогу.
        Бабка, сложив сморщенные руки на переднике, смотрела на них.
        — Туда?
        Усатый боец кивнул:
        — Туда...
        — И поезда туда, и машины валом валят... Скоро конец-то?
        Бойцы молча разобрали автоматы. Командир развязал вещевой мешок, вытащил оттуда все банки консервов, полбуханки черствого солдатского хлеба, несколько кусков сахара.
        — Возьми, мать!
        Он глянул на бойцов: те согласно кивнули.
        — Пригодится вам с мальчишкой.
        — А сами-то как? — Глаза бабки Василисы увлажнились. — Вам никак нельзя не евши.
        — А это тебе... автоматчик. — Седоусый боец ловко накинул на острые Юркины плечи еще крепкую гимнастерку. — А то, понимаешь, ходишь в женской кофте, позоришь наш мужской род... Не годится!
        Юрка с бабкой проводили бойцов до раскрашенной зелеными и желтыми пятнами полуторки.
        — Нагнись-ка, сынок, — сказала бабка.
        Командир послушно нагнул большую кудрявую голову в маленькой пилотке. Худые руки обхватили могучую шею, маленькое морщинистое лицо прильнуло к его щеке.
        — Храни вас бог, — всхлипнула бабка. — Такие справные, красивые... Неужто и вас? Сын у меня там. Мишенька. Ни слуху ни духу...
        Командир прижал бабкину голову к широкой груди, провел ладонью по платку и поспешно вскочил в кабину.
        — Береги бабушку, Юра! — уже на ходу крикнул он. — Мужчина ты, хоть и маленький. Слышишь?
        Полуторку подкинуло на колдобине, тяжело грохнули ящики в кузове, бойцы схватились за борта. Сейчас и поворот. И вот нет ни машины, ни бойцов. Только сосны да ели, обступившие большак, покачивают макушками.
        Юрка прижал к груди гимнастерку — подарок седоусого шофера. «Отдам Жорке ракетницу... — подумал он. — Пусть ею подавится, черт рыжий!»

ЖОРКИНА МЕСТЬ

        Вышел Юрка утром на крыльцо и удивился: кругом снег. Еще вчера из-под камня, что лежал возле крыльца, выглядывал зазубренный лист молочая, а сегодня — ни камня, ни травы. На трубу поселковой больницы будто кто-то напялил пушистую белую шапку. Из-под шапки в низкое обложное небо пробивалась сизая струйка дыма. И дальше — до самого леса — над белыми крышами домов неподвижно стоял дымок.
        Гусь осторожно ступил босой ногой на свежий снег. Ступню обволокло холодом. Юрка передернул плечами и заспешил в теплую избу.
        — Сбегай, сынок, в лавку за хлебом.
        Бабка Василиса полезла в комод за карточками.
        — Только пайку-то не общипай, как давеча.
        В сельпо, как всегда, народу полно. Краснощекая продавщица Тася ловко отстригает ножницами в консервную банку талоны, а потом большим ножом кромсает хлеб. Юрка сглатывает слюну.
        Стоять в очереди он не любит. Царапая лоб о чужие пуговицы, потихоньку пробирается к иссеченному ножом прилавку.
        — Тетенька, — тоненьким голосом просит он, — отрежь мне, пожалста, с довеском.
        — Ты это куда, довесок, без очереди?
        Чья-то цепкая рука оттаскивает Юрку от прилавка.
        — Ишь пролез, как вьюн.
        — Пусти-и-и! — упирается Юрка. — Меня бабка послала. Она с печки упала, разбилась... Есть хочет.
        — Ну, пусть берет, раз такое дело, — говорит кто-то.
        — Брешет он! — слышит Юрка сварливый шепелявый голос. — Я вечор ш ней у колодца вштретилась... Ждоровехонька Вашилиша.
        Юрка хотел было сказать, что бабка могла ночью с печи свалиться, но, увидев говорившую, прикусил язык. Опираясь на суковатую палку, на него сердито смотрела острыми глазами худая сгорбленная женщина. Концы серого платка у нее почему-то были завязаны на голове и торчали в разные стороны, как заячьи уши. Во рту женщины остался один-единственный зуб, а на подбородке пристроилась волосатая бородавка.
        «Баба-яга! — удивился Юрка. — Такая, гляди, и клюкой огреет».
        — Что? Не вышло? — хихикнула незнакомая девчонка с толстой косой поверх красной плюшевой жакетки. — «С печки-и упала-а...» Вот врать-то! Как миленький будешь стоять! За мной.
        Глаза у девчонки серые, смешливые. Нос вздернутый, а из-под шапочки так и лезут на лоб вьющиеся русые паутинки. Юркина рука потянулась к косе. Но рядом вдруг оказался Жорка Ширин. С буханкой хлеба он прошмыгнул мимо и странно, как-то обещающе посмотрел на Юрку нахальными своими глазами.
        Продавщица единым взмахом отсекла от буханки кусок и бросила на весы: ровно шестьсот граммов. Юрка огорченно шмыгнул носом: «Вот же не везет!» И тут Тася взяла с прилавка самый крупный поджаристый довесок и сунула Юрке.
        — Больно ушиблась Василиса?
        — Не очень, — обрадованно сказал Юрка, проталкиваясь к двери. — Совсем чуть-чуть шлепнулась.
        Приканчивая на ходу довесок, Гусь носом к носу столкнулся с Жоркой Шириным, а за Жоркиной спиной — целая ватага. Жорка стоит, засунув кулаки в карманы.
        «Влип!» — запихивая хлеб за пазуху, подумал Юрка. Мелькнула было мысль удрать, но тут эта длинноногая девчонка в красной жакетке! Она нарочно медленно плелась по другой стороне улицы и делала вид, что ничего не замечает. «Ладно, — Юрка сжал кулаки, — драться так драться!»
        Прикусив нижнюю губу, он грудью пошел на Жорку. Тот растерянно захлопал короткими белыми ресницами и попятился, но здоровый губастый мальчишка с желтой челкой двинул Жорку кулаком в спину:
        — Ну чего ты, рыжий? Бей в морду!
        — И ударю! — неуверенно сказал Жорка. — Своровал, думаешь, мою ракетницу, и ладно?
        Размахивая руками, он все ближе подступал к Юрке, то и дело оглядываясь на своих ребят. Юрка не стал дожидаться. Его кулак первым ткнулся в круглый Жоркин нос. Жорка фыркнул и стукнул Юрку по затылку, но не успел обрадоваться, как тот из-под низу удачно заехал ему кулаком в подбородок. Жорка сразу раскис и стал царапаться.
        — По правилам, по правилам деритесь, — бегал вокруг них худенький курчавый мальчишка с синими и большими, как у девчонки, глазами. Но здоровый губастый парень с желтой челкой, грудью отстранив мальчишку, спокойно сказал:
        — Рыжий, бей!
        Жорка продолжал царапаться. Один его палец попал Юрке в рот. Юрка смачно куснул и одновременно правой рукой ткнул в толстую щеку.
        — Кольк, бьют же! — завопил Жорка.
        — Бьют? — сказал губастый парень. — Ну, ладно. — И, развернувшись, въехал Юрке в ухо. И сразу на Юрку навалились все. Он упал. Кулаки молотили по спине, голове, совались в закрытое руками лицо. «Только бы не обронить!» — думал Юрка, придерживая за пазухой хлеб и отбрыкиваясь обеими ногами и свободной рукой.
        — Будешь чужие ракетницы красть? Будешь? — орал над головой Жорка, больно поддавая каблуками под бока.
        Лежа на земле, отплевываясь снегом и кровью, Юрка где-то все время слышал взволнованный отчаянный голосок:
        — Не по правилам, ребята, не по правилам!..
        — Что придумали, стервятники! — вдруг закричал кто-то рядом. — Семеро на одного спикировали... А ну, брысь!
        И сразу — никого! Юрка встал на ноги. Огромная черная с желтым овчарка мчалась за убегающими ребятами.
        — Ко мне, Дик! — крикнул невысокий худощавый человек в летном шлеме с наушниками и в толстой кожаной куртке «Летчик», — подумал Юрка. И вдруг ему стало жалко себя.
        — Кому я говорю, Дик? — сердито сказал летчик. — Ко мне!
        Собака нехотя вернулась. Юрка схватился за пазуху — хлеб! На растоптанном пополам с грязью снегу валялась раздавленная горбушка. Дик понюхал ее и отошел. Заплывшими и слезящимися глазами Юрка смотрел на летчика.
        — Кабы не собака, я бы и сам...
        И тут увидел стоявшего у забора курчавого мальчишку. Он почему-то не удрал вместе со всеми и теперь, склонив набок большую лобастую голову, пристально смотрел на собаку. Юрка подскочил к нему и влепил звонкую затрещину. Он было замахнулся еще, но тут увидел глаза курчавого мальчишки и опустил руку.
        — Балда ты, вот кто! — сказал мальчишка. — Во-первых, я тебя и пальцем не тронул, а во-вторых, я пока и драться-то не могу... А то бы...
        Летчик молча смотрел на них. Дик, вздрагивая чуткими ушами, обнюхивал Юркину фуфайку.
        — За что же вы дружка своего этак отделали? — спросил летчик. — Тебя как зовут?
        — Стасик. Я его не отделывал. — Мальчишка потрогал покрасневшую щеку. — А зачем он у рыжего Жорки ракетницу стащил? Жорка обещал ребятам по куску сахару, если они отколотят этого... Гуся. Ну, ребята подкараулили и всыпали ему... Только это не по правилам! Нужно драться один на один, правда?
        — Точно! — согласился летчик. — А то, как «мессершмитты», налетели на одного. Крепко они тебя намолотили... Гусь?
        Юрка исподлобья взглянул на летчика. Лицо совсем молодое. Под носом черненькие усики, от подбородка до самой губы тянется светлый шрам. Во рту под шрамом блестят два золотых зуба. Темные насмешливые глаза.
        — Ничего... Я их теперь тоже по одному подкараулю, — проворчал Юрка, облизывая распухшие губы. — А гада Жорку из этой ракетницы... прикончу.
        — И правильно! — вдруг сказал курчавый. — Пускай в другой раз дерется по правилам... И ракетницу не отдавай ему.
        — Про какую это вы ракетницу толкуете? — спросил летчик.
        — Испорченная... без курка, — быстро сказал Юрка и выразительно посмотрел на Стасика. Стасик опустил глаза и стал ногой ковырять землю. Сильный, натянутый, как струна, Дик равнодушно повел носом в сторону курчавого мальчишки и снова с непонятным любопытством потянулся к Юркиной фуфайке.
        — Не кусается? — спросил Юрка, отодвигаясь.
        — Нет... Целиком глотает.
        — У нас в Ленинграде тоже была овчарка, — вздохнул курчавый. — Байкал. Только его съели.
        — Как съели? — вытаращил глаза Юрка. — Прямо так взяли и съели?
        — Не знаю. Она пропала. Говорят, съели. В Ленинграде блокада. Ну, и голод... У нас из дому даже все мыши убежали: есть нечего. А потом мама умерла. А папа до сих пор ничего не знает. Он на фронте. Я три дня на кровати лежал. Никак не встать было. Подниму руку, а она — бух! — обратно падает.
        Мальчишка сжал тонкие пальцы в кулак и согнул руку в локте.
        — Потрогай-ка! — повернулся он к Юрке. — Уже мускулы появились, а раньше одна кость была.
        — Плохо, говоришь, в Ленинграде? — спросил летчик.
        — В нашем доме десять человек умерли с голоду.
        Юрка подобрал с земли корку хлеба и протянул Дику. Тот заворчал и отвернулся.
        — Не надо, — сказал летчик. — Не берет он из чужих рук.
        — И Байкал не брал.
        — Давно из Ленинграда? — спросил летчик.
        — Сначала меня в лазарет положили, потом на самолете эвакуировали... Я очень слабый был и ничего не запомнил. А тут у меня тетя. Я у нее живу. А вы какой летчик? Истребитель?
        — Не совсем. Штурмовик.
        — На ИЛах летаете, да?
        — Точно, — улыбнулся летчик. — А ты видел ИЛы?
        — Ну да, они низко-низко летают, над самыми крышами. А высоко могут?
        — Могут, — сказал летчик.
        — Я видел, как наш самолет сбили, — сказал Юрка. — Фриц дал очередь — самолет и загорелся. А фриц улетел.
        — Бывает и такое, — сказал летчик.
        — А вы сбиваете немцев?
        — А чего на них любоваться? Сбиваем.
        — В Ленинграде часто сбивали «юнкерсов», — сказал Стасик.
        — А что штурмовики делают? — спросил Юрка.
        — Воюют, — сказал летчик. Он посмотрел на Юрку. — Не умеешь, Гусь, защищаться. Какой дурак голову подставляет под кулаки?
        — Их вон сколько, — проворчал Юрка.
        — Голову, Гусь, надо защищать.
        — У него хлеб был за пазухой, — сказал Стасик. — Растоптали.
        — У меня башка целая. — Юрка пощупал затылок. — Мою башку и камнем не прошибешь...
        — По-честному надо драться, — сказал Стасик.
        Юрка ничего не ответил. Он подошел поближе к летчику и потрогал кожаную куртку.
        — Всем такие дают? — спросил он.
        — Нравится? — усмехнулся летчик. — Будешь летать — и тебе выдадут.
        — Я знаю, где ваш аэродром, — сказал Юрка. — Приду.
        — В гости?
        — Я люблю глядеть на самолеты.
        Дик раз-другой царапнул хозяина лапой. Летчик посмотрел на черный циферблат часов.
        — Что-то наша машина застряла.
        Он достал из кармана плитку шоколада и, разломив на две равные части, отдал ребятам.
        — Жуй, народ!
        Пожал ребятам руки, хлопнул Юрку по спине.
        — Не горюй, малый, заживут твои боевые раны. А ты, Стасик, не серчай на него. Сгоряча он тебя по уху... Так, Гусь?
        — Понятно, сгоряча, — неохотно отозвался Юрка. — Я же не видел, кто меня лупит.
        Возле них затормозила грузовая машина. В кузове — гора ящиков. Не заглушая мотора, шофер в синем комбинезоне молча уступил место за рулем летчику и открыл дверцу с другой стороны. Дик тотчас вскочил в кабину и уселся на сиденье рядом с неразговорчивым шофером, выставив в боковое окно довольную морду.
        Летчик помахал мальчишкам рукой, улыбнулся и тронул машину.
        — Летчик! — Юрка, растопырив пальцы, посмотрел на свою грязную руку, которую ему только что пожал этот человек.
        Стасик задумчиво глядел на дорогу. Полы его короткого серенького пальтишка трепыхал ветер.
        — Чтобы летчиком быть, нужно ничего не бояться? — спросил он.
        — Я ничего не боюсь, — сказал Юрка.
        — Я — бомбежки, — вздохнул Стасик. — В Ленинграде не боялся, а тут снова... Особенно ночью.
        — Дело дрянь, — сказал Юрка. — Можно помереть. Со страху. Немец, гад, приделывает к бомбам какие-то свистульки. Летит бомба и воет, как ведьма, а у людей вся психология — к чертовой бабушке.
        — Психика, — поправил Стасик. — Снаряды тоже воют, только не так страшно. Если услышал, снаряд воет, значит, не бойся: упадет далеко.
        — Ничего парень этот летчик, — сказал Юрка и положил в рот последний кусочек шоколада.
        Стасик съел только половину. Остальное завернул в бумажку и спрятал в карман.
        — Тете, — сказал он, поймав удивленный Юркин взгляд.
        — А я сожрал. — Юрка облизал липкие пальцы и покачал головой. — Надо бы бабку угостить...
        Расходиться по домам не хотелось. Они стояли у забора, ладошками сгребали с жердей пушистый снег и клали в рот.
        — Ну, я пойду, — сказал Стасик, не двигаясь с места.
        — Где ты живешь?
        — На Кооперативной...
        — А я на Советской.
        Помолчали. Стасик поежился под летним пальтишком и снова сказал:
        — Надо идти... Пока.
        — Бывай, — сказал Юрка.

ЗЕЛЕНАЯ РАКЕТА

        Юрка с бабкой Василисой пили чай, когда в дверь раздался стук.
        — Приятного аппетита, — вежливо сказал Стасик, вытирая ноги о жесткий половичок.
        Бабка подняла глаза от блюдечка. Взглянула на мальчика, а потом перевела взгляд на зеленый жестяной ящик, что Стасик держал под мышкой.
        — А-а... у Серафимы живешь? — вспомнила бабка. — Она тебя приголубила. Слыхала.
        Юрка выскочил из-за стола, накинул фуфайку.
        — Айда во двор!..
        Из леса на станцию ползли по снегу голубоватые длинные тени. Мимо вокзала простучал товарняк. На платформах промелькнули танки с зачехленными пушками. С заснеженных крыш вагонов настороженно глядели в небо спаренными стволами зенитные пулеметы.
        Стасик уселся на обледенелую ступеньку и, щелкнув задвижкой, открыл ящичек.
        — Сколько их! — обрадовался Юрка. — Постреляем!
        В узком металлическом ящичке плотно, одна к другой лежали новенькие ракеты.
        — Где достал?
        — Достал...
        Стасик защелкнул крышку и спрятал ящик за пазуху.
        — У Хотяевского моста, в лесу.
        Юрку даже пот прошиб, так сильно захотелось ему заполучить этот зеленый ящичек. Но, судя по всему, Стасик не собирался с ним расставаться.
        — Давай дружить, — с воодушевлением сказал Юрка.
        Стасик недоверчиво покосился на него.
        — Пожалуйста... Только ракеты я тебе не отдам.
        — Думаешь, я из-за ракет?
        Стасик посмотрел Юрке в глаза и ничего не сказал. Юрка покусал нижнюю губу и сказал:
        — Зачем тебе столько?
        — Пускай лежат.
        — Так всю жизнь и будут лежать? — насмешливо спросил Юрка. — Сгниют.
        — Я пойду, — сказал Стасик.
        Юрка нахмурился и замолчал. Долго сидели они рядом, глядя в разные стороны.
        — Знаешь, где я их нашел? — заговорил Стасик. — В муравьиной куче. Гляжу, муравьи мечутся как угорелые, ну, я взял сук да и давай ковырять... — Стасик умолк, прислушался. — Юр! Фашисты летят!
        — Наши это! — дернул Юрка плечом. — Я по голосу узнаю... Ну а дальше?
        — Ковырнул, а там вот этот ящик. Я бы и ракетницу нашел, да тут подскочил Жорка, оттолкнул меня и давай сам копаться. Сграбастал ракетницу, гад рыжий... А я ее первый увидел. Говорю ему: «Пускай у нас все будет пополам — и ракеты, и ракетница...» А он говорит: «Нашел дурака! Ракеты твои перестреляешь, а ракетница останется...» Он и ракеты хотел отнять. Не вышло!
        Из глубины леса, с той стороны, где клуб, вылетела зеленая ракета. Она красиво изогнулась в небе наподобие огромного знака вопроса и медленно растаяла.
        — Летят! — вцепился в Юркину фуфайку Стасик. — И ракета!
        Юрка открыл было рот, но колкий страх приморозил язык к нёбу: на большой высоте, раздирая сумрачную пелену вечернего неба, двигалась стая «юнкерсов». Черные капли отделились от самолетов и с металлическим воем понеслись на притихший поселок. Капли увеличивались, росли, и от них трудно было оторвать взгляд. Капли падали прямо на голову. Ребята не помнили, как оказались лежащими на земле у поленницы дров. Все вдруг провалилось в какую-то яму. Сколько времени продолжалась бомбежка? Минуту? Час? Они не знали. Какая-то сила придавила их к земле и не давала поднять голову. А земля вздрагивала и тряслась, будто от страха.
        Словно злой великан на ходулях прошагал по поселку. «Ух! Ух! Ух!..» Ушел, а следы остались — глубокие черные ямы, и долго еще в них курился ядовитый зеленый дымок.
        Вставать с земли не хотелось.
        Не хотелось ни о чем думать, даже радоваться, что черные стальные капли пронесло мимо. Тишина, звенящая, похоронная тишина.
        И вдруг где-то за домами, вблизи — прерывистый дикий вопль.
        Стасик сел на землю, дотронулся до Юрки.
        — Кричат.
        — На Кооперативной, — сказал Юрка, поднимаясь. — Поглядим.
        В переулке уже толпился народ.
        Крупная фугаска угодила в угол бревенчатого пятистенка. Дом так и сел на корточки, словно собирался перепрыгнуть через дорогу. В пролом в стене свободно могла бы въехать машина. Юрка и Стасик, держась друг за друга, пытаются заглянуть в эту огромную прореху. Но взрослые все загородили. Только видно, как на исчерканной осколками стене, чуть покосившись, висят ходики с тремя богатырями на циферблате.
        Что-то страшное там, за неподвижными спинами людей. Юрке хочется убежать отсюда подальше. И не может. Ноги словно примерзли к земле. Будто сквозь вату, слышится разговор:
        — Всю семью под корень вырубил... Даже младенца не пощадил!
        — Господи! Что на белом свете деется?
        — Лютует, сволочь!..
        — У-у-у, звери! — скрипнул кто-то зубами.
        — Вон фершал идет!
        — А что толку? Мертвых не воскресишь.
        Юрка, увлекая за собой Стасика, выбрался из толпы.
        — Они чай пили, когда их убило, — сказал Стасик. — Всех пятерых.
        Юрка молчал. Больше не сказав друг другу ни слова, они разошлись.
        Гусь, оступаясь, взобрался на свое крыльцо. Горьковатый тревожный запах взрывчатки преследовал по пятам. В обледенелую ступеньку крыльца глубоко вонзился длинный зазубренный осколок. Снег вокруг него растаял. В избе было холодно. Пахло штукатуркой и улицей. Стекла мрачно поблескивали на полу. Из печи осколок выломил красный кирпич. Дверь в другую комнату, раньше заколоченная, распахнулась настежь и держалась на одной петле. Большое зеркало над кроватью треснуло посередине. Рамка с фотографиями покосилась. Только медный самовар с короной-конфоркой на голове по-прежнему весело сиял в углу на чурбаке, гордясь своими медалями, выбитыми на желтой выпуклой груди.
        Бабка рукавом смахнула со стола на пол штукатурку, стекла и стала собирать ужин. В углу на табуретке маячила чья-то сгорбленная фигура.
        — В черковь перештали люди ходить, — услышал Юрка знакомый шепелявый голос, — вот гошподь бог и накажал жа грехи тяжкие. Егор-то на штарости лет, чарство ему небешное, штал бежбожником... Жабыл и дорогу в черковь... А гошподь, он все видит... Гошподь, он ничего не жабывает!
        Юрке противно было слушать этот шепелявый голос, он сбоку посмотрел Ширихе в лицо и спросил:
        — С чего это у тебя такая здоровая бородавка выросла?
        Шириха так и подскочила.
        — Глажищами-то жыркает, чишто шыч, — проворчала она, отворачиваясь от Юрки.
        — Не хошь щец похлебать, Марфа? Постные... А то все говоришь.
        — Пойду я... Надыть еще кожу подоить.
        Марфа Ширина ткнула клюкой в дверь.
        — Меня-то гошподь бог помиловал. Ни единого штеклышка не вылетело. Он, гошподь, жнает, кого накажывает... У Губиных курятник в щепки ражнешло. Прощевай, Вашилиша.
        — Эй, тетка! — крикнул ей вслед Юрка. — Заладила: «Гошподь», «гошподь»! Где он, бог-то? На небе одни самолеты...
        Шириха так хлопнула дверью, что с рамы еще одно стекло упало и разбилось на подоконнике.
        Бабка, стуча деревянной поварешкой о чугун, наливала Юрке щи в тарелку.

ТРУДНО ЖИТЬ БЕЗ САПОГ

        В доме бабки Василисы стали твориться непонятные вещи. На дню несколько раз из буфета пропадали хлебные карточки и снова находились. Однажды, проснувшись утром, бабка не обнаружила свои валенки, которые положила на ночь в печку просушиться. Бабка засунула голову в печь и долго шарила там рукой.
        — Что за наказание? — испуганно сказала она. — Нечистая сила в доме завелась... Тьфу!
        Юрка прыснул со смеху.
        — Чего зубы-то скалишь? — подозрительно посмотрела на него бабка. — Не ты ли озорничаешь?
        — У тебя нос в саже, — сказал Юрка.
        Бабка подошла к зеркалу и, послюнив конец платка, стала тереть свой толстый нос.
        — Нащепай лучины, — сказала она.
        Юрка взял с шестка сухое сосновое полено, зажал его между коленями и большим ножом с деревянной ручкой стал откалывать щепки. Бабка запалила лучину и хотела положить в печку, под дрова, но... тут увидела свои валенки.
        Они рядышком стояли на самом видном месте.
        Горящая лучина рассыпалась, а бабка, пятясь от печки, стала креститься.
        — Домовой?..
        — Где? — подскочил Юрка к печке и, заглянув в черный проем, разочарованно произнес:
        — Какой же это домовой? Твои валенки...
        Бабка молча подобрала обуглившуюся лучину и затопила печь. Юрка, сидя на подоконнике — своем любимом месте, — делал вид, что смотрит в окно. На самом деле краем глаза он следил за бабкой.
        Маленькая, крепкая, в белом платке, она ловко, без всякой суеты управлялась у большой громоздкой печи. Когда она нагибалась за чем-нибудь, тонкий поясок передника с завязкой сползал к лопаткам. Бабка все время поправляла его. Старенькая, застиранная юбка спускалась до пят. На шерстяной вязаной кофте, чуть ниже ворота, — дырка.
        Бабка ворочает в печи ухватом, а красный отблеск весело пляшет на залатанном фанерой окне. На кухне тепло, а на улице снег с неба сыплется. Четыре сосны, что стоят на пригорке, побелели. И крыша вокзала стала белой.
        Не успели сесть за стол — пришла Шириха. Юрка первым долгом посмотрел на ее ноги. Они были обуты в крепкие, даже неподшитые валенки. На голове Ширихи, как всегда, качались «заячьи уши». Юрка все время удивлялся: зачем она завязывает концы своего платка на голове, а не на шее, как все люди? Он мысленно так и прозвал ее: Заячье ухо.
        — Шлыхала новошть, Вашилиша? — с порога затараторила она. — Германеч к шамой Мошкве подошел... Шветопрештавление!
        — Чаю налить? — спросила бабка.
        Шириха, не раздеваясь, уселась за стол, кошелку свою поставила рядом, возле ног.
        — Говорят, германеч верующих не трогает, — быстро оглядев скудно накрытый стол, сказала она. — Партейных вешает. Бежбожников.
        — Всех не перевешает, — хмуро глянула на Шириху бабка. — Миша мой тоже партейный.
        Шириха прикусила язык и, выставив из широкого рукава пальто худую руку, проворно схватила из сахарницы самый большой кусок сахару. Юрка поморщился, но ничего не сказал. Прихлебывал из блюдца чай и в упор смотрел на незваную гостью, которая уже нацелилась жадным глазом на поджаристый картофельный пирог. Попробовав, отодвинула. Видно, обозналась, приняла его за мучной.
        — Не пишет твой шынок-то? — помягче спросила Шириха.
        — Воюет, — сказала бабка. — Не до писем.
        — К Федотовой Анне вчера приехал шын, — продолжала Шириха. — В Ташкенте служит. Ковер привез. Жагляденье. Такой сейчас не купишь. И фрукту ражного привеж. Шухого фрукту. А сам из себя полный такой, предштавительный. На шкладе работает. Добра у него — вагон!
        — Миша на фронте, — сердито сказала Василиса. — Танкист. Мой бы сын в Ташкенте не сидел.
        — У Анны-то Федотовой на штоле булка и шахару полная шахарница. — Шириха с усмешкой оглядела бабкин стол. — А у тебя одна картошка.
        — Кто воюет, а кто ворует, — сказала бабка Василиса. Блюдечко в ее руке задрожало. Юрка взглянул на бабку и удивился: лицо ее потемнело, губы сжались, морщин на лбу стало вдвое больше. Черные глаза не мигая смотрели на Шириху. Такой сердитой Юрка еще никогда не видел бабушку.
        — Миша на войне с первого дня. Мне ташкентская булка поперек горла встанет... В такое-то время! Кому завидуешь? О боге толкуешь, а в мыслях у тебя другой бог... Руки у тебя, Марфа, загребущие, а глаза завидущие.
        — И Жорка такой же, — поддакнул Юрка.
        Шириха, хлопая глазами, слушала бабку, и желтый зуб торчал во рту. Она подхватила свою кошелку и засеменила к двери. На пороге не выдержала, оглянулась.
        — Шын хоть у тебя и учитель, а в доме пушто! — выкрикнула она. — И никогда у тебя в шкафу добра не будет.
        Когда Шириха выскочила за порог, бабка спросила:
        — Чего это она про шкаф?
        — Пустой, говорит, у тебя шкаф, — сказал Юрка. — Добра там какого-то нет.
        Бабка Василиса молча убрала со стола. Потом села на табуретку и подперла голову рукой. И сразу бабка стала маленькая, одинокая. Юрка подошел к ней. Постоял, помолчал, а потом сказал:
        — Хорошо бы бомбу на ее дом... фугаску.
        Бабка взглянула на него, покачала головой.
        — А ты, сверчок, знай свой шесток!
        Юрка обиделся, отошел к печке. Но сидеть вдвоем в избе и молчать было скучно.
        — Баб, дай обувку, до Стаськи доскачу, — попросил Юрка.
        — Не дам, — сказала бабка. — В магазин пойду.
        После той памятной драки, когда Юркин и бабкин паек растоптали мальчишки, бабка сама ходила за хлебом. Выдвинув ящик буфета, достала старый кожаный кошелек с белой кнопкой и облегченно вздохнула: карточки лежали на месте.
        — А если фриц бомбить будет, куда я? — хмуро спросил Юрка.
        Бабка ничего не ответила. Не расслышала или нарочно молчит. Юрка заметил, что бабка Василиса не так уж плохо слышит. По крайней мере, то, что ей нужно, слышит.
        — Так всю зиму и буду сидеть дома?
        — Не озорничай, — сказала бабка. — Сиди смирно.
        Она ушла. А Юрка, волоча по полу длинные шерстяные чулки, стал бродить по избе. Трудно жить без сапог. От Юркиных башмаков осталось одно воспоминание. Тогда в драке оторвалась одна подметка (он даже не заметил!), потом где-то в липкой грязи осталась вторая. Юрка ухитрился целый месяц ходить на стельках, но и они сносились. Пробовал веревками привязывать к верхам куски от резиновой покрышки, но такое «надежное» сооружение очень быстро разваливалось. И однажды Юрка опозорился перед той девчонкой с толстой косой. Как раз напротив ее дома веревка сразу в трех местах перетерлась и башмак развалился. Девчонка выскочила из-за калитки и стала нахально глазеть на Юрку. Ему, конечно, было наплевать на нее и на ее толстую косу, но нельзя же до самого дома прыгать на одной ноге! Юрка содрал с ноги и второй башмак. В длинных бабкиных чулках спокойно зашагал по снегу. Через пять шагов ступни прижгло холодом, но Юрка и виду не подал. Гордо подняв голову, шагал себе почти босиком по дороге с таким видом, будто вышел на прогулку. Не хватало еще, чтобы он побежал на глазах этой девчонки. К счастью, дорога круто сворачивала, и Юрка, оказавшись под защитой высокого забора, припустил так, что никакой «мессершмитт» за ним не угнался бы.
        С тех пор вот уже вторую неделю сидит Юрка дома и смотрит на жизнь сквозь замороженные окна. Иногда бабка дает ему свои теплые валенки, но это не так уж часто случается. Бабка Василиса тоже хорошая непоседа. Не любит долго дома рассиживать: то ей нужно к соседке, то в лесничество, то на станцию отправиться: вдруг ее сын, Мишенька, раненый с фронта возвращается.
        А Юрка сидел дома и смотрел в окно. Напротив станция. На перроне толкался народ. Женщины на согнутых в локте руках держали корзинки с мороженой клюквой. Как только издалека доносился паровозный гудок, они начинали суетливо разбегаться вдоль перрона. Юрка никогда не мог угадать, с какой стороны прибывает поезд. И там и тут гудит, пыхтит. Первым показывался окутанный паром паровоз. Пока мелькали товарные вагоны, за Юркиной спиной тоненько гремела самоварная конфорка. Состав, не останавливаясь, уносился дальше, а разочарованные торговки снова собирались в кучу и, тряся круглыми головами в платках, о чем-то толковали. У всех на ногах была какая-то обувка. О, как Юрка завидовал людям, имеющим собственные сапоги! Люди шли мимо дома, заходили в поселковый Совет — он был тоже напротив Юркиного окна — и долго там сидели. Юрка удивлялся: зачем люди столько много времени теряют в избе? В избе и без сапог можно сидеть сколько угодно... Были бы у него хоть какие-нибудь завалящие башмаки или валенки, он бы весь день бегал по скрипучему снегу...
        Дверь стремительно распахнулась, и в избу ворвалась разъяренная Шириха. Она даже не обмела со своих новых валенок снег.
        — Ушпел-таки, ражбойник, жалежть в кошелку! — накинулась она на Юрку. — Где моя тушенка?
        Юрка пожал плечами:
        — Я не караулил.
        — Жа эту банку што рублей как одну копеечку Анне Федотовой жаплатила, — запричитала Шириха. — Отдай тушенку, шлышишь?
        — Говорю, не брал, — мрачно сказал Юрка, потихоньку двигаясь к печке.
        — Брал, брал! Больше некому, — наступала на него Шириха. Желтый зуб ее хищно светился во рту. Маленькие глаза горели злобой. Изловчившись, она сцапала Юрку за ухо и дернула так, что у мальчишки свет в глазах помутился.
        — Што рублей жаплатила, — шипела ему в лицо Шириха. — Ухи отверну, коли не отдашь тушенку.
        Юрка, у которого от боли выступили слезы, молча рванул на себя ведро, стоявшее на скамейке. Вода окатила Ширихе пальто и ноги. Отпустив Юркино ухо, она отскочила в сторону. А Юрка кошкой вскарабкался на печку. Оттуда в Шириху полетели увесистые луковицы.
        — Вот тебе тушенка! — приговаривал Юрка. — Вот тебе што рублей!
        Шириха, оставляя мокрые следы, попятилась к двери.
        — Чтоб ты ждох, окаянный, — ругалась она. — Чтоб тебе на том швете...
        Но что его ожидает на том свете, Юрка так и не узнал. Луковица звонко кокнула Шириху по голове, и она выскочила за дверь. Юрка еще некоторое время посидел на печке, а потом слез. На полу — огромная лужа. В луже плавает желтая шелуха, кругом раскатились луковицы.
        Вооружившись тряпкой, он принялся наводить порядок.
        Пришла бабка. Увидев Юрку, ползающего по полу с тряпкой в руках, удивилась.
        — Ты чего это делаешь?
        — Не видишь? Полы мою, — сказал Юрка.
        Бабка только головой покачала. Беспокойный попался ей мальчишка. Никогда наперед не знаешь, что он выкинет. Она догадалась, что пропажа и находка ее валенок — это его проделка. Скучно ему весь день сидеть дома. Вот и мечется, выдумывает всякую всячину. Поди ж ты, полы взялся мыть! Надо что-то придумать с обувкой. Не может ведь всю зиму мальчишка сидеть дома.
        Василиса снова накинула на плечи фуфайку и вышла в сени. Юрка слышал, как она по лестнице поднялась на чердак. Над головой глухо заскрипели шаги. Бросив тряпку под скамейку, он подошел к окну. Уперся лбом в ледяное стекло, задумался. Где бы украсть валенки? Хорошо бы у Ширихи. Ух, вредная баба! Тушенку у нее стащили. «Што рублей жаплатила!» И Жорка такой же паршивый уродился. В нее, в мать.
        С неба медленно падал тяжелый снег. На тонких жердинах изгороди образовались круглые шапочки. Люди, которые проходили мимо, тоже были залеплены снегом. На головах выросли снежные папахи. Интересно: если снег будет падать всю зиму, засыплет он водонапорную башню или нет?.. Юрка вспомнил книжку про забавные приключения барона Мюнхаузена. В сильный снегопад он привязал к колышку свою лошадь. А когда проснулся, снег успел растаять и лошадь оказалась подвешенной к колокольне... Эту книжку Юрка читал перед самой войной. Дома читал, а мама что-то строчила на машинке...
        Грустно стало Юрке. Снег вызвал у него в памяти родной город, крутую гору, спускающуюся к реке. Он с приятелями съезжал с этой горы, и лыжи, коснувшись льда, разъезжались и звенели.
        К забору подошел Жорка. У него на ногах новые серые валенки. Матка в деревне на сахар выменяла. Что это делает Жорка? Юрка так нажал лбом на стекло, что чуть не выдавил. Жорка достал из-за пазухи пустую консервную банку и, воровато оглянувшись на свои окна, швырнул в огород бабки Василисы. Вот оно что! Жорка украл у мамаши тушенку. А она как бешеная набросилась на Юрку.
        Бабка принесла с чердака какие-то странные плетеные штуки, напоминающие галоши.
        — Надень-ка, — сказала она, — может, придутся впору...
        — А что это такое? — с любопытством спросил Юрка.
        — Лапти.
        — Лапти?! — Юрка презрительно отвернулся. Нет, лапти носить он не будет... Лучше дома сидеть, чем в таких плетеных страшилищах ходить.

КОЛЬКА ОСТАЕТСЯ ОДИН

        Разгулялась непогода. Круглую макушку обледенелой водонапорной башни залепило снегом, и только куриной лапой торчал громоотвод. Метель подхватывала у самой земли пушистые хлопья, закручивала их в тугую спираль, завывала в колючих ветвях сосен, гудела в телеграфных столбах.
        Стекла, уцелевшие после бомбежки, покрыла наледь. Из-под куска фанеры, которую Юрка приколотил гвоздями к раме, лезла снежная борода. Иногда метель запускала растрепанный язык в трубу, и тогда в печи звякала заслонка, а в дымоходе кто-то тяжко вздыхал.
        Василиса ушла к соседке поболтать, а босой Юрка, Стасик и губастый Колька Звездочкин резались в «очко». Неопытный Стасик проиграл всю мелочь, она перекочевала в Юркин карман. Стасик не очень жалел деньги, но хотел отыграться.
        — Под ракеты будешь? — спросил Юрка, не глядя на него. — Ракета — полтинник. Идет?
        — Ладно, давай, — вздохнул Стасик. — Только я не буду все проигрывать...
        Через полчаса Юрка выиграл ракеты вместе с ящиком. Деловито пересчитал их и несколько штук сунул в необъятный карман солдатских галифе. Ящик затолкал под кровать.
        — Вот же не везет! — через силу улыбнулся Стасик и бросил на стол карты.
        Колька, шевеля толстыми губами, следил за Юркой. Он тоже проиграл, злился, и ему казалось, что Гусь плутует.
        — Покажи карту! — потребовал он.
        Юрка спокойно и нагло, передернув карту, показал:
        — На!
        Нижняя Колькина губа отвисла совсем, маленькие глаза уставились в свои карты. Громко сопя, он, послюнив пальцы, медленно потянул туза вниз и в сердцах дернул себя за желтый хохол:
        — Продул...
        Колька тискал бесполезную карту в потных пальцах, зачем-то подносил к носу. Он проиграл в два раза больше, чем Стасик. Чувствовалось, что Колька еле сдерживается, чтобы не стукнуть Юрку. А тот радовался. Ему было наплевать на Звездочкина. Юрка до сих пор помнил, как Колька из-за Жоркиной ракетницы заехал ему в ухо. Пусть теперь побесится...
        — Юр, дашь мне из ракетницы выпалить? — выжидающе спросил Стасик.
        — Тебе дам... А этому — ни в жись!
        Колька засопел. Маленькие глаза его побелели.
        — А ты... — запинаясь, сказал он. — Ты ворюга... У бабы на вокзале сало спер!
        Юрка почувствовал себя оскорбленным. Он встал, вплотную подошел к Кольке. Звездочкин был на голову выше Юрки и намного шире в плечах.
        — Я тебе, морда... — сквозь зубы сказал Юрка и замахнулся.
        В это время дверь распахнулась и с облаком пара в избу ввалилась залепленная с головы до ног снегом бабка Василиса со свертком.
        Колотя у порога обшарпанным голиком по валенкам, бабка скрипела:
        — Охо-хо, послал бог погодушку, снегу-то намело! Еле калитку отворила.
        Размотав засверкавшую каплями воды шаль, она подозрительно поглядела на ребят.
        — Небось опять картежничали?
        — Что ты, бабушка! — Юрка шмыгнул носом. — Мы тут разные истории рассказывали...
        — Истории? — Бабка погладила печку скрюченными пальцами. — Не слепая... Ишь парнишки-то кислые... Бессовестные твои глаза, Юрка! Отдай, говорю!
        — А-а, пускай забирают, не жалко, — улыбнулся Юрка. — Бери, губошлеп!
        Колька обрадованно подставил ладонь.
        — А ты? — спросил Юрка Стасика.
        — Не по правилам, — сказал Стасик и спрятал руки за спину.
        — Видишь, не берут? — Юрка пожал плечами и ссыпал мелочь в карман.
        Бабка развязала концы платка, в который был завернут пакет, и кинула Юрке пару подшитых валенок.
        — Носи! Да добрым словом поминай милиционера Егорова... За спасибо, дай бог ему здоровья, справил тебе обувку.
        Юрка надел валенки и шагнул к бабке: ему вдруг захотелось щекой потереться об ее вязаную кофту. Шагнул и... присев, принялся ощупывать мягкие голенища. Теперь не надо весь день торчать у окна. Теперь он как захочет, так и выйдет на улицу! Хватит, отсиделся!
        — Может, увидишь Егорова — позови к нам чай пить... Я звала — не пошел. Говорит, на дежурство.
        Бабка заглянула в сахарницу и вздохнула:
        — Сахар-то на исходе... Юрушка, скажи Егорову, пусть с собой кусок сахару захватит... Я просила у Ширихи — не дала... Нету, говорит, а сама все лето торговала. Небось на три года запаслась!
        — Эх и здорово вчера Шириху разбомбило! — засмеялся Юрка.
        — Не скаль зубы, насмешник! — проворчала бабка.
        — Так, бабушка, — напомнил Юрка, — ведь она говорила: «Гошподь жнает, кого накажывает...» — помнишь? В церковь моталась, а господь ей — бомбочку!
        — Не говори так! Не господь это, а немец.
        Прошлой ночью «юнкерс» сбросил на поселок одну крупную фугаску. И угодила она аккурат Ширихе под окно. Огромная дымящаяся воронка, будто пруд, подступила к самой завалинке. Дом скособочился. Буфет, стол, стулья — все, что стояло, съехало к стене.
        Шириха наспех заколотила окно и двери досками и вместе со своим рыжим Жоркой уехала на первых попутных дровнях в глухую деревню Леонтьево, к куме.
        «Нет шправедливошти на небешах», — дерзко сказала она, рассерженная на бога.
        Юрка с удовольствием вспомнил, как жалкий растерянный Жорка, усаживаясь рядом с матерью на охапку зеленого сена, торопил ее: «Поехали скорее, мам! Прилетит...»
        Укатил в деревню Жорка и забыл про свою ракетницу.
        — Баб, мы погуляем! — крикнул Юрка, на ходу натягивая фуфайку.
        — Может, с крыши бабахнем? — кубарем скатившись с крыльца, спросил он у ребят.
        — Смотри-ка, звездочки, — задумчиво сказал Стасик, увидев на небе просветы. — Конец метели.
        Метель еще колола лица снежными иголками, взвизгивая загоняла в подворотню хвостатую поземку, но, уже устав, накружившись и нагулявшись досыта, навалив вокруг огромные сугробы, уходила по крышам домов дальше, за поселок, в лес.
        — Попробуй, бабахни! — Колька рукавом утер нос. — Живо Егоров сцапает. Где, скажет, взял ракетницу? Еще и про сало припомнит...
        Юрка помедлил, помолчал — не хотелось связываться, — но все-таки сказал:
        — Хочешь, я те из ракетницы в ухо выпалю?..
        Колька ничего не ответил. Только кулаки сжал.
        — Пошли-ка лучше подальше куда-нибудь, — примирительно проговорил Стасик. Он поднял плечи и засунул руки в карманы своего пальтишка.
        — Айда в лес! — Юрка спрятал холодную ракетницу за пазуху и первым двинулся к калитке. Стасик подумал, потом решительно зашагал за ним. Колька постоял-постоял и тоже поплелся.
        — Эй, Гусь! — крикнул он. — Я с вами.
        Юрка остановился и с удовольствием показал Кольке кукиш.
        — Нюхал?
        — Жалко вам, что ли? — Колька начал заискивать. — Я про шпионов что-то знаю...
        Юрка замедлил шаги.
        — Брешешь, губошлеп! — негромко Сказал он. — Как сивый мерин.
        — Ей-богу, не вру! От постояльца дяди Васи слышал...
        Колька догнал их и, сдернув с руки теплую рукавицу, протянул Стасику:
        — На, бери!
        Кончилась улица, и ребята вышли к перелеску, на «трубу» — так называлась длинная и прямая просека. «Труба» тянулась от водокачки, одиноко стоявшей на берегу узенькой речушки Тимаевки, до высоченной водонапорной башни. Молоденькие зеленые елочки, окаймлявшие просеку, под тяжестью снега низко опустили разлапистые ветви.
        Колька, старательно ступая по глубоким Юркиным следам, бубнил:
        — А дядя Вася и сказал: «Фрицы разыскивают тут склад, где всякие бомбы и снаряды лежат... Понакидали с самолетов парашютистов, они и шарят кругом, взорвать хотят этот склад». Только ни шиша у них не выйдет! Склад-то замаскирован. Дядя Вася все знает. Он капитан.
        — Про шпионов ты наврал. — Юрка остановился возле толстой сосны и стал притаптывать снег.
        — Ей-бо, не наврал! — Колька горячо дышал Юрке в затылок. — Одного из сугроба за ноги вытащили. Он за сосну зацепился своим парашютом — и в сугроб... Другой убежал. А которого поймали, сказал, что немцам этот склад во где сидит! У него тоже ракетница была и ракеты. Сам слышишь, «юнкерсы» над станцией день и ночь ползают. Ищут... Юр, дашь мне разок пульнуть?
        Юрка промолчал.
        — Помнишь, когда нас чуть не разбомбило, зеленая ракета из леса выскочила? — Стасик с опаской посмотрел на прояснившееся небо, потом на Юрку, заряжавшего ракетницу. — У тебя тоже зеленые. Ну как долбанет?
        — Чудило, — сказал Юрка. — Фрицев-то нет. Кто тебя бомбить будет?
        Он вскинул вверх руку и стал целиться в далекую холодную звездочку, ярче других мерцавшую в просвете заснеженных сосновых лап. Стасик и Колька, поскрипывая снегом под ногами, задрали головы. Но Юрка вдруг сунул взведенную ракетницу за пазуху и повернулся к ребятам.
        — Здорово замерзли?
        — Н-не очень, — хлюпнув носом, неуверенно сказал Стасик.
        — А че? — отозвался Колька, хлопая рукавицей по замерзшим коленкам.
        — Если не очень, айда на водокачку! Там у речки заляжем и будем «юнкерса» ждать. Прилетит, а мы и выпалим на болото. А он начнет туда бомбы кидать.
        — А если он по нас тарарахнет? — Колькины губы на морозе еще больше распухли и с трудом шевелились.
        — Меня тетка, наверное, ищет. — Стасик тоскливо посмотрел в сторону темневших вдалеке домов. — Давай лучше, Юр, в другой раз? Оденемся потеплее.
        Юрка молча раздвинул их плечом и, не оглядываясь, пошел вперед по просеке.
        — Юр, погоди... — взволновался Стасик. — Да постой же!
        Юрка безмолвно пересекал голубоватую тень от высоченной сосны.
        — Ну и пусть идет, — зашептал Колька. — А мы здесь постоим... Чего за ним ходить? Не видишь? Он шпана вшивая, вот он кто.
        — Какой ты... — с ненавистью сказал Стасик. Не глядя на Кольку, стащил рукавицу и протянул ему:
        — Мне уже не холодно... — И быстро пошел за Юркой.
        Колька долго прислушивался к торопливому скрипу его шагов.
        ...Дома Колька натянул на себя ватные штаны, по шаткой лестнице взобрался на заваленную снегом крышу, примостился у кирпичной трубы и, нюхая гарь, стал глазеть на холодно освещенную месяцем колючую кромку леса, терпеливо ожидая, когда наконец взовьется в звездное небо первая ракета.

КЛЮНУЛО

        Стасик отчаянно мерз. Кончик носа болел так, будто его ошпарили. Стасик понимал, что нос может отмерзнуть, но руки, глубоко запрятанные в штаны, вынимать не хотелось, и он принялся тереть нос об Юркино плечо.
        Юрка обернулся. У него побелела скула.
        — И чего, гад, не летит? — раздраженно сказал он.
        Они сидели, как два гриба-близнеца, на толстом, косо спиленном пне. Рядом подо льдом глухо журчала Тимаевка. На пригорке блестко голубела крыша водокачки.
        Маленькое дымчатое облако, с размаху напоровшись на ясный острый серп месяца, заклубилось, расползлось. Протяжно скрипнула, будто вздохнула, высокая сосна. Где-то неподалеку ветвь с облегчением сбросила глыбу снега.
        — Летит! — прошептал Стасик.
        Звук моторов становился все громче, отчетливее.
        — Готовсь! — скомандовал себе Юрка.
        — Это наши, Юр, — стуча зубами, пробормотал Стасик.
        — Думаешь?
        — Наши.
        И точно. В стороне низко над лесом прошли тяжелые бомбардировщики. Мороз прихватывал уши. Стасик вытащил согревшуюся на животе руку и по очереди прикладывал к ушам, к носу. Юрка на мороз не обращал внимания. Когда и у него защипало нос, он только досадливо дернул головой и тут же забыл обо всем, услышав знакомое: «Везу-у, ве-зу-у...»
        Первая ракета, осветив все кругом зеленоватым светом, казалось, полчаса висела в небе. А когда погасла, морозный лес еще теснее обступил ребят, небо стало черным, звезды вдруг пропали. Невидимый без огней, прогудел над головой самолет. Развернулся — и визгливый свист рассек воздух. Вздрогнула земля. Сосны разом сбросили снег на головы прижавшихся к пню ребят.
        Снова стало тихо, и только меж ветвями струилась невидимая снежная пыль.
        — Видал! — На Юркиных ресницах, бровях — снег, в глазах — торжество.
        — Одну сбросил... Почему одну? — Губы у Стасика едва шевелились, от холода он шепелявил.
        — Наверное, больше не было, — сказал Юрка.
        Он стащил с головы шапку и стряхнул снег.
        — Домой?
        Стасик энергично закивал головой.
        — Или еще подождем?
        — Хочешь, чтобы на голову сбросили?
        Ребята уже выбрались на «трубу», и в это время со стороны поселка снова послышался нарастающий гул. Мальчишки остановились.
        — Много-то как их... — растерянно сказал Стасик.
        Юрка повернулся и напролом через кустарник снова бросился в лес. Ноги увязали в снегу. Сзади прерывисто дышал Стасик. Гул над головами становился все громче. В просвете деревьев показалась крыша водокачки. Юрка на ходу выхватил ракетницу и одну за другой выпустил в сторону болота три ракеты. От деревьев на зеленоватый снег упали дрожащие тени. Они угрожающе росли, становились все длиннее и длиннее. И снова, как тогда, в раскатистый гул моторов вплелся знакомый и пронзительный свист.
        Ничего не видя перед собой, они разом выскочили на маленькую полянку, поросшую редким ельником, и скатились в старую воронку. А рядом над болотом взлетели черные комья торфа. Ух! Ух! Ух!..

КРЕЩЕНИЕ ОГНЕМ

        Колька Звездочкин видел, как взвилась первая ракета, а затем громыхнула тяжелая фугаска. Он даже ощутил мягкий воздушный толчок. Будто кусок ваты кто-то ткнул в лицо.
        «Вот черти, не боятся!» — подумал он, собираясь слезать с крыши. В домах захлопали двери, и на улицы высыпали встревоженные люди. Из Колькиного дома в расстегнутой гимнастерке без ремня выскочил капитан. Широко расставив ноги в хромовых сапогах, он прислушался. Ветер, перемахнув через забор, взъерошил на его затылке волосы.
        Низко прошли бомбардировщики. Колька вмиг забыл про капитана. Три зеленых ракеты одна за другой повисли над заснеженными макушками сосен. Задвигались на крышах тени от труб. Увидел Колька и свою тень. Она зашевелилась, вытянулась. Едва растаял в морозном небе свет последней ракеты, как дом снова подскочил под Колькой от тяжелого взрыва.
        Яркие багровые вспышки освещали черный лес. Старый скрипучий дом содрогался, сыпались стекла. И Колька, загребая руками снег, медленно съезжал с крыши. Зажав в горстях снег, он, словно куль, шлепнулся в сугроб рядом с капитаном.
        — Ты это что? Колька? Откуда? Никак с неба? Смотри: фрицы болото бомбят! Шпарят и шпарят... — удивился капитан.
        — Ой, разбомбит, дядя Вася! — орал Колька.
        — Не разбомбит... Склад совсем в другом месте, — усмехнулся капитан.
        — Там же Юрка Гусь с этим Стаськой, дядя! У водокачки... — хныкал Колька. — Ой, разбомбит их...
        — Какой Гусь?
        Капитан сильно встряхнул Кольку за плечи.
        — А ну-ка! О чем ты?
        — Там ребята! — кивнул Колька в сторону грохочущего леса. — Ракеты пускают...
        — Ах, мерзавцы, что придумали!
        Дядя Вася бросился в сени. Мощный взрыв с треском захлопнул за ним дверь, едва не сорвав с петель.
        — Веди к своим ребятам! — натягивая на плечи желтый полушубок, приказал капитан.
        В развороченном бомбами лесу было тихо. Месяц плыл по небу. То тут, то там зияли черные воронки. В освобожденных от снега елях и соснах запутался белесый вонючий дымок. С деревьев все еще сыпалась снежная пыль.
        Колька зацепился ногой за косо воткнувшийся в снег сук и упал.
        — Нету их тута...
        — Эй, ребята! — закричал капитан.
        Тишина. Лишь Тимаевка не спит, ворочается подо льдом. Да изредка слышно, как в разбросанные кругом воронки скатываются снежные комки.
        — Разбомбило, — плаксиво сказал Колька. — Я говорил...
        — Не каркай! — оборвал его капитан. — Эй, Гу-усь! — громче закричал он.
        — Ста-ась, где вы-ы-ы? — заорал Колька.
        — Чего кричишь? — недружелюбно спросил кто-то совсем рядом.
        Колька обалдело завертел головой.
        — Где? Эй, где вы?
        — Разуй глаза — увидишь.
        Из старой воронки, залепленный снегом, чуть живой от пережитого страха и холода, выбрался Стасик.
        — Гусь? — Колькин голос дрогнул. — Нету его... Накрыло!
        — Помолчи ты! — с сердцем сказал Стасик. Он кинулся к воронке и помог выбраться Юрке. Пошатываясь, Гусь сделал несколько шагов и, хлопая глазами, уставился на капитана.
        Капитан молча смотрел на ребят. В его раскосых глазах — веселое недоумение.
        — Кто из вас устроил этот спектакль? — тихо спросил он.
        — Кто! Ясно, Гусь, — сказал Колька. — Другой разве такое безобразие придумает? На станции все стекла вылетели.
        — Ну что ты на самом деле? — толкнул его в бок Стасик и повернулся к капитану.
        — Это мы... Оба.
        — Ну? — повернулся капитан к Юрке. — Рассказывай, Гусь!
        Юрка молчал. Драная шапка сбилась набок и чудом держалась на одном ухе. Он смотрел на капитана и шевелил губами.
        — Ну, чего ты там бормочешь? — спросил капитан и нагнулся к нему.
        Юрка широко раскрыл рот и вдруг громко загоготал:
        — Ого-го-го!
        — Ты что, парень? — Дядя Вася еще ниже нагнулся к Юрке.
        Гусь стащил с головы солдатскую ушанку, постучал себя кулаком по круглой голове, прислушался:
        — Звон в башке... Ду-у-у! — Он повернул к ребятам испуганное лицо. — Оглох я... как бабка Василиса. Стась, крикни-ка мне в ухо!
        Стасик крикнул.
        — Громче!
        — Юр-р-р-ка-а! — во всю мочь заорал Стасик. — Слышишь?
        Юрка схватился за уши, потер их.
        — Теперь слышу. Только плохо. Гудит... проклятая... Ду-у-у!
        Дядя Вася смотрел в зеленые Юркины разбойничьи глаза и говорил:
        — Что прикажешь делать с тобой, Гусь? На гауптвахту тебя засадить? Ну что мне, Гусь, с тобой делать? А?
        Юрка молчал. И непонятно было, слышал он это или нет. Улучив удобный момент, он выхватил из-за пазухи ракетницу и сунул в сугроб.
        Капитан и виду не подал, что заметил. Не спеша расстегнул полушубок, стащил его и накинул оглохшему и замерзшему Юрке на плечи.
        — Домой, герои! Быстро!
        Ребята гуськом побрели по протоптанной в снегу дорожке. Юрка шел последним и все время оглядывался на дядю Васю, который почему-то отстал. И все-таки он не увидел, как капитан вытащил из сугроба еще теплую ракетницу и запихал ее в карман галифе.

ОБИДА

        К голой спине будто ледяную глыбу приложили. Юрка ловит рукой ускользающую фуфайку, но поздно: фуфайка шлепается с печки на пол. Он вскакивает и больно ударяется головой в потолок.
        — У-у-у-у, черт! — Юрка яростно скребет зудящую макушку.
        — Не смей, говорю, чертыхаться! Грех! — ворчит бабка из-под вороха одежек, прикрытых сверху серой овчиной.
        — Пощупай, какая шишка вскочила! А ты — грех! — огрызается Юрка. Ему не хочется слезать с нагретой печки. Внизу морозно, как на улице. Печку топить нечем. Дрова кончились, жерди от забора тоже. Такой ненасытной печки Юрка еще сроду не видал. В последний раз она сожрала хромую табуретку, доску от Жоркиного крыльца, рассохшуюся кадку из-под соленых грибов.
        Дрожа, Юрка напялил на себя кофту (опять пригодилась!), гимнастерку, обмотал шею бабкиным шерстяным чулком и храбро соскочил на холодный пол. На замороженных окнах пышно расцвели узоры, похожие на елочные лапы. За окном мороз. Не мороз, а собака. На двор выйдешь — набросится, искусает. Юрка хотел было зачерпнуть из ведра воды, но ковш скребнул по льду. Ткнул ладонью сосок умывальника — примерз.
        Тяжелые дни наступили для бабки Василисы и Юрки Гуся. Кроме картошки, в доме ничего не было. Хлеба хватало только на обед. Если бы не военные, которые иногда останавливались на постой, совсем было бы плохо. А так нет-нет да что-нибудь и перепадет от них: то буханка хлеба, то банка консервов, то сухари.
        Немецкие самолеты каждую ночь наведывались на станцию. Но бомбы кидали редко. Видно, поджало, жалеют. Бабка спрашивала военных, как там дела на фронте. Военные говорили, что кончилась для фашистов масленица — наступил великий пост. И по радио передавали, что немцев остановили. И люди на станции, несмотря на холод и голод, заметно повеселели. Перестали прятаться от самолетов в щели. Крутит над станцией немецкий самолет, а люди занимаются своими делами и внимания не обращают. Будто это не бомбардировщик, а так, чепуха. Каждый вечер, перед тем как улечься спать, бабка долго простаивала на коленях перед иконой и молилась за нашу победу, за сына-танкиста.
        Юрке все время хотелось есть. Об этом он думал вечером, ложась спать, и утром, вставая. Он еще больше похудел, глаза его стали вдвое больше, и в них появился голодный блеск.
        А вот Жорка Ширин был все такой же круглощекий и самодовольный. Он с матерью недавно вернулся из деревни. Бомбить-то стали реже. Насчет ракетницы пока не заикался. Жорка как-то похвастался, что они из деревни привезли целую кадку свинины. Мамка на что-то выменяла. Это она умеет. Где, интересно, эта кадка у них стоит? В чулане или в подполье?
        — Господи, неужто так и помру на печи... — зашуршала овчиной бабка Василиса.
        Косая упрямая морщинка появилась на Юркином лбу, глаза хмуро впились в светлое оконное стекло.
        — Я сичас, — пробормотал он и, плечом распахнув заиндевевшую дверь, выскочил в сени.
        Вернулся не скоро. Зато в руках — выше носа — охапка тонких поленьев. С грохотом свалил их, крикнул:
        — Иди, баб, затопляй. — И снова за дверь.
        Бабка выбрала из поленьев самое легкое, сухое, нащепала лучины.
        — Баб! — надрывался Юрка за дверью. — Открой же!
        Грохнув бабке под ноги еще охапку звонких поленьев, Юрка вытер рукавом фуфайки мокрый красный нос.
        — Опять на станцию эшелон прибыл. Бензовозы сгружают... Баб, я пойду, а? Надо снег расчищать, а то им не попасть на аэродром.
        Бабушка нащупала на шестке коробку со спичками, чиркнула.
        — Какой из тебя расчищатель? И лопату-то в руках не удержишь. Сиди уж...
        — «Сиди», «сиди»... Надоело.
        Робкий язычок пламени лизнул лучину, и она вспыхнула, затрещала.
        — Где поленья-то раздобыл? Небось опять украл? — Бабка подержала над трескучим огнем озябшие пальцы. По морщинистому печальному лицу ее запрыгал красный отблеск.
        — Нашел... — уклончиво сказал Юрка. — Я же знаю, что красть — грех.
        Поленья весело потрескивали в печи, когда пришла Шириха. Вернее, не пришла, а влетела как вихрь. Из-за ее спины выглядывала круглая физиономия Жорки.
        — Куда, паразит, девал мое корыто? — Шириха подскочила к Юрке, норовя схватить его за ухо. Гусь прижался к окну, загородился табуреткой.
        — Только тронь — худо будет! — пригрозил он, блестя кошачьими глазами.
        — Отдай, говорю, корыто, вражина! — Длинное лицо Ширихи перекосилось.
        Это дубовое корыто Юрке совсем случайно попалось на глаза. Понадеявшись на мороз, разукрасивший елочными лапами Ширихины окна, он, не таясь, перетащил его на свой двор. И здесь топором в два счета превратил корыто в поленья. Ишь как знатно пощелкивают!
        — Мам, оторви ему ухо — сказу скажет! — подал голос Жорка.
        — Вон твое корыто, — кивнул Юрка на полыхающую печь, — бери.
        — Что же это такое, Петровна? — запричитала Шириха. — Вешь жабор, жлодей, ражобрал... Теперича — нате! — корыто иж-под шамого ноша утянул.
        — Он у меня ракетницу спер, — торопливо ввернул Жорка.
        Бабка, кряхтя, задвинула ухватом в печь чугун с картошкой.
        — Что ты руками-то машешь, Марфа? Не слышу... Иль Юрка что напроказил?
        — Он жавтра в ижбу жаберется, — причитала Шириха.
        — Заберется, — поддакивал Жорка.
        — Ох, на швою ты головушку пригрела, Петровна, этого оборванча... Он тебе когда-нибудь дом шпалит!
        — Он такой! И наш спалит, — бубнил Жорка.
        — Господи, и соль-то вся! — Бабка вытряхнула из мешка в солонку остатки серой крупной соли. — Что ты все такое говоришь, Марфа?
        — Шунь только, штервеч, нош на мой двор — кипятком обварю! — Шириха ткнула костлявым пальцем в окно. — Я ужо Егорову все рашшкажу. Он тебя жа мое корыто в тюрьму пощадит.
        — Вор, мою ракетницу украл! — пятясь за матерью, выкрикнул Жорка.
        — Топай отсюда, гнида! — огрызнулся Юрка и двинулся из-за табуретки. Жорка пулей вылетел за дверь. Пошумев еще, ушла и Шириха.
        — Кто-то боится их! — презрительно произнес Юрка и покосился на бабку, подкладывавшую в печь дрова. «Кажись, и вправду ничего не слыхала», — подумал он и только отвернулся к окну, как бабкин ухват огрел его по спине.
        — Брось срамить меня на весь поселок, брось... брось! — охаживая притихшего Юрку, приговаривала бабка. — Дожила... стыдно людям на глаза показаться. В один голос твердят: «Уйми своего разбойника, не то сами найдем на него управу...»
        Ухват с грохотом полетел в угол. Губы у бабки затряслись, на морщинистой щеке блеснула слеза. А Юрка, вытаращив свои большущие глаза, смотрел на нее.
        — За что?!
        И бабка Василиса, обмякнув перед этим удивленным, растерянным взглядом, ступила вперед и коснулась рукой жестких Юркиных волос.
        — Неужто, Юрушка, не можешь ты без этого... воровства? Не зарься ты, сынок, на чужое добро... Грех красть чужое, грех! Руки тебе оторвут за это дело. В тюрьму упекут... И сгниешь там ни за грош!
        Юрка шмыгнул носом, провел кулаком под глазом и высвободил голову из бабкиных рук.
        — Чего дерешься? Я же из-за тебя... Чтоб ты не померла на холодной печке... А ты... ухватом!
        Юркины глаза стали колючими.
        — Не буду у тебя больше жить... Уйду к летчикам!
        — Нужен ты летчикам.
        — Они драться ухватом не будут.
        Бабка достала чугун из печи.
        — Садись, ешь.
        — Сама ешь...
        Он оделся и, на ходу затягивая поверх фуфайки ремень, выскочил за дверь. Но сразу вернулся. Не глядя на бабку, одиноко сгорбившуюся за столом с дымящейся картофелиной в руке, нагнулся, заглянул под буфет, вытащил оттуда колоду старых карт.
        — У твоей Ширихи, — Юрка положил карты в карман, — полные сени дров... И в сарае полно. И корыто у ней еще одно осталось.
        Хлопнув дверью, он ушел.

У КОСТРА

        Близ путей полыхал жаркий костер. Колкая поземка налетала на него то с одной, то с другой стороны, шипела и, опаленная, убегала по сугробам дальше. Что за чудо? Юрка протер глаза: без дров, прямо на оттаявшем черном кругу земли клокотало пламя. Огонь жадно лизал ребристые бока железной бочки, стоявшей посредине. Вокруг кто на чем сидели бойцы. Дым от их самокруток смешивался с черным огнистым дымом удивительного костра.
        Юрка присел на корточки и протянул к огню негнущиеся пальцы. По снегу расползались черно-коричневые пятна. «Отработанное масло палят», — догадался он.
        Боец с пучками густых черных, как у цыгана, бровей в желто-белом полушубке с масляными разводами на рукавах и полах покосился на Юрку и хриплым басом спросил:
        — Ты откуда взялся, Огурец?
        Гусь пошевелил пальцами, потер свои острые колени и повернулся к бойцу спиной.
        — Гляди-ка, парень-то с характером! — усмехнулся тот. — Может, ты немой, а?
        — А что попусту языком на морозе трепать? — не поворачиваясь, буркнул Юрка. — Кури себе, я тебя не трогаю.
        — Ну парень! — захохотал другой боец с добродушным широким лицом и большим носом. — Крепенько отбрил Семена... Не дразнись Огурцом!

        От Юркиной фуфайки шел пар, щеки и нос будто кирпичом натерли. За спиной бесится поземка, острым штыком колется мороз, а тут пламя бурлит, обжигает.
        — Дяденька, скоро поедете? — спросил Юрка у большеносого и мотнул головой в сторону сгрудившихся на товарной платформе бензовозов.
        — Здесь будем жить... — вместо него сказал чернобровый, похожий на цыгана Семен. — А в этих, — показал он глазами на машины, — в этих банках будем воду возить... Как это поется? «Без воды-ы ни-и туды-ы и ни сюды-ы...»
        — Ладно врать-то. — Юрка плюнул на бочку — зашипело. — Я и так знаю, что вы на аэродром поедете.
        — Нам и тут хорошо. Тепло, курево есть...
        — Фриц вот прилетит — он вам покурит! — припугнул Юрка.
        — И частенько он к вам наведывается? — спросил большеносый.
        — Сколько время?
        Боец задрал рукав полушубка и глянул на циферблат.
        — Первый час... А что?
        — Скоро заявится. — Юрка взглянул на клубящееся небо. — Вот разве что погода помешает, а то каждый день прилетает в это время.
        — Вообще-то, пора и трогаться. — Большеносый поднялся.
        — Давай жми! — засмеялся Семен. — Тебя первого накроет.
        Железная бочка загудела, заворчала и вдруг плюнула в небо закипевшей водой и паром.
        — Выкатывай, ребята, — скомандовал чернобровый.
        Шоферы нацелились на бочку бревном, поднажали — и она, окутанная паром, покатилась по шипящему снегу. Булькающая струя кипятка, взорвавшись белым облаком, брызнула в первое ведро. Кипяток залили в радиаторы. От гула автомобильных моторов задрожал морозный воздух. С треском хлопали дверцы кабин, и машины одна за другой сползали с высокой платформы на дорогу. Юрка подошел к маленькому бойцу с увесистым носом и деловито сказал:
        — Давай сюда ведро, сам привяжу... а ты — заводи.
        Боец, не отвечая, прикрутил тросом к буксирному крюку ведро и, отстранив мальчишку рукой, достал из кабины заводную ручку.
        Бензовоз чихнул синим дымком и заколотился в мелкой дрожи. С радиатора посыпались на снег капли воды.
        — Ну, бывай здоров, — сказал боец и полез в кабину.
        Когда за ним захлопнулась дверца, Юрка забарабанил кулаком.
        — Дядь! — орал он. — Возьми! Мне позарез на аэродром надо... Слышь, дядь!
        Машина тронулась. Юрка остался на платформе.
        — У-у, черт носатый! — погрозил он вслед бензовозу кулаком. Нагнулся, схватил ледяную голышку и запустил в машину. Бум-м-м! — загудела пузатая цистерна с белой надписью: «Огнеопасно».
        — Ты чего это развоевался, Огурец?
        Юрка повернулся: перед ним стоял высоченный чернобровый шофер. Внизу на дороге мирно пофыркивал его бензовоз.
        — А ты цыган! — сердито буркнул Юрка. — И пешью дотопаю!
        Дыша на растопыренные пальцы, он поволочил свои стоптанные валенки по снегу. Шофер, скручивая цигарку, смотрел ему вслед. Фуфайка, туго перехваченная ремнем, вздулась на Юркиной спине пузырем, а ниже собралась в пышную сборку. Одно ухо большой солдатской шапки загнулось.
        — Эй, Огурец!
        Юрка остановился.
        — Чего ты потерял на аэродроме?
        Юрка подбежал к шоферу.
        — Не гляди, что я маленький... Зато знаешь какой сильный? Меня на любую работу возьмут. Снег разгребать или что... Вот увидишь!
        — А что мамка скажет?
        — Нет мамки...
        — А-а, — сказал шофер. — Нет, говоришь. Тогда поехали!
        — Можно залезать?
        Юрка вспомнил про бабку. Сидит, наверное, ждет. Картошку греет...
        Бензовоз вскарабкался на пригорок. Бабкина изба с замерзшими окнами, наполовину утонувшая в снегу, и частокол со снежными шишечками остались позади. Отодвинулась назад гранитно-кирпичная водонапорная башня. И вот дорогу обступил лес.
        Метель с одной стороны надула на стволы снег. Обледенели голые ветви осин и берез. А ели и сосны назло морозу по-весеннему зеленели. Ветер трепал длинные седые бороды моха, свисавшие с нижних ветвей. Молодые елочки в белых маскировочных халатах стояли на дыбках по обочинам. Стежки звериных следов пересекали дорогу и исчезали в голубом лесном сумраке. Семен все прибавлял газ. Деревья замелькали так, что в глазах зарябило. Юрка опасливо посмотрел на отполированную баранку, где небрежно покоилась рука шофера. Глаза прикрыты. Уж не заснул ли?
        — Э-эй! Долбанемся! — заорал Юрка.
        Семен молча полез в карман за куревом. Ловко свернув цигарку, закурил. Юрка успокоился и притих.
        Смотреть на дорогу надоело. Все сосны да ели. Вспомнилась бабушка, и сразу стало тоскливо. Может, попросить Семена, пусть остановит? Поздно... Как там она, старая, без дров? И зачем полезла со своим ухватом!..

ДИК

        Бензовоз протарахтел по бревенчатому мосту, занесенному до самых перил снегом, и остановился.
        — Проснись! — нахлобучил Семен шапку Юрке на глаза. — Где тебе слезать?
        — Тут... — Юрка зевнул, протер кулаком дремотные глаза и серым мячиком скатился на дорогу.
        Семен отъехал немного и снова затормозил.
        — Эй, Огурец! — высунув из кабины цыганское лицо, закричал он. — Если что... разыщи гараж. Слышишь? Гараж!
        Бензовоз, брыкнув задним мостом, круто завернул за угол. Юрка Гусь один остался на колеистой дороге. Где-то за избами ревели самолетные моторы. А когда гул спадал, с речки слышались мокрые шлепки. У проруби вальком колотила белье женщина в резиновых сапогах и серой мужской шапке. Там, где река делала плавный изгиб, метель до блеска выледила середину. На дальнем берегу, будто уголек в снежном сугробе, чернела бревенчатая мельница. В низине, у самой кромки леса, разбросала три десятка обветшалых дворов глухая деревушка. А чуть в стороне на поле, окруженном со всех сторон лесом, тарахтели тракторы, сновали машины, копошились крохотные фигурки людей. Там аэродром. Большие зеленые самолеты с одним мотором, тяжело взлетев, делали над деревней круг и исчезали за высокими маковками сосен. И снова появлялись из-за леса внезапно, с выпущенными шасси.
        Останавливаясь и заглядывая в подслеповатые окна, Юрка брел вдоль неровного порядка изб. Возле колодца лениво перекидывались словами женщины. Рядом в снегу валялись два коромысла. Тягуче заскрипел ворот, лязгнула цепь, и обледенелая бадья, гулко стукаясь о ледяные стены, понеслась вниз. Юрка, подождав, пока бадья шлепнулась об воду, побрел дальше.
        Узнай, где живет главный начальник! Все избы одинаковые. Может быть, тут? К крыльцу одного дома тесно прижалась зеленая машина с большим крытым кузовом. Над кабиной покачивался длинный металлический круг. «Радиостанция, — сообразил Юрка. — Значит, где-то близко и начальник...»
        Юрка хотел зайти в избу, но тут увидел летчиков. Они гуськом шли с аэродрома по узкой тропинке, протоптанной в снегу. В кожаных куртках и меховых унтах летчики издали казались толстыми, неуклюжими. Планшеты с зелеными картами бились в ногах. Пистолеты оттягивали широкие командирские ремни со звездами. Один летчик снял шлем, и ветер налетел, спутал светлые волосы. Летчики громко разговаривали. Который шел первым, часто останавливался и, повернувшись к другим, что-то доказывал, размахивая руками. И тогда останавливались все, потому что тропинка была узкая, а в сугроб лезть никому не хотелось.
        Юрка стоял у забора и ждал летчиков. Может быть, среди них и тот, с черными усиками и шрамом? Летчики поравнялись с Юркой. Первый опять остановился.
        — Он патрулирует каждый день, — сказал летчик. — И в одно и то же время. Можно часы проверять.
        — А может быть, это не он? — усмехнулся светловолосый. Он все еще держал шлем в руке. — Мало их там летает?
        — Он, — уверенно сказал первый летчик. — У него, ребятишки, черная пантера на фюзеляже. Я эту пантеру запомнил на всю жизнь...
        Летчики были молодые. Они только что вернулись с бомбежки. Юрка смотрел на летчиков, как на людей с другой планеты. Они были в небе. Они видели то, что другие никогда не увидят. И вместе с тем летчики совсем обыкновенные. А у того, светловолосого, глаза, как у Стасика, большие и тоже синие-синие. Не будь он в кожаной куртке и унтах и не болтайся у него на ремне пистолет, Юрка бы никогда не подумал, что это летчик. И волосы у него, как у Стасика. Нет, волосы не такие. У летчика прямые белые и коротко подстриженные, а у Стасика — длинные русые и вьющиеся.
        Летчики вышли на дорогу. Того, с усиками, среди них не было. Беловолосый посмотрел на Юрку и улыбнулся. Улыбка у него была веселая, хорошая. Юрка в ответ тоже улыбнулся.
        — У тебя сейчас нос отвалится, — сказал летчик.
        Юрка потер варежкой нос, высморкался.
        — У вас ухо белое, — сказал он.
        — Плохи мои дела, — еще шире улыбнулся белоголовый. — Какой я летчик без уха?
        — Без уха можно летать, — сказал Юрка. — И без носа можно.
        Летчик хлопнул себя шлемом по унтам и весело расхохотался.
        — А ты шутник! — Он внимательно посмотрел на Юрку.
        — Знакомого встретил, Вася? — спросил другой летчик, проходя мимо. Они ушли, а Вася остался.
        — Давай в снежки? — предложил он. Поддел пригоршню снега и попробовал скатать снежок. Но снег был сухой и рассыпался. Летчик с сожалением стряхнул снег с ладоней.
        — Мороз, — сказал он. — Мороз — красный нос. В другой раз поиграем.
        Летчик сделал несколько шагов и снова остановился.
        — Я сегодня два «мессершмитта»... — шепотом сказал он. — К праотцам. В ад без пересадки... Никому не скажешь?
        Глаза у летчика смеялись, а сам был серьезный. И Юрка растерянно ответил:
        — Не скажу.
        Летчик подмигнул ему и, прижав планшет к боку, побежал догонять остальных. Юрка смотрел ему вслед и тер нос варежкой. Нос защипало. Сунул варежку в карман и припустил за летчиком. Догнал и, запыхавшись, спросил:
        — Из пушки?
        — Прямым попаданием, — сказал летчик. — Фук — и один дым...
        — Дым... — повторил Юрка. Он стоял на дороге и во все глаза глядел на Васю, который сбил два «мессершмитта». С треском выстрелила дверь в доме напротив, и на улицу в красной распахнутой жакетке выскочила девочка. За ней из темных сеней вымахнула огромная овчарка. В два прыжка настигла девчонку и ошалело запрыгала вокруг, весело скаля красивую черную морду.
        — Надо же, Дик! — вытаращил глаза Юрка. — Дик, Дик! — радостно позвал он.
        Овчарка встала как вкопанная. Уши торчком.
        — Пес! Узнал? — подскочил Юрка и на радостях хотел погладить собаку, но та, вздыбив загривок, показала клыки.
        — А ну-ка дотронься! Боишься? — подзадорила девчонка и вдруг засмеялась: — Ой! Бабкин приемыш... А я видела, как тебя мальчишки отлупили.
        И Гусь ее узнал. Это та самая девчонка, которая вместе с ним в очереди за хлебом стояла. И коса болтается сзади. Если бы не эта девчонка, Юрка, может быть, и удрал бы тогда от Жоркиной компании. Ведь нарочно — дрянь такая! — сзади шла!
        — Давай проваливай, — сердито сказал Юрка. — А то за шиворот снегу напихаю.
        — Ой как страшно! — хихикнула девчонка, гладя Дика. — Только сунься!
        Захватив горсть снега, Юрка кинулся на девчонку, но желто-черная молния сшибла его с ног. А когда он открыл залепленные снегом глаза, чуть не завопил от страха: в лицо ему горячо дышала клыкастая морда.
        — Константин Васильевич! — визжала девчонка, барабаня в окно. — Дик на мальчишку набросился...
        — Дик, место!
        Морда исчезла, и Юрка увидел над собой знакомое лицо с черненькими усиками и змеистым шрамом от губы до подбородка. Усики дрогнули, сверкнули два золотых зуба.
        — Э-э... старый знакомый... Гусь! Пошел прочь! — Локтем летчик отпихнул овчарку. — Не потрепал?
        — Не...
        Юрка встал на колени, подобрал шапку, усмехнулся, влюбленно поглядывая на Дика:
        — Ученый... Раз — и с катушек долой.
        — Он хотел мне снегу за шиворот натолкать, вот Дик его за это... — подошла к ним девчонка. — Я испугалась. Думала, разорвет, нам отвечать придется.
        — Будет он из-за тебя по-настоящему кусать, — буркнул Юрка.
        — Пойдем, Гусь, жжет морозец-то!
        — А эта, — хмуро показал глазами Юрка на девчонку, — тут живет?
        — Вот чудак, — засмеялся летчик. — Эта девчонка — Маргаритка! — Он вдруг сгреб их обоих на руки и, брыкающихся, бухнул в пышный сугроб, что намело возле крыльца.
        В просторной избе барыней стояла краснобокая времянка, сделанная из железной бочки. От нее так и веяло жаром.
        — Есть хочешь? — вытряхнув Юрку из фуфайки, спросил летчик.
        — Щи? — потянул тот носом.
        — Догадлив.
        Девочка Маргаритка большущей поварешкой наплескала в миску щей и, бесцеремонно задрав у Юрки под носом чистую полотняную скатерть, поставила на стол. Даже хлеба не дала! Когда деревянная ложка забарабанила по дну миски, летчик подмигнул ей: «Подлей!»
        — Лопнешь, Гусь! — хмыкнула Маргаритка, ставя перед Юркой вторую миску.
        — Не бойся.
        Юрка отпустил ремень на две дырки, потыкал пальцем в живот.
        — Я, если захочу, еще могу столько навернуть.
        — В гости, Гусь? — Константин Васильевич, лежа на узкой железной кровати, застланной жестким серым одеялом, пускал синий дым в низкий, заклеенный пожелтевшими газетами потолок.
        — Кто же этакую даль в гости ходит? Аэродром буду строить.
        Юркины глаза посоловели от сытных щей, волнами плыло по телу сонное тепло.
        Маргаритка, небрежно забросив косу за спину, уселась с толстой книжкой у окна. Дик подошел к ней и уткнулся мордой в колени. «Чего это он? — подумал Юрка. — К вредной такой...»
        На русской печке кто-то завозился, закашлялся. На пол со стуком упал валенок. Занавеска отодвинулась — и показалась круглая лысая голова.
        — Костя, будь добр, который час? — хрипло спросила голова и стрельнула в Юрку заспанными серыми глазами.
        — Проспал ты, дядя Коля, весь свет...
        С печки спустились две ноги в ватных штанах.
        — Ритусь! Носки высохли?
        Юрка мысленно приставил к глянцевой лысой голове толстую косу и сразу уловил сходные черточки у дяди Коли и Маргаритки. «Папаша...» — решил он.
        Лысый спустился вниз, и Юрка увидел, что правый рукав его гимнастерки пустой. Но он и при помощи одной руки в два счета оделся. Свернув козью ножку, прикурил прямо от печки и ушел.
        — До нас слухи дошли, — сказал Константин Васильевич, задумчиво глядя на клевавшего носом Юрку. — Здорово ты фрицев заставил разгрузиться над болотом... А тот ленинградский парнишка? Стасик, кажется? Тоже с тобой был?
        — Был! — живо откликнулась Рита. — Ему тетка потом так наподдавала веревкой — неделю помнил... А этот Гусь, он на вокзале сало утащил.
        — Выкладывай ракетницу! — потребовал летчик. — Здесь с ней шутки плохи!
        — Потерялась в лесу... Искал, искал — нету, — сказал Юрка, злобно поглядывая на Риту.
        — Не врешь?
        — Вот еще! — похлопал Юрка по карманам. — Где же она.
        — Хочешь строить аэродром?
        — Думаете, не смогу? — сказал Гусь. — У меня силенки хватит.
        — А что ты умеешь делать?
        — Могу снег расчищать... и...
        — Самолетам хвосты заносить... — подсказала Рита.
        — Можно, я ей один раз дам как следует? — дрожащим голосом спросил Юрка.
        — Отставить!
        Летчик задумался. Отослать домой, к бабке? Опять удерет: упрямый! Да и бабка не справится с ним... Этому мальчишке нужна крепкая рука, мужская. А молодцом он дрался тогда с ребятами. Один против всех. И ничего, ни разу не пискнул. Потешный такой, растрепанный, с синяком под глазом, а ершится... Чем все-таки понравился ему этот Гусь?
        — Ладно.
        Константин Васильевич вытащил из-под кровати меховые унты, снял со стены ремень с пистолетом.
        — Давай, Юра, сразу договоримся обо всем. Идет?
        Юрка кивнул, еще не зная, куда летчик клонит.
        — Я слышал, ты с бабушкой живешь.
        — Ушел...
        — Одну бросил?
        Юрка промолчал.
        — Нехорошо, брат, получается, — покачал головой летчик.
        — А чего она ухватом бьется? — насупился Юрка. — Не хочу... Не буду с ней жить. Вот и все!
        — Тебя не ухватом — плеткой надо отстегать, — вмешалась Маргаритка. — Ты такой...
        Юрка сжал кулаки и, прикусив губу, шагнул к ней. Дик навострил уши и негромко заворчал.
        — Чего ей надо? — крикнул Юрка.
        — Помолчи, — повернулся летчик к Маргаритке. — У нас мужской разговор... Работа на аэродроме найдется, — сказал он Юрке. — Но учти, брат, здесь военная дисциплина. А это штука серьезная. Придется старые замашки отставить! Тут нянчиться не будут. Чуть что — за шиворот и вон! Это на хороший конец. А может быть и похуже... Одевайся, пойдем к коменданту оформляться. Поручусь за тебя. Ну а подведешь — не сносить и мне головы... Честно скажи: можно поручиться за тебя?
        Рита делала вид, что ей нет никакого дела до их разговора, но золотистые паутинки над ее лбом дрожали от любопытства. Юрка смотрел на загнувшиеся носы своих валенок и мучительно морщил лоб, не зная, что сказать. Хорошие слова так и вертелись на языке, но... тут эта Маргаритка!
        На улице вокруг изб снова захороводила поземка. Полдня постояла хорошая погода, и вот снова метель. Серые растрепанные облака катились над лесом. Взревел мотор и сразу заглох. Промычала в хлеву корова. Дик помчался мимо и скрылся в чужом дворе. Опять повстречались летчики, толстые, неповоротливые в своих кожанках.
        — Бомбить полетите? — спросил Юрка.
        — Нелетная будет погодка, черт бы ее побрал! — Константин Васильевич далеко выплюнул окурок. — Придется, как сусликам, сидеть в норе, а душа, Юрка, в небо просится.

ШТУРМОВИКИ УХОДЯТ В НЕБО

        С аэродрома тяжело поднялся штурмовик, за ним — второй, третий. Юрка раскрыл рот, чтобы не оглохнуть от рева моторов, и стал считать взлетевшие самолеты. Девять! Нагруженные бомбами штурмовики сделали круг и низко над лесом пошли на запад.
        — Во-он у самого первого на хвосте цифра «одиннадцать». — Юрка наступил Кате на лопату. — Да погоди ты!
        — Вижу... Ну и что?
        — Северов на этом ИЛе полетел фрицам дрозда давать. Между прочим, друг, — сказал Юрка значительно.
        — А можешь ты и меня познакомить со своим другом? — Катя, розовощекая, кареглазая, подмигнув подружкам, подбоченилась, повела круглыми плечами. — Иль я ему не пара?
        — Он летчик, — серьезно сказал Юрка.
        Колупая лопатой заледенелый снежный наст, он нет-нет да и поглядывал на застрявшую над лесом гряду облаков. Что-то не возвращаются штурмовики...
        Наконец над соснами показываются черные точки. Пять. Тревожно тукает сердце. Ага! Еще два шмеля выныривают из-за кромки порванного посередине облака. И совсем с другой стороны на посадку тяжело идет восьмой самолет. Нос его тянет вниз, на крыльях пробоины. Но этот сядет, а вот... Сколько Юрка ни щурит глаза на примолкшее небо, девятый штурмовик так и не показывается.
        — Уж не твой ли друг не вернулся? — вздыхает Катя. Глаза у нее теперь не смешливые — печальные.
        — Вернется, — неохотно говорит Юрка. — Северова не так-то просто сшибить. Он сам любого фрица угробит. — Юрка воодушевляется. Он всегда верит тому, что говорит сам. — Летчики — это... самые лучшие люди... Ясно? Захочу — буду летчиком... Не смейся. Буду!
        — Будешь, будешь, — соглашается Катя.
        Притарахтел дядя Коля с пустыми санями. Пох-пох-пох! — плевалась колечками синего дыма тракторная труба.
        — А ну, навались в остатный раз, красавицы! — спрыгнул с гусеницы дядя Коля. Пустой рукав его фуфайки заткнут за ремень, на левой руке большая двупалая рукавица. Юрка с уважением посмотрел на него: с одной рукой, а этаким тракторищем управляет!
        Над летным полем стоял гул. Штурмовики, издали напоминающие огромных зеленых стрекоз, один за другим уползали в замаскированные сосновыми ветками ангары. Летчики потянулись через поле к деревне. Мимо не пройдут. Сделают крюк, но обязательно завернут сюда. Увидев летчиков, девушки стали без всякой причины громко смеяться и потихоньку прихорашиваться: одна платок поправит, другая фуфайку одернет.
        Летчики поравнялись с девушками, остановились. Синеглазый Вася подошел к Юрке и, как со старым знакомым, поздоровался за руку.
        — Не обижают? — спросил он, кивнув на девушек.
        — Меня? — усмехнулся Юрка. — Пусть попробуют.
        — Если что, скажи. Выручим...
        Юрка уважал летчиков. А Вася нравился ему после Северова больше всех, но вести пустой разговор не хотелось. Не было настроения.
        — Северова-то нет, — сказал он.
        — Горючего хватит еще на шесть минут, — ответил Вася, взглянув на часы. — Прилетит.
        Девушки работали спустя рукава. Подчищали снег и разговаривали с летчиками. То и дело и те и другие покатывались со смеху. Юрка не понимал: чего тут смешного? Ну ладно девушки... а летчики? Чего они-то зубы скалят? Юрка видел, как летчики наперебой заговаривали с Катей. Синеглазый красавец Вася уговаривал ее прийти на танцы в столовую.
        — В сапогах? — улыбалась Катя. — Не стоит... После войны потанцуем.
        — Долго ждать... А вы в сапогах приходите. Я вас приглашаю на первый вальс. И еще... на пять танцев.
        — Не знаю, — сказала Катя и посмотрела на Юрку, как бы спрашивая у него разрешения. А тому безразлично было, пойдет Катя на танцы или нет. Юрка ждал Северова.
        Над лесом потемнело небо. Снег стал синеть. На краю летной площадки вспыхнул прожектор, стегнул ярким лучом по глазам, пробежался по стволам деревьев и погас.
        — Пойдем домой, Ежик? — позвала Катя. — Прилетит твой друг...
        Женщины и летчики, поскрипывая снегом, напрямик пошли по присыпанной порошей тропке к смутно маячившим в сумраке избам. Чуть заметны были на густо-синем фоне белоголовые пирамиды елей. Сквозь неплотную пелену показался туманный рог месяца и снова исчез, только светлый след заколыхался в облаках...
        Летит! Красная ракета обожгла кроны елей. Ярким половиком выстлал поле прожектор...
        И вот радостный Юрка, залезая в сугробы, семенит рядом с толстым, мохнатым, как медведь, старшим лейтенантом Северовым. Летчик все еще возбужден, ему жарко. Он стащил с головы шлем, и черные пряди волос упали на лоб. На обратном пути, недалеко от фронтовой линии, его догнали три «мессершмитта». Дрался до последнего патрона. Один «мессершмитт» загорелся. А когда боеприпасы кончились, спустился к самой земле и буквально по макушкам деревьев добрался до аэродрома. «Мессершмитты», почуяв, что советский летчик остался без боеприпасов, сопровождали почти до дома. А когда сел, техник за голову схватился: самолет превратился в решето. Юрка догадался, что другу пришлось нелегко, но навязываться со своими вопросами не хотел. Надо — сам расскажет.
        — Бежать отсюда не надумал еще? — спросил летчик.
        Юрка молчит. Врать не хочется: была такая мысль у него... От лопаты нажег на ладонях мозоли. Но не убежал ведь.
        — Бабку надо проведать... — Юрка опустил плечи. — Мерзнет старая... А Шириха удавится — не даст ни полешка.
        Северов сбоку посмотрел на Юрку. Из-под низко нахлобученной ушанки с чужой головы виднелся мокрый покрасневший нос да блестели два зеленых глаза. Фуфайка ниже колен. На плече разорвана. Из дырки торчит кусок ваты. Надо бы парнишке теплый бушлат у техников раздобыть. Да разве подберешь на его рост? Кажется, взялся Гусь за ум. Надо потолковать с бригадиром: как он там, на работе? Бабку, говорит, надо навестить... Не врет? Может быть, опять к старому потянуло. Попадет на станцию — и прощай!
        — Был у меня один случай... До сих пор стыдно вспомнить, — раздумчиво сказал Северов. Юрка ждал, что он дальше скажет, но летчик молчал.
        — Сбили? — спросил Юрка.
        — Я в детдоме жил. А потом — летное училище. А случай вот какой был... — Северов положил руку Юрке на плечо. — Есть такой город Арзамас. Там находился наш детдом. Мне было тогда двенадцать лет. Как и тебе.
        — Мне тринадцатый, — сказал Юрка.
        — Однажды сидел я в кутузке за какую-то провинность — уже не помню — и вдруг из соседней камеры пьяный дядька сует мне в щель часы на золотой цепочке... Я взял эти часы.
        — И цепочку?
        — Дядька стал плакать, и я отдал ему цепочку.
        — А часы спрятал?
        — Спрятал.
        — В дрова?
        — Откуда ты знаешь?
        — Мы в школе проходили этот рассказ, — ухмыльнулся Юрка. — Пантелеев написал. Он так и называется: «Часы». А еще Пантелеев написал «Пакет». Я читал. Я вообще люблю про шпану читать.
        — «Пакет» не про шпану, — сказал Северов. — Эта повесть про геройского парня.
        — Он пакет сожрал, — сказал Юрка. — С сургучной печатью.
        — Он не воровал...
        Юрка исподлобья взглянул на Северова. Глаза у мальчишки стали колючими.
        — Холодно, — сказал он. И прибавил шагу.
        — Воровать — это последнее дело... Вор — это... тоже фашист! — Северов догнал Юрку. — Ты иди к бабке... Это ты правильно придумал. Сходи. Проведай.
        Юрка с треском отломал от забора сосульку и положил в рот.
        — Я ей дров раздобуду, — сказал он. — Сухих.
        — Хорошо сегодня поработал? — спросил Северов.
        Юрка рассказал. Между прочим, вспомнил и про Катю.
        — Вот дурная, хочет познакомиться. Очень она тебе нужна!
        — А как она из себя, ничего? — спросил Северов.
        Юрка снизу вверх подозрительно посмотрел на него.
        — Да нет! Глазищи большущие, толстая...
        — Холодно, оттого и толстая, — сказал летчик. — Я вот тоже толстый: сколько надето! А глаза? Что ж, когда глаза большие, это, брат, неплохо. Были бы добрые. А ты, я вижу, никак не можешь с женщинами ладить? И с Маргариткой все воюешь. Ты это, понимаешь, брось. Она тебе щи варит, а ты ешь да дерешься... Кто ей синяк на лбу поставил? Эх ты! А еще летчиком хочешь стать.
        — А ты погляди!
        Юрка сорвал с головы шапку и потыкал пальцем в засохшую царапину возле уха.
        — Это что? У нее ой-ёй какие когтищи.
        Тропинка побежала огородами вдоль плетня. Из-за угла, напугав Юрку, выскочил Дик и с маху бросился хозяину на грудь.
        — Попался! — схватил его летчик за лапы, стараясь повалить. Началась веселая возня. Дик лаял, летчик хохотал. Юрка хватать Дика опасался. В общую свалку храбро влезла Маргаритка. С ее головы слетела пуховая шапочка, а красная жакетка скоро стала белой от снега. На ресницах тоже налип снег, коса распустилась.
        В темных сенях Рита шепнула:
        — А страшно было там, в лесу, когда вас со Стаськой бомбили?
        — А-а, ерунда!
        — Я знаю, почему тебе не страшно было... Ты оглох и ничегошеньки не слышал! — ядовито предположила Маргаритка.
        Юрка смолчал.

ГРИШКА АНГЕЛ

        Дом бабки Василисы вроде бы похудел: выше стал, чернее. Окна оттаяли, но на наличниках еще держались припорошенные копотью снежные брови. Из трубы ввинчивалась в высокое небо синяя спираль. Юрка первым делом заглянул во двор. На утоптанном снегу белели березовые осколки. Две поленницы мелко наколотых дров подпирали застреху.
        — Эй, паренек! Ты что тут забыл?
        На крыльце незнакомый военный. Рукава гимнастерки закатаны, на плече полотенце, в руках железная кружка.
        — Я? Бабка дома?
        — Петровна? В магазин ушла. А зачем она тебе?
        — Я потом. — Юрка прикрыл калитку и, зажав под мышкой буханку хлеба, вышел на дорогу.
        — Погоди! — крикнул военный. — Ты не Юрка... этот... Гусь?
        Юрка не ответил, он прямиком пошел через железнодорожные пути — к бензоскладу.
        В густом ельнике, дожидаясь своей очереди, укрылись бензовозы. В сторонке дымили цигарками шоферы. Чернобрового Семена нигде не видно. «Неужели уехал!» — испугался Юрка и тут же споткнулся о чьи-то ноги в новых кирзовых сапогах. Ноги торчали из-под бензовоза, наехавшего задним колесом на молодую елочку.
        — Глаза дома оставил? — услышал он глухой голос.
        Юрка присел на корточки и заглянул под машину. Там лежал розовощекий, большеносый боец, тот самый, который не захотел взять его в деревню.
        — А, это ты... — приветливо улыбнулся боец. — Будь друг, подай разводной ключ.
        — А где он? — спросил Юрка.
        — В кабине, под сиденьем.
        — В кабине? — переспросил Юрка.
        — Сверху лежит.
        — Сам возьмешь, — сказал Юрка и отправился искать Семена. Семен куда-то исчез, а вот бензовоз его преспокойно стоял под высокой сосной.
        Пересчитав машины, Юрка прикинул, что еще добрых часа полтора ждать, пока Семен заправится.
        Меж стволами замелькали товарные вагоны. Прибыл эшелон!
        На станции гомон, суетня, где-то в конце состава наяривает гармошка. Солдаты в непривычных Юркиному глазу малиновых погонах разминают затекшие ноги.
        — Клюква! Мороженая клюква! — снуют вдоль состава тетки.
        Юрка поспешил спрятаться за чью-то спину: Шириха! В руках корзинка, прикрытая платком, на лице многозначительная улыбка.
        — Крепенького не желаете? — оглядываясь, воркует она. — Чиштенький... — И, отдернув платок, показывает бутылочное горлышко с длинной бумажной затычкой.
        «Спиртом торгует!» — сообразил Юрка. Месяца два назад осколочная бомба повредила на путях цистерну. Из пробоин на снег хлынул спирт. Кое-кто не растерялся и, схватив посудину побольше, бросился на станцию. Юрка сам видел, как Шириха приволокла домой на коромысле два ведра.
        Из дежурки вышел военный с тремя большими звездочками на погонах и маленьким пистолетом на боку.
        — Дядь, — дернул Юрка за длинную полу шинели. — Видишь, вон тетка стоит?
        — Ну, стоит.
        — У этой тетки в корзине спирт.
        — Врешь, пацан!
        — Вру! — фыркнул Юрка. — Зачем мне врать? Я спирт не пью. А вот солдаты... Ну как они пьяные будут воевать?
        — Да-а, дело серьезное, — согласился полковник. — Пьяный солдат не солдат!
        Спрятавшись за угол здания, Юрка видел, как к Ширихе подошли два военных и, не обращая внимания на ее крики, потащили в дежурку.
        Чья-то рука легла на Юркино плечо, Юрка оглянулся.
        — Ангел! — обомлел он. — Здрасте...
        Плечи его сами полезли вверх, голова втянулась в ворот фуфайки. Юрка стал похож на щенка, увидевшего палку.
        — Наше вам с кисточкой, Гусь! Мал-мал промышляем? Гляди, как разжился...
        Парень ловко выхватил буханку. Он выше Юрки на целую голову. Над светлыми глазами — темно-русая челка. Лицо будто кто-то в щелок окунул — все в белых разводах и шелушится. На парне серая кепка с пуговицей, коричневая с пролысинами меховая тужурка, крепкие хромовые сапоги с блеском.
        — Зайдем-ка... — Ангел втолкнул Юрку в пустой, пахнущий карболкой зал.
        — Еще что есть?
        — Ни шиша больше нет, — насупился Юрка.
        Длинная рука бесцеремонно залезла в Юркин карман и извлекла несколько кусков сахару, припасенного вместе с буханкой хлеба бабке Василисе.
        Разгрызая крепкими желтыми зубами сахар, Ангел говорил:
        — Смылся, паскуда? Хотел концы оборвать? Не выгорело? От Ангела не спрячешься... Ангел и под землей найдет!
        Мимо окна, с кем-то разговаривая, прошел полковник. «Крикнуть? Может, и его, как Шириху...» — подумал Юрка, глядя на крепкие, мерно двигающиеся скулы бывшего приятеля. А Семен, наверное, уже под шлангом стал. Нальет в пузо своему бензовозу и... укатит на аэродром! А он, Юрка, останется здесь... с Ангелом. Ишь, собака, как жрет чужой хлеб! Заработанный. И бабке не оставит!
        — Подавишься. Отдай хоть половину! — не выдержал он.
        Ангел налил из железного бака кружку воды, выпил.
        — На! Бери. — И протянул полбуханки и два куска сахару. — Я не жадный... Где кантуешься?
        — В деревне. На аэродроме работаю.
        — Давай на пару. Летчики народ богатый!
        Дернул паровоз — и пошли стучать вагоны. Все быстрее и быстрее поплыли они мимо окон, мимо Юрки...
        — Эй, Гусь?!
        — Не хочу!
        Глаза Ангела стали маленькими. Зубы ощерились, рука с наколкой (фиолетовая змея обвилась вокруг пузатой рюмки) потянулась к лицу. С Ангелом шутки плохи. Может прибить. Или ножом пырнуть.
        — Ну чего ты? — чуть не плача, закричал Юрка. — Ну давай на пару...
        — Ну ладно, — усмехнулся Ангел. — Я добрый... Но попомни мое слово: теперь не смоешься!
        В сумрачном углу за высокой спинкой кто-то всхрапнул. Ангел кошкой соскользнул со скамьи и замер.
        — Мешочница, — шепнул Юрке. — Встань у окна! Кто пойдет — свистнешь!..
        За будкой стрелочника, у переезда, они отдышались.
        — Что-то легкая. — Ангел взвесил корзину в руке.
        Юрка равнодушно отвернулся.
        — Колбаса, — сказал Ангел. — Колбасой разит.
        Но, размотав тряпку, выругался:
        — Чеснок!
        Юрка фыркнул.
        Ангел размахнулся и швырнул корзинку. Чеснок разлетелся по закоптелому ноздреватому снегу, влажный ветер на лету подхватил шелуху и, шурша, погнал вдоль пути.
        Ангел упруго шагает по темным шпалам. Глянцевые сапоги дробят прозрачные, облизанные мартовским солнцем льдинки. Юркины тупоносые разбухшие валенки чиркают по снегу, словно терка.
        — Там, на аэродроме, можно разжиться? — не оборачиваясь, спрашивает Ангел.
        Юрка глядит на ненавистный бритый затылок, красные оттопыренные уши и неохотно бурчит в лохматую спину:
        — Зубы обломаешь... Там летчики!
        — Что мне летчик, я сам молодчик! — бахвалится Ангел. — Дорогу знаешь?
        — Туда машины шпарят... Дорога известная: фронт!
        Не доходя до вокзала, они сворачивают в сторону и носом к носу сталкиваются с милиционером Егоровым.
        — Давненько не виделись, приятель! — Егоров без улыбки смотрит на Юрку. — Опять взялся за старое? Шпанишь?
        Ангел шныряет глазами, весь как-то съеживается.
        — Воруешь?
        Егоров подносит Юркину руку к носу, нюхает.
        — А я уж было погрешил на тебя. — Глаза милиционера добреют. — Думал, ты чеснок у бабы стянул.
        Юрка пожимает плечами: очень надо!
        — А с аэродрома прогнали?
        — Не-е, работаю.
        — Вижу...
        — Я сюда на один день. Меня отпустили.
        Егоров о чем-то думает.
        — А как же бабка?
        — Никак.
        — Вот тебе и раз! — удивился Егоров. — Кормила-поила, а он...
        — Она меня ухватом огрела.
        — «Ухва-а-том!» За твои проделки давно пора тебя за решетку засадить. Корыто у Ширихи украл? Забор на дрова спилил?
        — Ее саму надо засадить! — оживился Юрка. — Спиртом торгует... Ходит по вокзалу и всем говорит: «Крепенького не желаете?»
        Егоров поворачивается к Ангелу.
        — А ты откуда залетел такой красивый? Тужурка-то чужая?
        — Я к-к-контуженный, — заикаясь, лопочет Ангел. — Меня, дяденька милиционер, вз-з-зрывная волна головой об забор ж-жахнула...
        — Документы?
        — Откуда? Я же м-м-маленький... У меня тетка в деревне живет... К ней в гости п-п-приехал.
        Егоров пристально смотрит Юрке в глаза.
        — Не брешет?
        Юрка вздыхает, отворачивается.
        — Приехал, — выдавливает он. — В гости...
        — Только что с поездом... — У Ангела вмиг перестает трястись голова. — Т-тетка у меня в д-деревне.
        — Ну ладно. — Егоров, прихрамывая, идет дальше. Цепочка бьется о полу его черного полушубка.
        — Отрываемся! — Ангел тянет Юрку за рукав. — По-быстрому...
        Юрка отмахивается от него, догоняет милиционера и сует ему в руки полбуханки хлеба и два захватанных куска сахару.
        — Во... бабке... Не украл! Заработал... Сам! — Слова с трудом лезут у Юрки из горла. И когда он, набычившись, возвращается к Ангелу, в глазах его появляется выражение тоски и злобы.

КРАЖА НА ДОРОГЕ

        Высоко над елями и соснами, над узкой, позолоченной снизу грядой облаков кружатся «юнкерсы». Побросав ломы и лопаты, рабочие уходят с летного поля. Далеко идти не надо. Лес рядом. На опушке штабеля длинных узких ящиков, сквозь рейки которых выглядывают тупорылые бомбы. Юрка не смотрит на бомбы. Эти не страшные. Свои. Его глаза прикованы к «юнкерсам». Вот они, как бусы по нитке, скользят вверх. Там вдали будто кто-то простучал в тугой барабан. Над лесом заколыхалось черное облако с огненной каймой.
        — Ишь, собака, гвоздит! — негромко говорит кто-то.
        Катя в белом шерстяном платке стоит рядом. Ее тонкие пальцы теребят, дергают на Юркиной фуфайке металлическую пуговицу. Юрка оборачивается:
        — Верти свою... — и умолкает. Что это с ней? Круглые щеки побелели, глаза — синий лед.
        — Мы таскали кирпичи на руках... — слышит Юрка сдавленный голос. — Кирпичик к кирпичику клали... Это была лучшая школа в районе. А он бомбит и бомбит! Я учительница... Я ребят хочу учить... Таких, как ты, Ежик. А он бомбит и бомбит!
        Бомбит, гад! И в бабку Василису может попасть, и в Стаську. Пусть лучше в Жорку...
        Перестало в барабан стучать. Исчезли черные точки, растаяли в небе. Дымное облако расползлось, будто на него ногой наступили. Рабочие прямо по лужам молча пошли к недостроенным ангарам. Статная высокая Катя понурилась, платок сполз и вздулся на спине горбом. Юрка проводил ее взглядом и, пригнувшись, кромкой леса вышел на затопленную талой водой дорогу. За спиной заухали тяжелые ломы, долбя мерзлую землю. Заскрежетали по льду лопаты, взвизгнула пила, часто затюкали топоры.
        «Не заметили!» — перевел Юрка дух. Он взобрался на скользкий бугор. И тут услышал Катин голос.
        — Ежик, ты куда?
        Юрка шлепнулся на лед да так и съехал на штанах вниз. Не затормози каблуком — прямо бы в лужу!
        Юрка отпустил «тормоз» и, закусив губу, сполз в ледяную ванну. Вскочил, будто пришпоренный, взлетел на бугор и, задрав на спине фуфайку, заорал:
        — Не видишь?
        Он похлопал себя по мокрым отяжелевшим штанам.
        — В лужу вляпался! Пойду сушиться...
        Ангел злился. Пятна на его щеках еще больше побелели, а оттопыренные уши покраснели. В мутной луже плавали три окурка.
        — Ты как начальник! — пробурчал он. — С час торчу!..
        — Не сдохнешь, — огрызнулся мокрый и злой Юрка. — Из-за тебя, — он кое-как отжал на себе набухшие зеленые галифе, — вот что делается! Знаешь, как за мной Катька-бригадир глядит?
        — Гусь, — голос Ангела стал добрее, — жрать до смерти хочется... Вчера хозяйка подкинула тарелку баланды. И говорит: сам зарабатывай. На таких, говорит, контуженных пахать можно. Дура! Притащи, Гусь, пожрать, а?
        — Где я тебе возьму? — удивился Юрка.
        — Пошукай.
        Они хлюпают по раскисшей дороге. Юркины просторные сапоги с подковками (подарок Северова) не промокают и не скользят. Он шагает впереди. Ангел в своих фасонных «хромочах» выписывает крендели по льду, то и дело хватается за Юрку.
        — Стой тут. — Юрка подтолкнул Ангела к забору и затопал коваными каблуками по мокрым ступенькам.
        Дик с ходу лизнул в губы. Толкнул тяжелыми лапами в плечи и от избытка чувств взял руку в зубы. Поздоровались.
        — Опять удрал?
        Книжка летит на кровать, коса вслед за Ритой желтой змеей соскальзывает с подоконника.
        — Я расскажу Константину Васильевичу...
        Длинноногая, стройная, ростом с Юрку, Рита стоит посреди избы, и маленькие кулаки ее упираются в бока. В ясных серых глазах и злость, и смех, и любопытство. И не поймешь, чего больше.
        — Дай хлеба!
        — Фигу! Будешь вместе со всеми обедать.
        — Я сейчас хочу.
        — Ведь врешь!
        — Я тебе паек отдаю?
        — Ну и что ж? Я и кормлю.
        — Вот человек! — пыхтит Юрка. — Нужно мне. Понимаешь?
        — Скажи зачем?
        — С голодухи помираю... от твоей проклятой баланды! И книжки твои барахло!
        Дик, сидя на задних лапах, стрижет любопытными ушами. Ему хочется гавкнуть, но он не знает на кого.
        У Риты покраснели уши и шея. В глазах испуг.
        — Ты... ты вправду, Юра?
        Она в первый раз так назвала его: Юра... И в голосе — ни тени насмешки! Юрка ошарашенно смотрит на нее. Ему только что хотелось отхлестать ее по щекам, оттаскать за косу... И вот злость пропала. Такую бить нельзя. Стоит, хлопает своими длинными ресницами, вот-вот заплачет...
        — Можешь плюнуть в рожу... — Юрка раздавил сапогом захрустевший уголек и даже не заметил. — А жратву дай.
        — Бери.
        Юрка не двигается с места. Глаза его нащупали на полу угольное пятнышко и прилипли к нему — не отодрать.
        — Тип тут один... Ему надо.
        — Ага, — кивнула Рита и, мазнув Юрку толстой косой по руке, проскользнула за просвечивающую занавеску. На полке матово сияли алюминиевые тарелки.
        — Зубы у твоего типа есть? — Рита засунула голову в кухонный стол, и голос ее прозвучал, как из бочки.
        — Есть... Как у лошади.
        — Нашла, — поднесла она на ладошке кривой коричневый сухарь и тоненький ломтик сала, — больше не могу. Придут с работы голодные... Хочешь, опущу сухарь в щи?
        — Не барин... И так схрумкает.
        — И откуда этот тип взялся?
        — Ниоткуда, — буркнул Юрка, отпихивая настырного Дика от двери. — Нельзя на улицу!
        — Погоди, Юр.
        Рита кошкой метнулась за печку и зашуршала в темном углу.
        — Лови!
        Занавеска колыхнулась, и в Юркину ладонь шлепнулась теплая золотистая луковица Выскочив за порог, Юрка спиной уперся в дверь, постоял немного. Дик царапал когтями, повизгивал.
        — Не мог побольше сальца оттяпать? — проворчал Ангел и вонзил зубы в хрустящую луковицу. Он в две минуты покончил с сухарем и салом. Даже твердую, как резина, шкуру проглотил вместе со щетиной. Видно, крепко подвело живот у Ангела. И ведь сдохнет, собака, от голода, а лопату в руки не возьмет! Юрка один раз заикнулся об этом. Ангел оборвал: «Запомни! Работают лошади и дураки. А я вольная птица... Поклюю — и дальше!»
        Ангел вытер жирные пальцы о голенища и, не стряхнув крошек с меховой груди, заскользил к околице.
        — Видишь, сосна на бугре торчит? — говорил он на ходу. — Там большак делает поворот... Мы спрячемся за сосной. Я окопчик вырыл и веток набросал. Как только машина затормозит на повороте, ты — раз! — и в кузов! Пару мешков скинешь — и ладно. Больше все равно не уволочь.
        — Чего это я должен прыгать? — Юрка остановился как раз посреди большой лужи. — Прыгай сам, а я в окопчике посижу.
        — Ты погляди!
        Ангел нагнулся и похлопал себя по голенищам.
        — Я и двух шагов не сделаю в этих корочках — носом шмякнусь!
        «Хорошо бы!» — подумал Юрка.
        В крохотном окопчике выступила вода. Сосновые ветки, набросанные под ноги, утонули под сапогами.
        — Сам сиди тут, — проворчал Юрка. — Я лучше за сосну спрячусь.
        С пригорка хорошо видна дорога. За дорогой ступеньками спускается в лощину лес. Если все время идти и идти прямо, то где-то там, за лесами и озерами, есть один маленький городок. Его можно за час обежать. Посреди города — ворчливая река — Ловь. В речке — гладкие камни-валуны. Ребята почему-то прозвали их китами. Вода вокруг камня бурлит. Когда лежишь на валуне и смотришь на облака, то кажется, что и вправду плывешь по океану на горбу чудо-юдо рыбы-кит.
        На берегу Лови стоял небольшой дом. Над ним день и ночь шумели клены и липы. Ветви лезли в окно. В дождливые ветреные ночи клен толкался, царапался, будто просился, чтобы его пустили в дом. Клен и барабанный бой дождя мешали Юрке спать. И тогда появлялись мягкие добрые руки, пахнущие парным молоком и печным дымом. Руки дотрагивались до Юркиных волос, касались глаз, и он засыпал.
        Эти руки штопали разодранные в драках рубашки, клали по утрам в школьную сумку завтрак, листали дневник. Иногда они, устав от забот и работы, бессильно падали на колени. Но когда Юрке грозила беда, руки наливались силой. Они оберегали его, защищали от всех жизненных невзгод и никогда не делали больно. И вдруг в один грохочущий день в Юркиной жизни не осталось ничего: ни лип, ни дома, ни добрых рук...
        — Гусь! Гусь! Да ты никак спишь?
        Ангел из окопчика хватил кулаком по сапогу.
        — Продери глаза: едут!
        Над придорожными соснами уже сумерки. От земли плотным белым пластом оторвался холодный туман и заколыхался у нижних ветвей деревьев. И лес пропал, остались одни высокие пни, а из тумана, как из снега, торчали маленькие елочки — вершины. Первая машина выплыла из бело-молочного леса и сбавила скорость на повороте. На задних скатах машины лязгали о борта цепи. За передним ветровым стеклом мерцали два красных огонька: курят. В кузове выше бортов — ящики и мешки.
        Машины шли на близком расстоянии друг от друга. На одной из них из стороны в сторону покачивался перетянутый ремнем тулуп. Рукава тулупа обхватили карабин. Охранник. Когда последний грузовик поравнялся с сосной, Ангел толкнул Юрку:
        — Пошел!
        ...Руки вцепились в борт, кованые подметки, ища опору, заскребли по доскам. Тяжело дыша, Гусь перевалился в кузов и ткнулся носом в бумажный пакет. «Сухари!» Он схватил тяжелый пакет и швырнул в бегущий внизу снег. А глаза уже нащупали квадратный картонный ящик. И ящик полетел за борт. «Хватит, хватит! — стучит в висках. — Солдатам везут...»
        Машину подкинуло, и Гусь припал к мешкам. Нужно прыгать! Вдруг машина остановится? Юрка знает, что сидеть в кузове опасно. Знает, но прыгать не хочется. Там Гришка Ангел. Наверное, уже подобрал мешок и жрет сухари. И сытая рожа его лоснится от удовольствия. Увидел бы Северов, как Юрка сбрасывал мешки... Для кого? Для ворюги Гришки Ангела.
        По брезенту царапали ветви, снежная пыль обжигала лицо. Въехали в ельник. Юрка облизал губы, оторвался от мешка и прыгнул в темноту.
        Ангел нашел его на обочине лежащим в мокром снегу. Высокие ели островерхими головами заглядывали Юрке в лицо. И в глазах у него колыхался мокрый туман.
        — Ты чего это скопытился? — спросил Ангел. — Я думал, тебя попутали... Знаешь, что в ящике? Сухая какава... Ух до чего, зараза, сладкая!
        Ангел сунул в Юркину руку несколько кубиков в блестящей обертке.
        — Лопай!
        Юрка, зажав кубики в кулаке, медленно поднялся. В сузившихся глазах — лютая злоба.
        — Ты жри, Гусь, еще дам, — прожевывая какао, сказал Ангел. Губы его стали коричневыми от шоколада, на щеках и подбородке — крошки.
        — Жри сам! — вдруг заорал Юрка и швырнул кубики в изумленное лицо Ангела.
        — На! На! Проклятый фашист! — изо всей силы тыкал Гусь кулаком в широкую меховую грудь. — Ты же фашист!
        И по щекам его катились злые горячие слезы.

АНГЕЛ ЖДЕТ ЮРКУ

        Во дворе прокукарекал петух. Шумно одна за другой слетели с насеста куры и, постукивая коготками, стали разгуливать в сенях. Рита растопила огромную русскую печь, налила из ведра в пузатый чугун воды.
        — Наша хозяюшка уже за работой? — улыбнулся летчик. Он только что встал. Волосы на его голове стояли торчком. Забрав с собой полотенце, мыло, зубную щетку, Константин Васильевич пошел умываться во двор. Дик увязался за ним.
        Юра проснулся вместе со всеми, но вставать не хотелось. Он слышал, как возилась у печки Рита, как лаял на улице Дик.
        — Летный денек! — вернувшись в избу, сказал Северов. Его смуглое мускулистое тело порозовело от холода и жесткого полотенца. На сапогах блестели капельки воды. — А ты все валяешься?
        Он стащил с Юрки одеяло.
        — Подъем!
        Юрка кисло улыбнулся и не спеша стал одеваться. Он чувствовал себя разбитым и все еще не мог понять, в чем дело. «Сухари!» — вспомнил он, и настроение сразу упало. Черт бы побрал этого Ангела! Опять втянул в аферу... А что, если узнает Северов! Тогда сразу конец дружбе.
        Летчик надел толстую кожаную куртку, взял под мышку меховые унты и помахал ребятам рукой:
        — До вечера!
        — А чаю? — выглянула из кухни Рита. — Я вам крепкого заварила.
        Северов взглянул на часы, сожалеюще покачал головой:
        — Не успею... Вылет.
        Он ушел. Дик немного поскучал возле закрытой двери и, повесив голову, улегся у порога на половике. Юрка вместе с дядей Колей позавтракал. Тракторист свернул козью ножку, оделся и тоже собрался уходить.
        — А ты? — спросил он.
        — Иди, дядя Коля, я потом, — сказал Юрка.
        Как только за трактористом захлопнулась дверь, он улегся на широкую скамью, заменявшую ему кровать, и стал смотреть в потолок. Не пойдет он сегодня на работу. Неохота. Пускай Катя позлится. Надоела она Юрке. Все спрашивает про Северова. И зачем он сдуру показал ей летчика.
        А с другой стороны, Юрке легче стало жить. Катя ласковая такая, все время заботится о нем. Уже два раза сахар в карман клала... Надоест Юрке работать — скажет, что надо друга Северова проведать. Катя всегда отпустит.
        На кухне, отгороженной занавеской, что-то загремело, и оттуда на середину избы выкатилась алюминиевая тарелка. Дик вскочил с половика и обнюхал ее.
        — Чего ты там? — спросил Юрка.
        — Уронила.
        — Надо глядеть, — наставительно сказал Юрка.
        Снова что-то загремело громче прежнего, и две тарелки подкатились к самой Юркиной кровати.
        — Эй! — крикнул он. — Ты нарочно?
        Рита молча подобрала тарелки и поставила на полку.
        — Остриги ты свою дурацкую косу, — сказал Юрка, — оторву!
        — Дурак, — сказала Рита.
        — Гляди...
        — Боюсь я тебя.
        Юрке лень было слезать с лавки. А то бы он живо проучил ее. Потом, не хотелось ссориться с Диком. Пес терпеть не мог, когда они с Маргариткой дрались. Налетал на них, громко лаял, скулил. То Риту потянет зубами за платье, то Юрку за широкие галифе.
        Рита стала прибираться в избе. Тряпкой собрала воду с подоконников, смахнула пыль с печи, потом взяла сухой березовый веник и, засунув конец косы в карман фартука, начала подметать пол.
        — Тебя прогонят с работы, — не глядя в Юркину сторону, сказала она.
        — Пускай.
        — Думаешь, Константин Васильевич будет тебя кормить?
        — А тебе-то что за дело? — сердито посмотрел на нее Гусь. — Давай мети себе пол да помалкивай в тряпочку.
        За окном раздался свист. Юрка вскочил со своей скамейки, отдернул занавеску. По дороге разгуливал Ангел и, щуря глаза, посматривал на окна. Челюсти у Гришки двигались, пережевывая что-то. «Какаву жрет, собака! — догадался Юрка. — Чего ему надо?»
        Встречаться с Ангелом не хотелось. Юрка отвернулся от окна.
        — Кто это там свистит? — спросила Рита. — Тот тип?
        — Тип... — пробурчал Юрка и подумал: «А вдруг еще сюда припрется?» Но, взглянув на Дика, сразу успокоился: пусть только попробует нос в дверь сунуть.
        Рита сняла фартук, который сама себе сшила из старой отцовской гимнастерки, уселась с книжкой на подоконник. Первое время она часто отрывалась от книги, поглядывая на «типа», разгуливающего у дома, но потом увлеклась и забыла про все на свете. Юрка походил по избе: деться некуда. Дик, положив морду на лапы, с любопытством следил за ним. Над его глазами двигались маленькие серые бугорки.
        Снова за окном свистнули. Рита подняла глаза от книги, посмотрела на Юрку.
        — Ждет.
        — А-а, плевать!
        В стекло мягко стукнулся снежок. Рита положила книгу на колени и повернулась к Юрке.
        — Он целый час тут ходит.
        «Дика натравить? — подумал Гусь. — Ух, припустит!» Он сорвал с гвоздя фуфайку и ахнул: карман до самой полы был оторван. «Где же это я?» И вспомнил: когда переваливался через борт машины, что-то треснуло...
        — Где у тебя нитки-иголки? — спросил он Риту.
        — А зачем тебе?
        Юрка показал на фуфайку:
        — Вот рассадил.
        Рита раскрыла круглую жестяную коробку.
        — Каких тебе ниток? Черных или зеленых?
        — Все равно.
        Юрка неловко вдел в ушко иголки толстую нитку, завязал на конце узел и стал пришивать карман. Иголка воткнулась в палец, и он заорал:
        — У, черт!
        Рита, уткнув нос в книгу, тихонько засмеялась. Гусь свирепо покосился на нее.
        — Юр, возьми наперсток! — сказала Рита и бросила ему маленькую блестящую штучку. Юрка повертел ее в руках.
        — На палец надень, — подсказала Рита.
        — Понятно, не на нос, — сказал Юрка.
        Он надел наперсток на большой палец, но через минуту сломалась иголка.
        — А-а, и без кармана проживу! — крикнул он, обрывая нитки.
        — Дай-ка сюда!
        Рита забрала у него фуфайку и в пять минут пришила карман.
        — Это... ну, спасибо, — выдавил он из себя.
        — Пожалуйста, — сказала Рита.
        Юрка взял с подоконника книгу и прочитал на обложке:
        — «Айвенго», Вальтер Скотт... Это какой еще Скотт?
        — Английский писатель... Знаешь какая интересная!
        — А про что?
        — Про рыцарей.
        Юрка вспомнил, что, когда еще учился в школе, он как-то начал читать книгу «Дон Кихот». Там тоже было про рыцарей, только Юрка не дочитал эту книжку до конца.
        — Про рыцарей не люблю, — сказал он. — У тебя про шпану нет книжек?
        — Про шпану книг не бывает, — ответила Рита. Ее задело Юркино пренебрежение к Вальтеру Скотту.
        — Бывает, — уверенно сказал Юрка. — «Странники» читала?
        — А кто писатель?
        Юрка, морща лоб, стал вспоминать.
        — Ага, есть, — обрадованно воскликнул он. — Этот... Шишкин!
        — Шишкин — это художник. — Рита старалась быть серьезной, но губы сами складывались в улыбку. — А писатель — Вячеслав Шишков.
        — Про шпану даже кино показывали... «Путевка в жизнь», — оживился Юрка. — И песня есть такая: «Мустафа дорогу строил, а Жиган по ней ходил... Мустафа по ней проехал, а Жиган его убил...»
        В стекло опять стукнулся снежок.
        — Чего ему надо? — нахмурился Юрка. И вдруг, взглянув Рите в глаза, набросил на себя фуфайку и, обманув бдительность Дика, который все утро терпеливо ждал, когда Юрка возьмет его на улицу, быстро выскочил за дверь.
        — Какой-то ненормальный... — сказала Рита Дику и, пожав плечами, раскрыла «Айвенго».
        Увидев Юрку, Ангел засунул руки в карманы, подошел вплотную и отрывисто сказал:
        — Ты брось эти штучки!
        — Какие штучки? — спросил Юрка.
        — Час хожу под окном, а он как барин!
        — А-а, — протянул Юрка. — Я спал.
        Ангел поддал ногой мерзлую голышку. Она далеко отлетела и стукнулась о забор.
        — У тебя тут приятель есть, — спокойно сказал Ангел. — Ну, этот шофер с бензовоза... Как он?
        — Семен? Хороший мужик. А что?
        — Поговори с ним, пусть подбросит на станцию.
        — Это всегда пожалуйста, — обрадованно сказал Юрка. — Отрываешься?
        Ангел с любопытством посмотрел на Юрку. И тот медленно опустил голову. Глаза у Гришки пустые и холодные. Неприятные глаза. Нет, не вырваться ему из Гришкиных лап...
        И зачем он тогда связался с ним? Если бы не Ангел, может быть, Юркина судьба совсем иначе сложилась бы.
        Познакомились они в детской трудовой колонии. Гусь попал туда впервые. Его сняли с поезда. Тогда Юрка еще не воровал и даже не знал, как это делается. Он просто ехал в тамбуре в уральский город Кунгур, где жила его родная тетка. Он не знал ее фамилии по мужу, точного адреса, но верил, что найдет. Кормился как попало. Военные выручали: то котелок каши дадут, то сухарей подкинут.
        Милиционер, снявший мальчишку с поезда, знать ничего не хотел про уральскую тетку.
        «Уже слышал, — сказал он. — Все вы едете к теткам».
        И с рук на руки сдал Юрку начальнику колонии. Там и встретился Гусь с Гришкой по прозвищу Ангел.
        Гришка уговорил его бежать. А потом на воле свел с бойкими черномазыми мальчишками. Они слушались Ангела и делали все, что он приказывал им. Черномазыми они были оттого, что редко умывались. Некогда было. Курсировали на поездах: в собачьих ящиках, в тамбурах, на угольном тендере. Не успел Юрка оглядеться, как эта черномазая шайка вовлекла его в воровство. Сначала на стреме стоял, потом и сам научился в мгновение ока срезать на вокзале пухлые вещевые мешки со спин теток. Научился перед самым отходом поезда выхватывать из рук зазевавшихся пассажиров чемоданы и нырять с ними под вагон, когда колеса начинали вертеться.
        А потом с Гришкой поссорился. У Ангела были здоровые кулаки, и он при случае пускал их в ход в «разговоре» с черномазыми разбойниками. Обычно он это делал при дележе добычи, когда его сообщники требовали свою законную долю. Гришка забирал себе все самое лучшее. И попробуй возразить! Кровью умоешься...
        Юрка однажды сдуру дал Ангелу сдачи, но тут же пришлось раскаяться: Гришка так отлупил его, что он два дня не мог с тряпья подняться. Еще хорошо, что Ангел нож не вытащил.
        Гусь решил отколоться от черномазой шайки. Он сел на первый попавшийся поезд и уехал куда глаза глядят, только бы подальше от Ангела...
        И вот снова Гришка стоит перед ним и смотрит Юрке в самую душу.
        — Хоть режь меня, никуда я с тобой не поеду, — твердо сказал Юрка. — Мне здесь нравится.
        Он ожидал, что Ангел рассвирепеет, начнет грозить, но ничего подобного не произошло. Гришка отвел глаза в сторону, усмехнулся.
        — Живи, коли нравится... Мне-то что?
        Юрка подозрительно посмотрел на него: «Крутит!»
        — Здесь летчики... — сказал он. — Северов обещал меня в рейс взять.
        — Куда же ты полетишь?
        — На фронт, фашистов крошить.
        — А-а, — протянул Ангел. — Ну-ну, слетай.
        Юрка пощупал пришитый Ритой карман и спросил:
        — Где какава?
        — Сховал.
        — Гони мою долю.
        — Бери.
        Ангел оглянулся и направился к крыльцу. Там, спрятавшись за дощатым забором, он выгреб из своих карманов десятка два блестящих кубиков.
        — Хватит?
        — Не жирно, — заметил Юрка.
        — Потом еще дам, — сказал Ангел.
        Юрка не понимал: что случилось с Гришкой? Сам пришел к нему и принес эти шоколадные кубики. Не ругается, добрый такой. Что он задумал?
        Усевшись на мокрую ступеньку, Ангел потер меховым рукавом голенища хромовых сапог. В голенищах отразилась лужа, подступившая к самому крыльцу. С крыши срывались увесистые капли и со звоном разбивались о ледяной бруствер, опоясывавший избу. Капли выдолбили во льду круглые лунки.
        С кладбища, что на пригорке приткнулось к деревянной церквушке, доносились отрывистые крики. Это галки кружились над высокими голыми березами и осинами. На деревьях чернели большие прутяные гнезда. Издали они напоминали шапки, которые будто кто-то нарочно забросил на ветви.
        — Гусь, — помолчав, сказал Ангел, — сегодня опять машины пойдут.
        — Ну и что? — насторожился Юрка. — Они каждый день ходят.
        — Еще бы пару ящичков какавы.
        — А этого не хочешь? — Юрка показал Ангелу кукиш. — Работай один. В этом деле я тебе больше не помощник.
        Глаза у Гришки стали злыми. Он готов был вскипеть, но сдержался.
        — А я хотел погрузить продукты на машину твоему корешку — и будь здоров... На барахолку!
        Юрка задумался. Ради того чтобы развязаться с Ангелом, он готов был еще раз забраться в кузов машины. Но Гришка хитрый... Загонит на барахолке продукты и опять сюда заявится.
        — А потом махну в Сибирь, — словно читая Юркины мысли, говорил Ангел. — Там у меня есть...
        — Тетка! — подсказал Юрка.
        — А ты откуда знаешь? — удивился Ангел.
        — Знаю.
        — Какая тетка? — рассмеялся Гришка. — У меня там дружок кантуется... Мы с ним прошлым летом такое дельце обтяпали!
        «Дружок у него... — думал Юрка. — Заливает, собака!»
        — Сам воруй какаву, — сказал он. — Я не буду.
        И опять Ангел не стал спорить, поднялся с крыльца, запахнул на груди меховую тужурку.
        — Ну и врать ты здоров, — усмехнулся он. — На фронт полетит... Да тебя и близко к самолету не подпустят!
        — Меня подпустят... — сказал Юрка.
        Ангел ступил сапогом в лужу. И в луже все закачалось: синее небо, крыша, маленькое белое облако.
        — Когда тебе принести твою долю? — уже у калитки спросил он.
        — Можешь не приносить, — сказал Юрка. — Ты ведь на барахолку собрался?
        — Погожу... — многозначительно сказал Гришка и, треснув расшатанной калиткой, зашагал прочь.
        Юрка проводил его взглядом и тяжело вздохнул. Неспокойно стало на душе. Не такой человек Гришка Ангел, чтобы по-доброму убраться отсюда. Жди беды...
        Рита читала «Айвенго», а Дик дремал возле печки. На Юрку не обратил внимания. Видно, крепко обиделся.
        — Противное лицо у твоего дружка, — сказала Рита. — Красное и все в белых лишаях.
        — Наплевать.
        Юрка нагнулся и достал из-под скамейки зеленый сундучок, где хранились его пожитки. Сложил туда кубики с сухим какао. Подошел к Рите и пять штук высыпал ей на колени.
        — Это тебе, — сказал он. — Говорят, сладкая штука.
        Рита развернула кубик и откусила кусочек.
        — Ага, — кивнула она, — сладкая.
        Юрка тоже съел один кубик. А другой, развернув, протянул Дику.
        — Возьми!
        Дик не шевельнулся. Тогда Юрка присел на корточки и положил кубик перед самой мордой. Дик, скосив глаза, посмотрел на шоколад, облизнулся, но не взял.
        — Как хочешь, — сказал Юрка и отошел.
        — Где ты достал?
        — Ешь, — сказал Юрка.
        — Хочешь, я сейчас приготовлю настоящее какао? — спросила Рита.
        — Валяй.
        Юрка услышал глухое ворчание. Дик не выдержал характера. Он оскалил пасть и, склонив набок голову, осторожно взял белыми зубами коричневый кубик.

НЕБО И ЗЕМЛЯ

        Снег на аэродроме больше не нужно было расчищать. Под апрельскими лучами солнца он и сам весь растаял. Зато жидкая грязь широко разлилась кругом. Сухой была только взлетная дорожка. Она почти не пустовала. Штурмовики то и дело взлетали и садились. Юрка привык к реву моторов и больше не обращал внимания на самолеты. Он многих летчиков знал в лицо. Здоровался с ними. И они с ним здоровались как полагается, за руку.
        Своим стал человеком на аэродроме Юрка. Среди его знакомых Герой Советского Союза весельчак и балагур Вася. Встречаясь с Юркой, он первый подавал ему руку и спрашивал, как равного: «Что новенького?» — «Работаем помаленьку», — басовито отвечал Юрка.
        Официантки из офицерской столовой нежно называли летчика Вася-Василечек.
        Бригада, в которой работал Юрка, занималась дренажем летного поля. Копали неглубокие канавки, по которым отводили воду, вырубали из земли квадратные лепехи дерна и укладывали в поле.
        Катя сбросила шубу и сразу стала стройной. Лицо и обнаженные до локтей руки успели загореть. К Юрке она по-прежнему относилась по-матерински. Работой не перегружала, но не давала бездельничать.
        — Ничего, Ежик, — задумчиво глядя на него, говорила она, — пойдешь в школу...
        — Не пойду, — мотал головой Юрка. — Отвык.
        — Сколько ты закончил?
        — Четыре.
        — Попадешь ко мне, — улыбнулась Катя. — Я как раз веду пятые — седьмые.
        — Сказал, не хочу учиться, — упрямо твердил Юрка. — Я буду летчиком.
        — Кто же тебя, безграмотного, к самолету допустит?
        — Никто... Северов.
        — А ты поговори с ним, — не отвязывалась Катя. — Можно быть летчиком без образования?
        Юрке такие разговоры не нравились. Учительница, а не понимает такой простой штуки: пока Юрка будет учиться в школе, война кончится, а он хочет сейчас летать.
        Юрка лопатой подгонял к канаве желтую пенящуюся воду, когда вдруг увидел приближающегося к нему Константина Васильевича. Летчик был в расстегнутой куртке и забрызганных грязью хромовых сапогах. Шлем он держал в руке. Ветер шевелил на его голове черные волосы.
        — Готов? — спросил Северов и заговорщицки подмигнул.
        У Юрки бешено заколотилось сердце. Наконец-то! Летчик сдержал свое слово. Сейчас они вместе сядут в самолет и полетят фашистов бомбить. Он далеко отшвырнул лопату и зачем-то стал ладонью приглаживать волосы на голове.
        — Ты куда это собрался? — строго спросила Катя, с любопытством поглядывая на Северова.
        — Я сичас... — заторопился Юрка. — Я в один момент, теть Кать, слетаю и... обратно.
        — Куда слетаешь? — Катя не на шутку всполошилась. — Кто тебя возьмет?
        — Я, — улыбаясь, сказал Северов.
        — Да кто вам... Какое вы имеете право? — Катины глаза стали гневными. — Я вам не позволю!
        Летчик смотрел на Катю и улыбался. Он тоже загорел. Белый шрам еще заметнее выделялся на его смуглом лице.
        — Ничего страшного не случится, — миролюбиво сказал он.
        Юрка, широко раскрыв глаза, смотрел то на летчика, то на Катю. От страха, что Северов сейчас раздумает и не возьмет его с собой, у него слова застряли в горле. Как он рассердился в этот момент на бригадирку! Он готов был с кулаками наброситься на нее и заставить замолчать.
        — Я полечу! — тонко, в сильном волнении выкрикнул он. — Полечу!
        Схватил Северова за руку и потащил за собой.
        — Пойдем скорее!
        Но летчик не спешил.
        — Подожди, — сказал он. — Без разрешения начальства не имею права.
        Тогда Юрка подбежал к Кате и, глядя ей в самые зрачки, выдохнул почти шепотом:
        — Отпусти! Слышишь, отпусти!
        И Катя уступила. Она поняла, что, если не отпустит, Юрка такой обиды не простит ей никогда. Есть в жизни мальчишек минуты, когда взрослые должны им уступать.
        — А если разобьетесь? — сдаваясь, спросила Катя.
        — Нет! — воскликнул Юрка. — Сами кого хочешь собьем.
        — Все будет в порядке, — сказал Северов. — Через полчаса живым и невредимым доставлю вам его... Обещаю, товарищ тетя Катя.
        Катя отвернулась от них и с силой вонзила лопату во влажную землю. Летчик смотрел на нее и улыбался. И улыбка была у него виноватая.
        — Идите же, — не оборачиваясь, резко сказала Катя, а когда они двинулись, негромко прибавила: — И все-таки глупо это.
        — Сердитая она у тебя? — спросил Северов.
        — Не-е, она добрая, — сказал Юрка.
        Зло на Катю прошло. Наоборот, за эти несколько минут он как бы по-новому увидел «Катьку-бригадирку».
        — Ничего она, — подумав, прибавил он.
        Потрепанный в воздушных боях двухместный штурмовик ИЛ-2 стоял у ангара. Он только что прибыл из ремонта. На плоскостях, фюзеляже выделялись свежие заплатки. Они были темнее, чем сам корпус самолета. Из кабины пилота торчала нога в кирзовом сапоге.
        — Саша! — окликнул летчик. — Что там еще?
        Нога исчезла, и вместо нее появилось круглое белобровое лицо техника.
        — Проверял аварийную сеть, товарищ старший лейтенант.
        — Как?
        — Полный порядок.
        Техник выбрался на крыло, присел и ловко соскользнул на землю. Он оказался маленьким, коренастым, всего на голову выше Юрки. Синий замасленный комбинезон был расстегнут на груди. Из кармана торчала длинная отвертка с красной ручкой.
        Юрка обошел штурмовик кругом, не нагибая голову, прошелся под краснозвездным крылом. Солнце нагрело машину, остро пахло бензином и другими запахами самолета.
        — Откуда взялся этот шпингалет? — удивился техник, наконец обративший внимание на Гуся.
        — Полетит со мной, — сказал Северов. — Вместо стрелка. Обеспечить ему парашют.
        Техник неодобрительно покачал головой и пошел в ангар за парашютом. Принес и положил возле шасси.
        Юрка обнаружил на крыле короткую стальную трубку.
        — Пулемет? — спросил он.
        — Пушка, — неохотно ответил Саша. Ему не нравилось все это. С какой стати Северов берет с собой мальчишку? Как будто он, Саша, не мог полететь с ним... Покосившись на старую Юркину фуфайку, грязные сапоги, техник сказал:
        — В таких сапожищах полезешь в кабину?
        Юрка растерянно обозрел свои сапоги. Действительно, грязи на них налипло — воз.
        — Оботри, — сказал Саша и, вытащив из кармана замасленную тряпку, протянул Юрке.
        — Умеешь с парашютом обращаться?
        — Там кольцо какое-то... — сказал Юрка. — За него надо дергать, да?
        Саша молча надел на Гуся широкие лямки.
        — Да-а-а... — протянул он. — Великоват. — И убавил белые брезентовые ремни.
        Юрка едва был виден из-за двух твердых парашютных подушек. Саша обстоятельно объяснил, как нужно в случае аварии выбираться из кабины и за какое кольцо и когда дергать.
        Гусь слушал внимательно, но ничего толком не запомнил.
        — Все ясно, — сказал он. — Только нас не собьют.
        — Само собой, — сказал Саша.
        В солнечное небо взлетела тусклая ракета.
        — За дело, ребята, — сказал летчик. Он вскарабкался на скользкое крыло, подал руку Юрке. Откинув толстый плексигласовый колпак, который летчики почему-то называют фонарем, посадил Гуся на кожаное пружинящее сиденье. Мягкое оно или нет, Юрка не знал, так как пришлось сидеть на парашюте. Над головой громко щелкнуло, и небо окрасилось в желтый цвет. Это Северов наглухо захлопнул фонарь. В кабине стало душно, запахло обшивкой самолета. Прямо перед Юркиным лицом торчали мягкие, обтянутые красной кожей рукоятки, повыше металлической паутиной поблескивала прицельная сетка. «Пулемет!» — догадался Юрка.
        Над головой вдруг снова засияло чистое весеннее небо, пахнуло смолистой сосной. Это техник открыл фонарь.
        — Эй, авиатор! — сказал он. — А шлем забыл?
        Он надел Юрке на голову кожаный просторный шлем, застегнул, всунул в гнездо маленькую черную вилку, от которой к шлему тянулся белый шнур.
        — Держись, парень, за небо — не пропадешь! — крикнул Юрке в закрытое ухо техник и улыбнулся. — Не трусишь?
        Юрка замотал головой.
        Взвизгнул стартер, и кабина сразу наполнилась знобкой дрожью и гулом. Гул все рос, ему уже не хватало места в кабине.
        — У, черт, как ревет! — вырвалось у Юрки.
        «В самолете ругаться не положено, — прозвучал в ушах насмешливый голос Северова. — Выруливаем на взлетную полосу... Говори в микрофон. Он у тебя под носом».
        Голос летчика, немного измененный микрофоном, доносился из наушников, прикрепленных к шлему. Юрка приблизил лицо к черной штуке и крикнул: «Северов, летим?» — «Не так громко кричи», — сказал летчик.
        Взревел мотор; когда гул достиг самой высокой ноты, самолет вздрогнул и небо над головой со свистом понеслось куда-то назад. Юрку прижало к спинке сиденья. Он решил, что уже летит, но самолет чувствительно подбросило. Значит, еще на земле. Но вот бег стал мягче. Легкий толчок. Немного погодя еще толчок... и Юрка стал проваливаться вниз, ноги налились тяжестью, тело с силой вдавилось в сиденье.
        «Как самочувствие?» — спросил Северов. Гусь сразу не смог ответить. Сейчас он не волен был распоряжаться своим телом. Перехватило горло, какая-то непонятная сила тянула вниз живот. Но очень скоро все это кончилось. Тянуть вниз перестало, назойливый гул мотора стал глуше, а потом исчез. Правда, стоило Юрке сглотнуть слюну, как гул снова врывался в уши, но он теперь не мешал.
        «Хорошо», — сказал Юрка. «Что хорошо?» — «Самочувствие...»
        В кабине стало прохладно. Юрка осмелился поближе пододвинуться к фонарю и посмотрел вниз. Под крылом самолета проплывал лес. Сверху он казался ровно подстриженным. Сквозь зелень елей и сосен кое-где белел снег. На коричневых прямоугольниках полей, перемежавшихся с лесом, снега совсем не было. Блестящая лента с синим отливом разрезала лес, поля и, изогнувшись двойной дугой, вильнула в сторону. Это река. В одном месте она вся была испещрена маленькими белыми пятнышками.
        «Что это?» — спросил Юрка. «Ледоход».
        Скоро Гусь научился сам узнавать земные предметы. Вот внизу деревня. Словно кто-то рассыпал на полянке спичечные коробки различной величины. Такие крошечные домики Юрка когда-то давно строил из кубиков. Светлая прямая полоска с поперечными ниточками — это железная дорога. Полоска потемнее, с блестками — шоссе с лужами. Крошечный жучок, едва ползущий по узкой ленте, — грузовик. Люди напоминали муравьев, поставленных на задние ножки.
        В наушниках что-то захрипело. Наверное, Северов откашлялся.
        «Приближаемся к фронту, — сказал он. — Могут появиться «мессершмитты»... Не спускай глаз с хвоста. Как увидишь самолет, сразу скажи мне, понял?» — «Ага, понял», — сказал Гусь.
        Штурмовик вдруг начал проваливаться. У Юрки дух захватило. Так бывает, когда качаешься на качелях. Взлетишь вверх, а потом падаешь вниз. Такое состояние продолжалось недолго. Самолет приблизился к самым вершинам деревьев и на бреющем полете прошелся вдоль длинной ленты шоссе. Черные приземистые жуки чуть заметно ползли.
        «Где же фронт-то?» — спросил Юрка. «Фронт? — помедлив, сказал летчик. — Пролетели».
        Крыло самолета вдруг задралось, земля выгнулась, рванулась навстречу, и Юрка заорал: «Ой, падаем!»
        Северов ничего не ответил. В наушниках что-то захрипело, щелкнуло.
        «Как хвост?» — спросил Северов. «Целехонек». — «Я спрашиваю, самолетов не видно?» — «Куда-то все попрятались... Домой?» — немного погодя спросил Юрка. «Уже надоело? — засмеялся Северов. — На печку захотелось? К немцам в тыл, Гусь, летим. В Берлин». «Зачем? — встревожился Юрка. — Не стоит. Вдруг бензин кончится?» — «А может, слетаем к Гитлеру в гости?» — «Собьют, — сказал Юрка. — У нас бомбов нет. Забыли прицепить». — «Безобразие, — сказал Северов. — Без боеприпасов у немцев делать нечего».
        Во время посадки Юрку с непривычки чуть не стошнило. Когда земля стремительно понеслась навстречу, ему впервые стало по-настоящему страшно. Показалось, что самолет обязательно промахнется и они врежутся в лес. Но все обошлось благополучно. Штурмовик приземлился по всем правилам, развернулся на месте и покатил к ангару.
        Северов, сдвинув фонарь и показав золотой зуб, сказал:
        — С первым боевым вылетом!
        Юрка, счастливый, смотрел на небо и наслаждался свежим ветром, тишиной. Он хотел встать и не смог. Ноги одеревенели, а тут еще парашют. Да и руки что-то плохо слушались. Спасибо, техник Саша помог. Он вытащил обмякшего Юрку из кабины, отстегнул какие-то крючки, и две тяжелые подушки упали к Юркиным ногам.
        — Не умер? — спросил Саша.
        — Мы на фронте были, — сказал Гусь.
        — А как обстоит дело со штанами? Не мокрые?
        — Пощупай, — обиделся Юрка и отвернулся от Саши.
        — Говоришь, на фронте были? — не отставал техник. — В самом деле?
        — Танки видел... Они как жуки.
        — Чьи танки-то?
        — Немецкие. Чьи же еще?
        — И зенитки по вам палили?
        — Не слыхал, — сказал Юрка. — Я за хвостом наблюдал.
        — Серьезное дело... А ты знаешь, в какой стороне фронт?
        Гусь неопределенно махнул рукой:
        — Там...
        — То-то и оно, — непонятно усмехнулся Саша. — Эх ты, фронтовик!
        — Ежик! — услышал Юрка взволнованный Катин голос. — Целый?
        — А то еще какой же? — небрежно сказал Юрка.
        Катя стояла рядом с Северовым, и они оба смотрели на него. Белый платок у бригадирки был повязан вокруг шеи, в темно-русой пряди волос голубел мохнатый подснежник. Оживленная, красивая, она улыбалась Юрке.
        — У нас бомбов не было, — сказал Юрка, — а то бы мы дали фрицам перцу.
        — Сашка виноват, — сказал Северов. — Не подвесил.
        Техник фыркнул и полез на крыло.
        — Пойдем, — взяла Катя Юрку за руку.
        — Ну тебя, — вырвался он. — Не маленький.
        Они рядом пошли напрямик через летное поле. Высокая статная Катя с подснежником в волосах и маленький возбужденный мальчишка. Шли и молчали. Над головой слышался гул, но самолетов не было видно. В Юркиных ушах все еще гудело, стрекотало, земля ускользала из-под ног.
        — Эй, приятель! — закричал Саша. — А шлем?
        — Забыл.
        Гусь стащил с головы кожаный шлем и побежал к самолету, у которого стояли Северов и Саша.
        — И как это я? — сказал Юрка и виновато посмотрел на летчика.
        Северов взял шлем, повертел его в руках и снова надел Юрке на голову.
        — Носи, — сказал он. — Ты почти летчик.

БЕРЕЗОВЫЙ СОК

        Береза, которую Юрка облюбовал, особняком стояла на пригорке. На ее нежной белой коре серыми бородавками выделялись бугорчатые наросты. Почки на ветвях вспухли, и кое-где из трещинок уже выглядывали зеленые маслянистые глазки. Береза была не очень толстая, но высокая. Если, задрав голову, долго смотреть на ее вершину, то голова начинает кружиться, а в глазах — зеленая рябь.
        — Эту ковырнем, — сказал Гусь, присаживаясь на корточки у березового ствола.
        Северов, широко расставив ноги, стоял рядом и задумчиво гладил кору ладонью.
        — Красавица... А запах какой, а?
        Юрка потянул носом: обыкновенный запах. Пахнет талой водой, почками, лесом и... гуталином от сапог летчика.
        — И не жалко тебе калечить березу? — спросил Северов, наблюдая за Юркой.
        — Чего ей станет? — сказал Гусь и острым ножом сделал на стволе надрез. Затем содрал кору, обнажив желтую древесину, и глубоко воткнул нож. Сок не потек, а брызнул, омочив нож до самой рукоятки. Мутноватые капли посыпались на землю. Юрка, нагнув голову, подставил язык.
        — Сладкий, — причмокнул он. Вырвав нож, забил черенком в трещинку тонкий прутик, подставил бутылку. Сок струйкой побежал в горлышко.
        — Порядок, — сказал Гусь и, поднявшись с корточек, осмотрелся. — Надо бы еще пару бутылок приспособить.
        — Не жадничай, — усмехнулся Северов. — Одну-то не выпьешь.
        — А ты? — удивленно посмотрел на него Юрка. — Только попробуй — за уши не оттащишь.
        — Хватит нам одной бутылки.
        — А Катьке? Знаешь как обрадуется?
        — Ну хорошо, — сказал Северов. — Раз обрадуется, давай устанавливай свое хозяйство.
        Он обнял березу, прислонился к гладкой белой коре щекой. И глаза у Северова стали какие-то другие — мягкие, лучистые. И сам он будто не летчик, а мальчишка в форме. Мальчишка с усиками. Даже не верится, что он летает и бомбит немцев.
        — Кончится война — обязательно посажу под окном березу... — сказал летчик. — Пускай растет большая и красивая, как эта. И скворечник на березе прилажу. Ты любишь скворцов?
        — Я собак люблю, — сказал Юрка. Он завертел головой. — А где Дик?
        — Пускай разомнется, — сказал Северов и продолжал: — Утром встанешь, а береза шумит и скворцы на ней песни распевают... Ты любишь, когда скворцы поют?
        — Не знаю, — сказал Гусь. — А как они поют?
        — Хорошо поют... Заслушаешься.
        — Где же Дик? — Юрка приложил ладони ко рту и крикнул: — Дик!
        Из кустов, в глубине которых белел снег, выскочил Дик, очумело осмотрелся и, роняя с языка слюну, помчался в ельник.
        — Учуял кого-то, — сказал Юрка. — Он зайцев ловит?
        — Обязательно посажу березу, — сказал Северов. — И не одну.
        Они спустились с пригорка в лощину. Здесь березы стояли ствол о ствол с осинами, соснами, молодыми дубками. На полянках, где много света, густо разросся орешник. Под ногами шелестели прелые прошлогодние листья. Их было так много, что подошвы тонули и казалось, что ступаешь по драному лоскутному одеялу. Из глубины леса потянуло болотной сыростью и муравьиной кислотой. Под толстой кривобокой березой стоял большущий гриб. Коричневая шляпка его сморщилась, края оплыли. Юрка дотронулся до гриба ногой, и он сразу осел, разваливаясь на проточенные червями куски.
        — Скажи ты, — удивился Гусь. — Перезимовал.
        Он чувствовал себя в лесу хозяином. Северов еще по дороге сюда признался ему, что очень любит лес, но там, откуда он родом, голая степь. Огромная ковыльная степь без конца и края. Это у самого Каспийского моря. Юрка степь только с крыши вагона видел, а лес знал и умел в нем хорошо ориентироваться.
        Попробовав сок у кривобокой березы, Юрка сморщился и плюнул:
        — Фу-у, кислятина!
        Пристроив возле березовых стволов еще две бутылки, они снова поднялись на пригорок. Тут было сухо и солнечно.
        — Поваляемся? — предложил Юрка и, не дожидаясь согласия, упал на устланный листьями луг. Северов опустился рядом. Он стал задумчив и молчалив. От мягкой кожаной куртки летчика почему-то пахло рыбьим жиром, который Юрка с детства ненавидел. А сейчас лежал, нюхал и было не противно. Наоборот, даже приятно. Сегодня у Северова выдался свободный денек. Его штурмовик опять здорово изрешетило осколками: повредило жесткое управление, руль высоты. Техники, собравшись возле самолета, долго удивлялись, как ухитрился Северов сделать посадку. И вот уже второй день латают машину.
        Тихо в лесу. Чуть слышно поскрипывают голые вершины деревьев. Ветра у земли не слышно, он где-то вверху бродит. Над головой негромко судачат птицы. Шумно вспорхнув, птицы перелетели на соседнее дерево и загалдели громче прежнего. У них красные грудки и коричневые головки с короткими глянцевыми клювами. Это снегири. Кап-кап-кап! — доносится звонкая капель. Наверное, бутылка уже наполнилась березовым соком. Но Юрке лень вставать с мягкой прохладной земли. Не беда, если и перельет через край. Весной в березах соку много.
        — Северов, — попросил Гусь, — возьми меня еще раз на фронт, а?
        — Понравилось?
        — Ты только научи меня из пулемета стрелять... Я ни одного гада не подпущу к хвосту!
        — Ничего не выйдет. — Скрипя кожанкой, Северов перевернулся на бок. — Дали мне нового стрелка-радиста.
        — Жалко, — сказал Юрка. — Я бы тоже мог стрелять из пулемета?
        — А что, в бригаде надоело? У тебя такой заботливый бригадир...
        — Катька-то? Ничего... Скажи, Северов, а долго на стрелка учиться?
        — Ты говорил, она толстая... Ничего ты не понимаешь! Красивая она.
        — Я бы в два счета выучился.
        — А какие глаза... Она не замужем?
        — Катька-то? Она... Северов, а трудно стрелять из пулемета?
        — Из пулемета? Нет, не трудно... Так она замужем?
        — Кто? Катька-то? Нет. Она учительница.
        Северов посмотрел на небо и улыбнулся.
        — Чего смеешься? — спросил Юрка.
        — Смотрю на небо, — сказал летчик. — Хорошо.
        Юрка тоже посмотрел на небо. Мальчишке было не смешно.
        — На ней никто не женится, — сказал он. — Она учительница.
        — Учительница — это хорошо.
        — Плохо, — сказал Юрка. — Пристает ко мне все время, говорит, учиться надо... А я хочу быть летчиком, как ты.
        — Хороший человек твой бригадир.
        — Обыкновенная. — Юрка сбоку взглянул на Северова и прибавил: — И глаза у нее обыкновенные. А потом, ей никто не нравится. Она мне сказала, что никогда замуж не выйдет.
        — Так уж и сказала?
        — Спроси... Чего мне врать?
        — Ты слушай учительницу. Она дело говорит.
        — Ерунду говорит... Ну кто сейчас учится? Война.
        — Война... — сказал Северов. — Ты чего же думаешь, век она будет? Война — это... К черту войну!
        — А сам каждый день летаешь, — сказал Юрка. — Бомбы кидаешь. И из пушки строчишь почем зря.
        — Нужно, — сказал летчик. — Я, Гусь, бомбы бросаю, танки зажигаю, машины. И все это для того, чтобы больше не было войны... А ты, Гусь, не лезь в это пекло. Не надо.
        — Я не хочу березы сажать, — сказал Юрка. — Я хочу летать и бомбить гадов.
        — Ты видел в кабине приборы? — спросил Северов.
        — Ну и что? — нахмурился Юрка. — Ты мне только растолкуй, что к чему, разберусь!
        Северов встал на колени, расчистил землю от листьев и прутиком стал чертить контуры самолета. Юрка, словно галка, склонив черную голову набок, смотрел на него.
        — Вот крыло самолета, — стал объяснять летчик, — с его помощью образуется подъемная сила, которая держит машину в воздухе...
        — Ясно, — мотнул головой Юрка. — Без крыла далеко не улетишь.
        — Вот площадь, а вот профиль крыла, — чуть заметно улыбаясь уголками губ, продолжал летчик. — Профилем крыла называется форма его поперечного сечения. Касательная к нижней поверхности профиля называется хордой крыла.
        — Чем? — удивился Юрка.
        — Хордой. А этот угол между хордой крыла и направлением скорости называется углом атаки...
        Лицо у Гуся вытянулось, на лбу появились глубокие поперечные складки. Он слушал и все больше мрачнел.
        — Величиной аэродинамического коэффициента, — шпарил Северов, — называется...
        — Хватит, — сказал Юрка. Не глядя на летчика, поднялся с листьев и пошел к березе. Вернулся он не скоро. Сначала прибежал Дик, потом появился Юрка. Протянул Северову бутылку с мутноватым соком:
        — Пей.
        Северов попробовал. Сок и вправду был сладкий, ароматный.
        — Нектар, — похвалил летчик, — напиток богов...
        — Каких богов? — усмехнулся Юрка. — Уж богов-то нет, это я точно знаю.
        — А ты читал про Геракла?
        — Ты пей сок, — сказал Гусь. — Еще две бутылки есть.
        Северов посмотрел на Юрку. Глаза скучные, плечи опустил. Обиделся.
        Гусь долго молчал. Надоели эти разговоры про школу. Как только Катя и Северов начинали толковать о школе, сразу между ними и Юркой ощущалось расстояние. Они взрослые, а он младенец.
        Гусь отогнал мрачные мысли и посмотрел на сосну, которая стояла напротив. Сосна была высокой и гладкой. Сучья начинались метрах в четырех от земли. Юрка подошел к дереву, поплевал на ладони и полез вверх. Через минуту он важно восседал на суку возле самой макушки и сверху насмешливо поглядывал на летчика.
        — Лезь сюда, — ехидно пригласил Юрка. — Потолкуем про эту... хорду.
        — Не хочется сапоги снимать, — сказал Северов.
        — Понятно, — ухмыльнулся во весь рот Гусь.
        Северов обошел сосну, постучал носком сапога по стволу.
        — Я бы, конечно, взобрался, да боюсь, сосенка не выдержит.
        — Как же, сразу переломится... — Юрка ловко сбросил на Северова сосновую шишку.
        — Держись, Гусь! — Северов уселся под сосной и стал стаскивать сапоги. Два раза съезжал летчик вниз по гладкому стволу, прежде чем добрался до первого сука. Но Юрку он все равно не достал. Гусь поднялся еще выше, к самой макушке. Он стоял на тонком гибком суку и плавно покачивался.
        — Парашют бы, — задумчиво сказал Юрка. — Прыгнул бы...
        — И носом в землю.
        — С парашютом? — удивился Гусь.
        — Расстояние до земли маленькое, — сказал Северов. — Не успеет раскрыться.
        Юрка достал из кармана квадратик в блестящей обертке и протянул Северову:
        — Какава... Попробуй!
        Северов, обхватив сук рукой, привалился спиной к стволу, осторожно развернул пакетик.
        — Шоколад, — сказал он.
        — Ешь, у меня еще есть, — сказал Юрка.
        — Где это ты разбогател? — спросил летчик, вертя в пальцах коричневый кубик. Если бы он в этот момент посмотрел на Гуся, то увидел бы, как лицо мальчишки покраснело. Юрка разжал кулак, и недоеденный шоколад полетел вниз.
        — Ну чего мы тут сидим? — сказал Юрка. — Как филины.
        К сосне подошел Дик, нашел шоколад и съел. Потом обнюхал ствол и, задрав морду, залаял.
        — Маргаритку бы угостил, — сказал Северов. — Не догадался?
        — Полезли вниз, — сказал Юрка. — Надоело.
        Они спустились. Дик громким лаем поприветствовал их и снова умчался в кусты. Настроение у Юрки упало. Пока летчик обувался, он стоял в стороне и крошил в кармане шоколадные кубики. Северов поднялся с травы, посмотрел Юрке в глаза.
        — Ребята угостили? — спросил он.
        Юрка молчал.
        — Где взял? — совсем тихо спросил Северов.
        — Нигде, — сказал Юрка.
        Летчик завернул шоколадный кубик, протянул Юрке.
        — Ешь сам, мне что-то не хочется, — сухо сказал он.
        Юрка зажал кубик в руке. На Северова он не смотрел. Над головой медленно раскачивалась вершина сосны. Без скрипа, без шума. Где-то рядом тоненько гудела маленькая букашка. Юрка поискал ее глазами, но не нашел.
        — Я Думал, — сказал Северов, — ты...
        Тут из-под маленькой разлапистой елки выскочил голенастый заяц. Присел на задние лапы, постриг ушами и, высоко подпрыгнув, поскакал через поляну, подрыгивая хвостом — круглой белой пуховкой. Желтоватая шерсть свалялась на боках.
        — Дик, заяц! — заорал Юрка, припускаясь за косым. — Возьми!
        Дик с треском выломался из кустов, помчался за зверьком, который, даже не прибавив прыти, спокойно углублялся в чащобу.
        — Возьмет! — уверенно сказал Гусь. — Заяц какой-то квелый... Еле ноги волочит.
        Но Дик скоро вернулся. Вид у него был немного смущенный.
        Лес обрывался перед большим зеленым лугом, примыкающим к деревенским огородам. Кое-где на лугу рос мелкий кустарник. Посередине когда-то стоял огромный стог. От него остался длинный шест и прелое сено. В сене ковырялись черные грачи. Пока Юрка с Северовым сидели на сосне, небо заволокло белыми кучевыми облаками. Большие, рыхлые, они медленно плыли над самой головой. Иногда в голубые просветы выглядывал солнечный луч и снова исчезал. Там, где пряталось солнце, облака были подкрашены в розовый цвет, и на них больно было смотреть.
        Этот негромкий прерывистый гул, даже, вернее, не гул, а добродушное сонное ворчание, они услышали одновременно.
        — Фриц, — сказал Юрка и, приставив ко лбу ладонь, посмотрел на небо. Но там, кроме облаков, ничего не было видно. А гул слышался совсем рядом.
        «Юнкерс» вывалился из пухлого облака, похожего на огромную скомканную подушку. Он летел так низко, что Юрка разглядел в прозрачном колпаке головы немецких летчиков. В следующий момент раздалось негромкое и совсем нестрашное стрекотание. Так стрекочут на полях в знойный день жатки. Перед самым Юркиным носом по траве с тонким свистом пробежал ветерок. «Пули», — подумал Гусь, все еще не веря в опасность.
        — Ложись! — крикнул летчик. Его голос был резким, незнакомым. И тут мальчишку резанул страх. Юрка по-козлиному скакнул куда-то вбок и пустился бежать через поле. Он так и не понял, сам упал или Северов его сшиб на землю. Когда он открыл глаза, то увидел рядом встревоженную морду Дика. Он тоже лежал, вздыбив на загривке шерсть. Северов, распластавшись на земле, из-под руки смотрел на небо. И вдруг, выхватив из кобуры пистолет, всю обойму выпустил в самолет. Одна горячая гильза упала Юрке на грудь, скатилась на шею и обожгла. Но Юрка не сбросил ее. Он боялся пошевелиться.
        Самолет, накренив серое крыло с черным крестом, пропал за лесом, но через минуту снова появился с другой стороны. И опять Гусь увидел лакированные головы немецких летчиков. Маленькие, в шлемах, головы смотрели вниз. Негромко застрекотало. Зато рядом громко звякнуло. Юрка не удержался и посмотрел: бутылка с соком, выроненная вгорячах, была вдребезги разбита. Сок мутными каплями разбрызгался по траве.
        Три раза исчезал за лесом и снова возвращался «юнкерс» Всякий раз, когда он приближался, Юрке хотелось зарыться, провалиться в землю. Самолет пролетал над ними. С неба слышалось спокойное стрекотание. Пули с шелестом зарывались в листья.
        — Вот, сволочь, привязался! — ругался Северов, следя за самолетом.
        «Юнкере» в последний раз лениво описал круг и исчез. Еще с минуту, затихая, слышался гул его моторов. Потом стало тихо. И вот на дереве пискнула первая птица, за ней другая. Где-то далеко треснул сучок. Дик повел в ту сторону ушами.
        — Не зацепило? — спросил Северов, подавая Юрке руку.
        — Бутылку вдребезги, — сказал Гусь. — А вдруг опять?
        — Улетел.
        Юрка передернул плечами и сказал:
        — Хорошо, что еще на нас бомбу не спустил.
        Северов носовым платком стер с колен грязь, сплюнул:
        — Обнаглели мерзавцы! Ну ничего... Скоро им наше небо с овчинку покажется.
        Перед глазами все еще качались маленькие лакированные головки летчиков, высматривающих на земле его, Юрку, Северова и Дика.
        Северов вставил в пистолет новую обойму и хотел было засунуть его в кобуру, но Юрка, глядя в землю, попросил:
        — Дай выпалить!
        Он повесил на сук свою шапку, отошел на двадцать шагов и, зажмурив левый глаз, одну за другой выпустил в нее все семь пуль. Потом долго вертел-крутил шапку, даже на свет посмотрел, но ни одной дырки не обнаружил.
        — Все промазал, — сказал он с сожалением, протягивая тяжелый пистолет летчику.
        — Куда целился?
        — Под яблочко... То есть под шапку.
        — Спросил бы... Пистолет-то центрального боя. Посмотри, на дереве пробоин нет?
        Юрка подбежал к осине и, широко улыбаясь, сообщил:
        — Есть... Пять штук влепил! Здорово бьет. На той стороне тоже дырки.
        Мальчишка так и сиял. Северов смотрел на него и думал: «Настоящий ты человек, Гусь, или так, перекати-поле? Куда подует ветер, туда и ты... Но ведь было у тебя когда-то детство, родители. Что же все-таки приключилось с тобой, ершистый ты Гусь?» И Северов решил спросить об этом Юрку. Как мужчина мужчину. Юрка не сразу ответил. Он шагал рядом и смотрел себе под ноги.
        — Разбомбило мою мамку... Всю начисто. И хоронить нечего было. На третий день войны. Под Смоленском. И дом разбомбило. И все липы выдрало из земли... Один клен остался. А на клене том, на ветке, мамкины волосы...
        — А отец?
        Юрка еще ниже опустил голову. И снова надолго замолчал. В руках у него был тонкий травяной стебелек. Он не заметил, как съел его.
        — Мой батька сволочь, — глухо сказал он. Слова с трудом лезли из горла. — Он мамку ногами бил... И меня по голове... Он сволочь... Северов, ты любишь клюкву?
        — Кислая ягода, — сказал летчик. — Она на болоте растет?
        Подходя к дому, Юрка увидел Ангела. Прыгая через лужи, Гришка шел навстречу. Вместо меховой тужурки на нем был длиннополый коричневый пиджак. Юрка нахмурился. Гришку дней пять не видно было. И Юрка решил, что он убрался отсюда.
        Ангел молча прошел мимо. Он ничего не сказал, даже не кивнул. Но в его прозрачных глазах Юрка прочитал угрозу.
        — Знаешь что, Северов, — мрачно сказал Гусь, — я украл эту какаву.
        Летчик быстро взглянул на него и продолжал молча идти вперед.
        — Мешок сухарей увел и ящик с сухой какавой... Ее на фронт солдатам везли. — Юрка с трудом слышал свой голос. Он стал какой-то хриплый, свистящий. Язык и губы против воли выговаривали эти слова.
        Северов шагал впереди и молчал. Почему он молчит? Ну пусть остановится, развернется и врежет Юрке в ухо. Пусть Маргаритка, Катя-бригадир, все узнают. Пусть!
        — Вор я, вор! — крикнул Юрка в безмолвную, будто чужую спину Северова. — Ну что ты молчишь?
        Летчик передвинул назад кобуру с пистолетом, торчавшим из-под кожаной куртки. У дома стояла Рита. Она что-то сказала Северову, но он, не ответив, рывком распахнул калитку и скрылся в сенях.
        — Чего это он? — спросила Рита.
        Юрка, даже не взглянув на нее, протопал по луже мимо.
        — Ноги-то вытри, Гусь! — обиженно крикнула Рита. — Полы вымыты.
        Но Юрка в избу не пошел. Достал из кармана бутылку с соком, осторожно поставил ее на верхнюю ступеньку. А сам прислонился плечом к крыльцу и задумался. Что-то теперь будет! Тяжко было на сердце у Юрки Гуся. Зачем он рассказал Северову? Этого Юрка и сам не мог понять.
        Подошел Дик. Потыкался мокрым носом в ладонь, понимающе посмотрел в глаза и, невесело махнув хвостом, уселся рядом.

ЛУННАЯ НОЧЬ

        С вечера Юрка долго не мог уснуть. Ворочался на своей жесткой скамейке, до боли сжимал веки, но глаза не хотели закрываться. Сквозь дырки одеяла, которым было занавешено окно в избу, скупо сочился голубоватый лунный свет. За окном шумели моторы. Это автомашины с продуктами и снарядами шли на фронт. Лунный блик не спеша полз по койке Северова. Ворсинки на шерстяном одеяле вспыхивали и снова гасли. Северова все еще нет. Как днем ушел в столовую, так до сих пор и не вернулся. На печке похрапывает дядя Коля. Рита спит на кухне за занавеской. Форточка отворена, и занавеска колышется. Дик не шевелится на своем половике.
        Тоска гложет Юркино сердце. Хочется плакать, но он не умеет. Глазам горячо, а слез нет. Почему Северов ничего с ним не делает? Молчит, как будто в рот воды набрал. Хоть бы одно слово сказал.
        Юрка спускает ноги со скамейки и нащупывает сапоги. Тихонько, чтобы никого не разбудить, выходит во двор. На улице светло и прохладно. Лужу, разлившуюся возле крыльца, затянула тонкая пленка льда. Луна стоит над лесом, освещая вершины деревьев. Звезды облепили все небо. Они суетятся, мигают, пропадают из глаз и снова появляются. Где-то далеко в стороне на одной ноте гудит самолет. Слышно, как на аэродроме фырчат бензовозы, переливая в самолетные баки авиационный бензин.
        Юрка потуже запахнул фуфайку, уселся на ступеньку и стал смотреть на луну. На ней, как на глобусе, обозначились какие-то туманные материки. С неба вдруг сорвалась одна звездочка и, прочертив яркий след, пропала. Юрке стало холодно. Он зябко передернул плечами, но уходить домой не хотелось. И тут с дороги донеслись чьи-то голоса, раздался тихий женский смех. У калитки остановились двое. Северов! Юрка сразу узнал его. А вот кто с ним, никак не мог разглядеть.
        — Я пойду, — услышал он знакомый и незнакомый голос. — Завтра чуть свет вставать.
        Северов сделал шаг в сторону, и Юрка увидел Катю. Лунный свет засиял в ее волосах. Катя была в легком плаще и туфлях на высоких каблуках. Такой ее Юрка еще никогда не видел.
        — Я тебя провожу, — сказал Северов.
        — Мой дом рядом.
        — Катя... — Северов близко придвинулся к ней.
        — Не надо, Костя, — совсем тихо произнесла Катя и подняла вверх голову.
        Они поцеловались.
        Юрка не знал, что такое с ним происходит. Ему хотелось встать и закричать. Но он не пошевелился. Он знал, что мужчина и женщина могут полюбить друг друга, встречаться и даже целоваться. Но Катя и Северов?! Нет, такой подлости Юрка от них не ожидал. «Завтра же уйду, — подумал он. — К бабке... И без них проживу!» Юрка представил, как удивятся Катя и Северов, узнав, что он насовсем ушел с аэродрома.
        А может быть, обрадуются? Им теперь вдвоем вон как хорошо... Но почему так сердце ноет?
        У Юрки было такое ощущение, будто его обманули, предали. И кто? Самые близкие люди. А они все целуются!
        Юрка поднялся с крыльца и увидел бутылку с березовым соком. Ту самую, которую приберег для своей бригадирки... Схватил бутылку и что было силы запустил в дощатый забор. Громко звякнуло стекло, и по прихваченной морозцем земле зацокали осколки.
        Краем глаза Юрка видел, как отпрянули друг от друга Катя и Северов...
        До первых петухов не сомкнул он глаз. Но Северов в эту ночь так и не пришел домой.
        Он пришел утром. Позавтракал, надел кожанку и, прихватив со стола планшет с зеленой картой, собрался уходить. На пороге задержался.
        — Зачем ты ночью бутылку разбил? — спросил он Юрку.
        Гусь тыкал вилкой в старый желтый стол и молчал.
        — Нехорошо, друг, — сказал летчик.
        Юрка молча царапал стол.
        — Вилку сломаешь, — сказал Северов. — Пойдем, по дороге потолкуем...
        — Нет, — упрямо мотнул головой Гусь. На него опять накатилось что-то непонятное. Он хотел вскочить с табуретки и подойти к летчику. Хотел и не мог. А Северов смотрел на него и ждал.
        — Идешь?
        — Нет.
        Летчик с невеселой усмешкой покачал головой и взялся за ручку двери.
        — А я думал, ты настоящий парень.
        Рывком отворил дверь и ушел. О проклятое упрямство! Ухватиться бы Юрке обеими руками за протянутую летчиком руку, а он... Нет, этой ошибки Юрка себе никогда не простит.
        Часа через три после ухода Северова Дик очень странно повел себя. Вскочив с половика, он заметался по избе, стал скрестись в дверь, взвизгивать. Юрка вывел собаку во двор. Дик полакал из лужи и, присев на задние лапы, стал громко лаять. «Уж не Ангел ли пришел?» — с неприязнью подумал Юрка и вышел на дорогу. Там никого не было. Лишь у колодца, согнувшись, стояла женщина и крутила визгливый ворот, доставая бадью.
        Над головой висели редкие облака. Дождя не было, а вода в лужах морщинилась, будто сверху сыпался мелкий песок. Над аэродромом кружились штурмовики. Гул в небе сливался с ревом моторов на земле.
        Юрка прислонился спиной к изгороди и стал смотреть через дорогу на лес. У самой его кромки босоногая женщина пахала. Седая костлявая кобыла, подавшись вперед, тащила железный плуг. Длинная черная борозда издали лоснилась. Откуда-то прилетел грач. Махая черными крыльями, важно приземлился и — сразу за дело: встал в борозду и пошел долбать крепким клювом земляные комки. Скоро грачу надоело ковыряться в одиночестве. Он резко крикнул, и на поле слетелись приятели.
        Юрка услышал чьи-то быстрые шаги. Оглянулся и увидел Катю. Она бежала навстречу по дороге, не обращая внимания на лужи. Белая косынка слетела с ее головы и не спеша опустилась в лужу. Катя не подняла косынку. Широко распахнутыми глазами смотрела она на Юрку.
        «Чего это она? — удивился Юрка. — За мной?»
        Катя остановилась и, тяжело дыша, припала к изгороди.
        — Ежик, — чуть слышно произнесла она, — что же это такое?
        «Почему у нее губы такие серые?» — подумал Юрка. Он пристально смотрел на Катины губы и мучительно искал подходящее сравнение. «Ага, — нашел он, — такие губы бывают, если их мукой присыпать... Ржаной».
        — Костя... Северов... — с трудом шевелились Катины губы. — Разбился... Насмерть!
        Катя втиснула лицо в промежуток между двумя жердями и замерла. Голова ее раз вздрогнула, другой, третий.
        «Северов? Разбился? — вяло подумал Юрка. — Чепуха какая-то. Северов разбился. Ведь скажет же такое!»
        — Ну чего ты плачешь? — грубовато сказал он. — Северов не такой летчик, чтобы... Он сам кого хочешь... Северов... Да не плачь ты! Слышишь?!
        Юрка подскочил к Кате и дернул ее за руку.
        — Северов любого фрица в щепки! — закричал он, и глаза его бешенно округлились. — Не плачь, говорят! Я же летал с ним!
        Юрка замолчал, попятился от Кати, упал в лужу, вскочил и, зажав рот ладонью, побежал.

ГОРЕ

        Северова хоронили за деревней. Под высокими, печально вздыхающими тополями вырыли могилу. Бледно-красный заколоченный гроб несли друзья-летчики. Хмурые, с сурово насупленными бровями, медленно шагали они по улице. Избы по обеим сторонам стояли притихшие. Они скорбно глядели окнами на шествие. Рядом, путаясь в ногах, трусил осиротевший Дик. Он задирал морду вверх, становился на задние лапы, тонко и жалобно взвизгивал.
        Далеко отстав от всех, за гробом шел Юрка. Его глаза горели на бледном, скуластом лице. Низко опустив голову, брел Юрка по дороге. Он спотыкался, ноги его заплетались, губы были плотно стиснуты.
        У могилы собрался весь авиационный полк. Взвод бойцов выстроился под тополями. Ветер с хлопаньем полоскал большое Красное знамя.
        Юрка стоял позади летчиков и смотрел в темную глубокую яму, куда сейчас опустят его лучшего друга — Константина Васильевича Северова, летчика-штурмовика. У гроба стоял Вася-Василек, Герой Советского Союза. У него в руке на планшете лежали ордена и медали Северова. Юрка и не знал, что их было так много. Константин Васильевич никогда не носил их. Однажды Юрка спросил его: «А чего это, Северов, у тебя орденов совсем нет? Летаешь, летаешь, самолет весь в дырках, а орденов не заработал?» Летчик улыбнулся, развел руками: «Да-а... Тут я маху дал». — «И даже ни одной медали нет?» — удивился Юрка. «Есть... И медали, и ордена, — сказал Северов. — Ну что за летчик без наград?»
        Юрка так и не понял тогда, есть все-таки ордена и медали у Константина Васильевича или нет.
        А вон их, оказывается, сколько: орден Ленина, два ордена Красного Знамени, два Красной Звезды и штук пять медалей.
        Гроб медленно опустили в могилу. Грянул залп, другой, третий... Листья на тополях ожили, затрепетали. Командир взял горсть земли и бросил. Земля дробно раскатилась по гулкой крышке гроба.
        Юрка увидел маленького техника Сашу. Он стоял у могилы на коленях и, потихоньку всхлипывая, сгребал ладонями землю в яму.
        — Эх, Костя, Костя... — с болью в голосе произнес кто-то из летчиков.
        И сразу заговорили все:
        — Такой парень!
        — Ас.
        — Не надо было им бой принимать!
        — Что оставалось делать? Не прими бой — всех бы, как куропаток перестреляли... Кто был ведомый?
        — Я... Бой нужно было принимать. Нас перехватили в сто третьем квадрате. Восемнадцать «мессеров». Боеприпасов в обрез, бензин на исходе. Костя говорит: «Идем на сближение». И радировал на аэродром, чтобы «ястребков» подослали... Опоздали ребята! Началась тут такая каша... На Северова насели трое. Двух он сбил, одного я пустил под откос... А их было восемнадцать.
        — Ну и как его, Костю?
        — В бензобак прямым попаданием... Гляжу, сближаются с «мессером». Лоб в лоб. А тут сверху спикировал на меня один. Пока с ним крутились, Костю и сбили.
        — А парашют?
        — Самолет вспыхнул сразу... Бак взорвался. Я видел, как отвалилось правое крыло. А больше ничего не видел. Меня подбил этот, с черной пантерой... Он, по-моему, и Костю сжег.
        — Командир обещал истребитель, — сказал Вася-Василек. — Найду я эту черную пантеру...
        — У Кости боеприпасы кончились... Он бы не дался ему.
        — Черная пантера, — повторил Вася. — Обрублю я ей хвост.
        Под тополями вырос ровный земляной холмик. Техник Саша и еще два бойца сняли с грузовика изогнутый обгорелый самолетный винт и установили на могиле. В центре винта — медная пластинка с надписью: «Старший лейтенант Северов Константин Васильевич. 5.XI.1920 — 17.V.1942 г. Погиб смертью героя в воздушном бою!»
        — На этом месте после войны памятник установят, — сказал командир полка. — Здесь похоронен герой.
        Летчики, надев шлемы, двинулись к аэродрому.
        — Совсем забыл! — остановился Вася-Василек. — А собака? Куда собаку денем?
        Он подошел к Дику, который остервенело рыл лапами землю рядом с могилой. Дик зарычал и отпрыгнул в сторону.
        — Эй, Дик! — позвал Вася-Василек. — Иди сюда, дурашка!
        Дик снова зарычал. Юрка подошел к нему, обхватил руками за шею и глухо сказал:
        — Не отдам!
        — Собака-то не твоя?
        — У меня никого нет, дядя Вася, — сказал Юрка.
        Летчик с грустью смотрел на перепачканного желтой землей Юрку и овчарку. Дик не рычал. Он лег у Юркиных ног и положил морду на ком земли.
        Видно, привык он к этому большеглазому мальчишке. Попробуй заново приучать собаку. До дрессировки ли тут? На дню по два-три вылета...
        — За собакой ухаживать надо.
        — Буду.
        — Ты знаешь, Дик летал с ним на ИЛе.
        — Я тоже люблю Дика.
        — Как ребята, — сказал летчик. — Я поговорю.
        Вася-Василек ушел. Юрка и Дик долго еще сидели на холодной земле.
        Над головой тихо покачивались зеленые метелки тополей. Сырой тяжелый запах глубинной земли перемешался с терпким ароматом молодой листвы. Сказали бы сейчас Юрке: полезай в яму, и тебя закопаем — он ни слова не говоря, полез бы. Пускай закапывают. Второй раз на своем коротком веку испытал Юрка большое горе. Мать... и вот друг Северов. Еще совсем недавно они из одной бутылки пили березовый сок...
        И снова, уже в который раз, казня себя, припоминает последние минуты перед смертью Северова... Невысокий, в кожаной куртке, стоял он у порога и держался рукой за расшатанную ручку двери. Шрам белой змейкой спускался к подбородку. Карие глаза внимательно смотрели на Юрку... «А я думал, ты настоящий парень».
        Юрка застонал и, скрипнув зубами, уткнулся горячим лицом в короткую шерсть Дика Умер Северов... Умер, не простив Юрку! Ведь Северов так и не узнал, что Юрка не по доброй воле украл эти сухари и проклятые кубики с какао!
        Юрка вдруг со всей отчетливостью представил Гришкино круглое белоглазое лицо с лишаями...
        — Гад! Гад! — хрипло сказал Юрка. — Это ты... Ты!
        Дик зашевелился и, обдав лицо горячим дыханием, лизнул Юрку в ухо.
        — Ну, Ангел! — Юрка поднялся. — Посчитаемся...
        Убыстряя шаги, он пошел по тропке. В кулаках зажаты две горсти желтого могильного песку. Песок на штанах, фуфайке, сапогах. Вгорячах Юрка даже забыл про собаку. Дик еще с минуту постоял возле могилы, провожая его взглядом. А когда Юрка свернул с тропинки на дорогу, тихонько заскулил и, перемахнув через могильный холм, потрусил за ним.

СХВАТКА ЗА ОКОЛИЦЕЙ

        Ангела долго искать не пришлось. Он бродил возле Юркиного дома и тихонько насвистывал. Из кармана порванного пиджака торчал козырек кепки. Темная короткая челка косо спускалась на Гришкин лоб. Увидев Юрку с собакой, он остановился.
        — Чей это зверь? — спросил он.
        Юрка смотрел на Ангела и угрюмо молчал.
        — Потолковать бы надо, — сказал Гришка.
        — Машину обчистить?
        — Дело есть... — уклончиво ответил Ангел.
        — Говори.
        Гришка посмотрел на дорогу. Навстречу им, гремя пустыми ведрами, шла женщина. За ней виднелись еще люди.
        — Прогуляемся? — предложил Ангел.
        В другое время Юрка Гусь вряд ли согласился бы идти с ним далеко от изб, но сейчас было на все наплевать. А потом, ему тоже хотелось кое-что сказать Ангелу.
        — Пошли, — сказал Юрка.
        Ангел впереди, за ним Юрка направились к околице, сразу за которой начинался высокий сосняк. Дик потрусил за ними. Гришке это не понравилось. Он остановился, поднял с дороги камень.
        — Эй, псина, поворачивай оглобли! — крикнул он и размахнулся. Дик, вздыбив загривок, зарычал. Ангел растерянно опустил руку. Камень гулко стукнулся о землю.
        — Никак бешеный!
        Юрка чуть приметно усмехнулся.
        — Боишься?
        — Я? Боюсь? — Ангел захохотал. — Жалко, под рукой нет подходящего дрына... Я бы ему живо ребра пересчитал!
        — Полегче, — сказал Юрка.
        Настроение у Гришки упало. Он часто оглядывался назад: не идет ли кто за собакой.
        Дорога сразу за околицей сделала крюк, и они вышли к лесу. На пригорке стояли сосны. Это здесь месяц назад Ангел вырыл в снегу окопчик. Снег растаял, а от окопчика на земле остались пожелтевшие сосновые ветки. Сквозь них проросла молодая трава.
        Ангел присел на черный, заплесневелый пень. Юрка, засунув кулаки в карманы, остановился напротив.
        — Ну? — сказал он. — Чего ты хотел?
        Ангел вытащил из-за пазухи начатый круг сухой колбасы, с хрустом отломил порядочный кусок и протянул Юрке:
        — Кусай.
        Юрка, не изменяя позы, покачал головой.
        — Богато живешь? — насмешливо сказал Ангел и, покрутив колбасу за веревочку, бросил Дику.
        — Ангел, — негромко сказал Юрка, — уходи...
        — Что?! Ты что-то сказал или мне показалось?
        — Уходи!
        — Так... — сказал Ангел. — Я хотел с тобой по-хорошему. А ты, поганка...
        Он стремительно шагнул к Юрке и — раз-раз! — хлестнул его по щекам.
        — Прибавки хочешь? Подставляй котелок...
        Юрка совсем близко увидел бешеные глаза Ангела, белые сухие пятна на щеках. Маргаритка говорит, что это лишаи...
        — Ты уйдешь отсюда, — упрямо сказал Юрка и прищурился, ожидая удара. Ангел ударил наотмашь по правой скуле. Глазу сразу стало горячо. Гнев толчками шумел в голове, кулаки окаменели.
        — Заткнулся? — удовлетворенно сказал Ангел, и круглые лишаи на его щеках задвигались, показались желтые нечищеные зубы. — С Ангелом шутки плохи...
        Он не договорил. Юрка изо всей силы ударил. Гришкино лицо перекосилось, голова резко мотнулась назад, нижняя губа отвисла, а между зубов выступила кровь.
        — Ай да Гусь! — криво усмехнулся Ангел — Мальчику просто надо ело жить. Мальчик хочет бай бай!
        Гришка ощупал губу, кровью сплюнул и рукавом обтер рот. Голос у него был спокойный. Ангел знал, что Юрка в его руках, и не спешил.
        — Из гада рыбину не сделаешь, — говорил он. — А ну-ка, Гусь, развернись, покажи твои перышки.
        Ангел пошевелил плечами, со свистом втянул сквозь зубы воздух и ударил. Юрка отлетел назад и, не удержавшись на ногах, упал в пыль. Ангел поставил колено ему на грудь.
        — Мальчику неудобно? — спросил он, снова замахиваясь. — Получай, мальчик!
        Юрка выбросил вперед руку, но до Гришкиного лица не достал. Уклоняясь от ударов, он вертелся на земле, как ящерица. А Ангел, тяжело придыхая, гвоздил и гвоздил Юрку тяжелыми кулаками. Дик стоял на обочине дороги и переводил взгляд с пахучего куска колбасы на дерущихся ребят. Он уже успел привыкнуть к частой возне Юрки, Маргаритки и Северова и не подозревал, как тяжело приходится его другу.
        А Юрка совсем забыл про Дика. Все еще валяясь на земле, он молча ногами отбивался от Ангела.
        — Проси, Гусь, пощады, а то убью! — нагнулся к нему остервеневший Гришка.
        Юрка изловчился и сильно толкнул его в живот ногой. Ангел сел на землю, сморщился и не спеша достал из за голенища маленькую финку с разноцветной наборной ручкой.

        Юрка, не отрывая взгляда от блестящего изогнутого лезвия, задом пополз по дороге. Ангел встал и поднял руку.
        Но удара не последовало. Раздался пронзительный крик, финка вылетела из рук Ангела и воткнулась в землю у самых Юркиных ног. Дик впился клыками в Гришкину руку и потянул ее вниз. Ангел рухнул на дорогу и, извиваясь, пытался стряхнуть с себя овчарку. Свободной рукой он хватал землю, колотил собаку по голове, но Дик не отпускал. И тогда Гришка Ангел закричал тонко и жалобно, как раненый заяц. Ноги его в пыльных хромовых сапогах царапали землю, голова моталась из стороны в сторону.
        Юрка с трудом поднялся. Загребая сапогами пыль, подошел к Ангелу. Вот он, враг, лежит на земле и корчится от боли. Глаза вылезли на лоб, белки порозовели, нижняя губа вздулась. Что, Ангел, не нравится?
        — Отпусти, — Юрка погладил взъерошенного пса.
        Овчарка нехотя разомкнула челюсти и, возбужденно дрожа, стала настороженно смотреть на Гришку.
        — Паскуда, сволочь, — сказал он, ощупывая запястье.
        — А теперь давай винти отсюда, — угрюмо сказал Юрка. — По быстрому!
        Ангел встал, задрал рукав пиджака и, припав губами к укушенному месту, стал высасывать кровь.
        — Бешеный, — сплевывая, сказал он.
        — Еще раз сюда придешь — натравлю, так и знай! — Юрка положил руку на голову Дика. — Разорвет.
        Ангел молча высасывал кровь. Пиджак его под мышкой лопнул, на темной челке — дорожная пыль. Он попытался было припугнуть Юрку.
        — Ну, Гусь...
        Юрка, насмешливо глядя ему в глаза, сказал одно слово:
        — Дик!
        Ангел сдался.
        — Ладно, я уйду, — вяло сказал он. — Только придержи этого зверя... А то снова вцепится.
        Гришка осторожно сделал несколько шагов. Возле торчащей из земли финки остановился, хотел поднять, но Дик зарычал. Ангел шарахнулся в сторону и, не оглядываясь, зашагал по дороге прочь от деревни, в лес.
        Дик подошел к финке, обнюхал ее и повернул голову к Юрке — дескать, что с этой штукой делать: взять ее или здесь, на дороге, оставить? Юрка выдернул из земли финку и посмотрел на свет сквозь прозрачную, составленную из разноцветных кусочков плексигласа ручку.
        — Была ваша — стала наша... «Мальчик!» — передразнивая Ангела, сказал он и сунул финку за голенище сапога.
        С аэродрома донесся гул моторов. Сосны, что стояли по обеим сторонам большака, вздрогнули и снова затихли. За спиной что-то гулко треснуло, словно на сучок кто-то наступил; уж не Ангел ли? Но Юрка даже не оглянулся. Теперь сам черт не страшен.
        Он опустился на колени рядом с Диком, взял его голову в руки и звучно поцеловал в шершавый холодный нос.

БЕРЕЗА У МОГИЛЫ

        Погода стояла летная, и знойное небо дрожало от самолетного гула. Над аэродромом изредка пролетали на большой высоте немецкие разведчики. Они напоминали маленькие серебряные кресты. Самолет пролетел, а в небе, расползаясь вширь, долго висел рыхлый белый след.
        Юрка от летчиков слышал, что этот след образуется в разреженном воздухе. Стоит самолету опуститься пониже, и следа не будет.
        В деревне распустилась сирень. Ветви, отяжелевшие от гроздьев, перевалились через жерди низких палисадников. Вечерами, когда становилось прохладно, тонкий запах сирени ощущался особенно остро. Цветы никто не рвал, и сирень все ниже опускала ветви к земле. Машины, проезжая мимо, поднимали пыль. Серая занавеска долго висела над дорогой. К вечеру сирень становилась рыжей. А утром, обильно умытая росой, снова празднично зеленела.
        Хорошая погода стояла на дворе, а Юрка Гусь не находил себе места. Разделяя тоску, верный Дик неотступно следовал за ним. Грустный стал Дик. Он часами лежал у Юркиных ног, уткнув морду в лапы. Иногда он вздрагивал и тихонько скулил. А то, близко сдвинув на переносице карие глаза, грозно рычал, показывал страшные клыки. Не на Юрку рычал, а на кого-то другого, невидимого. Наверное, на фашиста, который сбил Северова...
        Рита не одну ночь всхлипывала на кухне за занавеской. Утром глаза ее были опухшими и красными. У нее все валилось из рук. Гороховый суп почти весь выкипел. Тарелки и ложки падали на пол, когда она накрывала стол. Каждый раз, когда что-то падало, Дик поднимался и обнюхивал.
        После обеда Рита не стала посуду мыть. Раскрыла книгу и уткнулась в нее.
        «Читает... — с раздражением подумал Юрка. — Северова нет... а она читает».
        — Брось, — сказал он.
        Рита не пошевелилась, будто и не слышала. Юрка сорвался с места, подскочил к ней и вырвал книгу.
        — В печку! — крикнул он, размахивая кулаком.
        — Спички на шестке, — сказала Рита.
        Плечи у Риты опустились. Она отвернулась к окну и стала водить по стеклу пальцем.
        И Юрка остыл. Повертев в руках книгу, он захлопнул ее и положил на подоконник.
        — Это я... так, — сказал он. — Читай, если хочешь.
        Рита взяла книгу и, не глядя на Гуся, стала листать.
        — Читай, — повторил Юрка.
        — Когда ему памятник поставят? — спросила Рита.
        — Война кончится — и поставят.
        — Он герой. Ему обязательно памятник поставят.
        — Угу, — сказал Юрка. — Только ему наплевать на памятник: мертвый ведь.
        — И ограду поставят, — сказала Рита. — Я буду цветы на могилку носить.
        — Нужны ему твои цветы!
        — И птичкам корм буду давать.
        — Каким птичкам? — стал злиться Юрка. — Давай о другом говорить.
        — Ладно, — согласилась Рита. — О чем же?
        — Уйду я отсюда, — сказал Гусь. — Как увижу летчиков, так...
        — А где этот тип с лишаями? Ну, который еще снег в окно бросал?
        — Ангел? — нахмурился Юрка. — Нет его. Испарился.
        — К бабушке Василисе пойдешь?
        Юркино лицо подобрело. Он посмотрел на Дика и сказал:
        — А не прогонит она меня с ним?
        Рита не успела ответить: в сенях послышались шаги, распахнулась дверь, и в избу вошли два летчика. Юрка хорошо знал Васю-Василька. Второго не знал. Он сразу догадался, зачем они пришли. Он знал, что они придут. И все-таки побледнел.
        Вася-Василек за руку поздоровался с Юркой, улыбнулся Рите:
        — Чаем, хозяйка, угостишь?
        — Угощу, — сказала Рита и юркнула за занавеску.
        Летчики уселись за стол. Переговариваясь, поглядывали на Юрку, Дика. Чернявый, с обожженной щекой, особенно внимательно разглядывал Дика.
        — Добрый пес, — сказал он.
        Юрка промолчал.
        — Эй, Дик, — позвал чернявый, — ко мне!
        Дик поднял морду и угрюмо взглянул на него.
        — Встать! — приказал чернявый.
        Дик стриганул ушами и заворчал.
        Чернявый повернулся к Васе-Васильку:
        — А ты говорил, ученый... Он простой команды не понимает.
        — Он тебя не знает, — сказал Вася-Василек. — Грош бы ему цена была, если бы он любого слушался...
        Вася-Василек достал из кармана пакет, развернул и протянул Дику кусок вареного мяса:
        — На, Дик.
        Дик подошел, осторожно взял клыками мясо, хамкнув, проглотил. Вася-Василек погладил его и ласково сказал:
        — Лежать, Дик.
        Дик смотрел ему в глаза и стоял.
        — Лежать! — повысил голос Вася-Василек.
        Дик боком отошел от него и сел.
        — Лежать, лежать!
        Дик приподнял черную верхнюю губу, сморщил нос и показал клыки.
        — Ученый, — усмехнулся чернявый.
        — Вот какое дело, Гусь, — сказал Вася-Василек. — Мы тут посоветовались и решили овчарку взять. Она состоит в полку на довольствии. Будет при кухне.
        — Пищеблок сторожить, — прибавил с обожженной щекой. — О чем толковать? С этим зверем взрослому-то не справиться, а тут мальчишка... Забираем.
        Юрке стало жарко. Сейчас пристегнут к ошейнику плетеный поводок и — прощай, Дик! Что же делать?
        — Дядя Вася, — всем телом повернулся Юрка к летчику, — он ко мне здорово привык... Он меня слушается!
        — Ну, если слушается, — подмигнул Васильку чернявый, — то другое дело... Может быть, малыш, ты нам продемонстрируешь свое умение?
        Юрка растерянно замолчал. Теперь все пропало. С какой стати Дик его будет слушаться?
        — Начинай, — сказал чернявый. — Будет пес тебя слушаться — твой. Нет — забираем. Договорились, малыш?
        Это был последний и один-единственный шанс. И Юрка решился.
        Он подошел к Дику, прижался к его морде щекой и прошептал: «Дик, ну, Дик?»
        — А что я ему должен говорить? — спросил он.
        — Подавай команды, — сказал чернявый.
        Гусь потерся щекой о морду собаки, погладил и отошел к порогу. Дик (он все еще сидел недалеко от ножки стола) проводил его взглядом.
        — Ко мне, Дик! — сглотнув слюну, позвал Юрка.
        Овчарка внимательно смотрела на него, но с места не двигалась. «Эх, Дик, — с болью подумал Юрка. — Ну что же ты?» И снова позвал, вернее, не позвал, а попросил:
        — Дик, ко мне.
        Юрка не верил своим глазам: овчарка встала, подошла к нему и села у левой ноги.
        Летчики переглянулись. Чернявый потер обожженную щеку и сказал:
        — Это случайно... А ну, подай другую команду.
        — Лежать! — ликуя, произнес Юрка. Он теперь был уверен, что Дик сделает все, что он ни попросит.
        Дик лег, выбросив вперед сильные лапы.
        — А теперь какую? — обернулся счастливый Юрка к летчикам.
        Он повторял за чернявым самые различные служебные команды, и Дик четко выполнял их. Радость захлестнула Гуся. Страх прошел, и голос его звенел на всю избу. Рита давно налила чай в стаканы и, забыв про гостей, изумленно смотрела на Юрку и Дика. Дик вошел во вкус и по первому приказанию охотно бегал, ползал, лаял, приносил апорт, охранял вещи.
        — Пошли его в военторг за папиросами, — сказал чернявый, — да смотри, чтобы сдачу принес...
        Летчики рассмеялись.
        — Что ты будешь делать с ним? — спросил Вася-Василек. — Одному не прокормиться, а с овчаркой пропадешь.
        — Он кости любит, — сказал Юрка. — Я буду в столовой брать кости.
        — А хлеб, мясо?
        — Накормлю.
        — Дик мало ест, я знаю, — ввернула Рита.
        — Говорю, не пропадет, — сказал Гусь. — Свой обед отдам, а голодать не будет.
        — Ты выиграл, малыш, — сказал чернявый. — Дик — твой. Но если будет с едой туго, не губи собаку. Сразу приводи к нам.
        — Идет, — кивнул Юрка. А про себя подумал: «Как же, приведу. Мой Дик!»
        — Приходи в столовую за довольствием, — сказал Вася-Василек. — Котелок у тебя есть?
        — А у вас кашевар не жадный? — спросил Юрка. — Даст?
        — Бери котелок побольше.
        Летчики выпили по два стакана чаю, поблагодарили.
        — Хочешь, я тебя на штурмовике прокачу? — предложил чернявый Юрке.
        — Я с Северовым летал, — сказал Гусь. — Вот был летчик!
        — Как хочешь, — усмехнулся чернявый. — Ну, будь здоров, малыш.
        Они ушли. Юрка гладил Дика и размышлял: почему чернявый летчик все время усмехается? Слово скажет и сразу усмехнется. А вообще он, видно, мужик хороший. Где это его так крепко обожгло? В самолете, наверное. И Вася-Василек хороший. Только он совсем на летчика не похож. Какой-то стеснительный, как красна девица. И глаза у него синие, девичьи, и румянец все время играет на щеках — все и зовут его Вася-Василек. Имя совсем для летчика, да еще Героя Советского Союза, неподходящее. Это он на земле такой...
        Хороший народ летчики. Но уходить надо. Работы на аэродроме закончились. Ничего больше копать не надо. Солнце высушило всю воду. На летном поле выросла высокая редкая трава. Когда издали смотришь на взлетающий самолет, то кажется, что он по ржаному полю бежит. Трава стелется позади самолета, волнами разбегается вокруг. Летчики сбросили толстые меховые куртки и надели легкие кожаные. И унты сняли. Пришло лето. Жарко на земле. А в небе никогда не бывает жарко. Там прохладно. И чем выше, тем холоднее. А если подняться совсем высоко, куда штурмовики не поднимаются, там в любую жару — мороз. Это техник Саша говорил. Юрка встретился с ним на могиле Северова. А потом они пошли на аэродром. Саша готовил к вылету штурмовик, а Юрка подавал инструменты. Самолет был новый. И летчик летал на нем молодой, незнакомый. Только что прибыл из авиационного училища. Высокий, с длинным носом и огромными ступнями. Таких больших ног Юрка еще ни у кого не видел. Он спросил Сашу, какой размер обуви носит летчик. Саша сказал, что «сорок последний». И еще спросил Юрка: как этот летчик, ничего парень? Саша пожал плечами и неохотно сказал: «Поживем — увидим».
        О Северове Саша мог рассказывать часами. А Юрка мог слушать сколько угодно. Он слушал Сашу и гордился другом.
        Катя на другой же день после похорон ушла из Градобойцев. Юрка проводил ее до леса. Лицо у Кати побледнело, осунулось, а глаза вроде бы еще больше почернели. В них была такая боль, что Юрка не решился первый заговорить с Катей. Они молча миновали мост. Речка была в этом месте мелкая, и дно просвечивало. Круглые камни, ржавые железяки усеяли речку. А рыбы не видать. Даже мальков. За мостом на пригорке стояли березы. А дальше — околица.
        — Я пойду, — сказал Юрка.
        Катя остановилась, как-то странно посмотрела Юрке в глаза и сказала:
        — Ежик, зачем ты меня познакомил с ним?
        Юрка растерялся, сразу не нашелся что ответить.
        — Он про тебя все время спрашивал, — немного погодя сказал он. — Интересовался.
        — Почему так случилось? Почему?!
        — Снарядом в бак, — сказал Юрка.
        — Ежик, ты не будешь летчиком...
        — Буду, — сказал Юрка.
        Катя нагнулась, в губы поцеловала Юрку. И быстро зашагала по тропинке мимо берез, кустов.
        — Он сказал, что ты красивая, — вдогонку сказал Юрка. Но Катя не остановилась. Наверное, не расслышала.
        Ушла Катя. И Юрке нужно уходить. Он вспомнил, как они ходили за березовым соком, как их обстрелял «юнкерс». Чудак все-таки Северов. Гладил березу и что-то толковал про скворцов. Поют, говорил, хорошо они. И когда утром под окном береза шумит, тоже хорошо... Вернувшись домой, Юрка отыскал в сарае ржавую лопату. Хотел один уйти, но раздумал. Остановился на пороге и сказал Рите:
        — Эй, пойдем в лес.
        Он почему-то никак не мог назвать ее по имени, хотя и чувствовал, что такое обращение, как «Эй! А ну-ка ты, послушай!», обижает девочку.
        — В лес? — удивилась она. — Думаешь, грибы поспели?
        — Эти... цветочки Северову.
        — Цветы руками рвут, — сказала Рита. — Зачем лопата?
        — Пойдем, — сказал Юрка.
        Трещинка на березе почернела. По краям ее желтыми бугорками затвердел сок. На том месте, где была бутылка, высоко поднялась трава. Северов стоял вот тут и гладил ствол. А вон на той лужайке их обстреляли.
        — Здесь что-то цветов не видно, — осмотревшись, сказала Рита. — Я пойду дальше.
        — Скажи: красивая эта береза? — спросил Юрка, разглядывая ствол.
        — А ты слепой?
        — Красивая, — сказал Юрка. — Ее без трактора не дотащишь...
        Он подошел к другой, молодой тонконогой березке и покачал ее за ствол. Листья вздрогнули.
        — Шумит, — сказал Юрка и, поплевав на ладони, с маху вонзил лопату в твердый дерн.
        Выкопать березу оказалось делом нелегким. Она успела глубоко врасти в землю. Стряхнув с корней комки, Юрка взвалил дерево на плечо.
        — А цветы? — спросила Рита.
        — Бери лопату, и пошли, — скомандовал он.
        Березу посадили рядом с могилой.
        — Полить надо, — сказал Юрка и стал озираться: нет ли рядом подходящей посудины. Ничего не увидев, он стащил с головы подаренный Северовым шлем и спустился вниз к речке.
        Шлем был кожаный, и вода из него не вытекала. Раз пять спускался Юрка к речке за водой. Рита, присев на корточки, ладонями разравнивала вокруг березы сырую желтую землю.
        — Огромная вырастет, — сказал Юрка. — Ни одного корня не повредил... После войны я сюда скворечник приколочу. В нем будут скворцы жить и чвирикать... Он говорил, что любит, когда скворцы чвирикают.
        Они долго сидели рядом и смотрели на речку, что плескалась внизу в пологих берегах. Три больших утки полоскали широкие клювы в затянутой ряской воде.
        Молодая береза расправляла на вешнем ветру ветви.

ЗДРАВСТВУЙ, БАБКА ВАСИЛИСА!

        Юрка нашел Семена за гаражом. Шофер в синих галифе и сапогах лежал на траве. Солнце пекло выпуклую грудь. Лицо было прикрыто пилоткой. На плечах и руках синей тушью были выколоты самолеты, пропеллер и орел. Юрка обошел Семена кругом, присел на корточки; интересно, на спине тоже что-нибудь нарисовано? Ему больше всего понравился самолет.
        Грудь шофера вздымалась, он, наверное, задремал. Юрка сорвал зеленую былинку и пощекотал ему нос. Нос сморщился, задвигался, но не чихнул. Семен головой подбросил пилотку, и два дремотных черных глаза уставились на Юрку.
        — А-а, это ты, Огурец, — заулыбался Семен. — Молодец, что не забываешь.
        — Выколи и мне такой самолетик, — попросил Юрка.
        Шофер покосился на свое плечо.
        — Не надо, — сказал он. — Пакость это... Да и больно.
        — Не бойся, пищать не буду, — сказал Юрка. — Орла с бабой не надо, а самолет наколи.
        — Говорят, пакость это... Я бы с удовольствием избавился, да вот беда — намертво въелось.
        — Жалко?
        — Отстань, Огурец, не умею я.
        — Ты только нарисуй мне, а я разведу в кипятке сажу и сам иголкой наколю.
        — Вот привязался, — рассердился Семен. — Дураки этим делом занимаются!
        — И ты дурак? — усмехнулся Юрка.
        — Дурак... был, — сказал Семен и перевернулся на живот. На спине наколок не было.
        Юрка сбросил с себя гимнастерку, расстелил ее (он боялся муравьев) и улегся рядом. Сразу за гаражом, расположенным в сосновом перелеске, начинался заливной луг. Он спускался к реке и продолжался на том берегу до соснового бора. Трава на лугу росла высокая, сочная. Круглые головки куриной слепоты сияли желтыми светлячками. Зеленые, еще не распустившиеся бутоны белой ромашки упруго раскачивались на тонких длинных стеблях. Над лугом висели маленькие жаворонки и, трепеща крыльями, свистели в свою звонкую свирель. Над речкой низко шли редкие облака. Солнце свободно просвечивало сквозь них, и от облаков на луг падали быстро бегущие тени. И если бы не гул моторов и не острый запах бензина, — ничто бы не напоминало войну.
        Юрка дотронулся рукой до густых черных волос цыганистого Семена и спросил:
        — Когда на станцию?
        Семен, по-узбекски подобрав под себя ноги, уселся на примятой траве, закурил. Запах бензина смешался с запахом крепкой махорки. На аэродроме взвыл мотор. Сейчас штурмовик выйдет на взлетную дорожку. Над соснами повиснет тусклая ракета — и пошел! Когда самолетный рев на миг оборвался, в небесной синеве вновь послышался чистый звон жаворонка.
        — После обеда, — сказал Семен и посмотрел на часы. — А точнее — через полтора часа. Устраивает?
        — Ага, — кивнул Юрка.
        — Бабку проведать? — помолчав, спросил Семен.
        — Ты знаешь, я совсем отсюда.
        — Что так? — Семен быстро взглянул на Юрку и пилоткой смахнул с плеча черного кузнечика.
        — Делать здесь больше нечего, — неуверенно сказал Юрка. — А потом...
        — Что потом?
        Юрка сорвал крупный стебелек кислицы и стал жевать. Во рту стало кисло, но он жевал, пока скулы не свело.
        — А ты, когда вздумаешь, заезжай ко мне, — сказал Юрка. — Ладно?
        — Хочешь, я с завгаром поговорю — подыщет тебе работенку?
        — У меня собака, — сказал Юрка. — Ученая. Овчарка, зовут Дик.
        — Зачем тебе собака?
        — Она у меня все понимает. Что скажу — все делает.
        — А как она жрать?
        — Больше пуза не съест, — резонно заметил Юрка.
        — Это да, — засмеялся Семен. — Гляди, как бы она тобой не позавтракала. Здоровая, говоришь?
        — Во-о, — показал Юрка себе на грудь. — Как теленок.
        — Так как насчет гаража-то, а? — опять спросил Семен.
        Юрка выплюнул изжеванный стебель, поднялся. Натянул на горячие плечи гимнастерку. На голову надел шлем.
        — Пойду я, — сказал он. — Надо пожитки собрать.
        — Шлем-то сыми — жарко. — Семен снова улегся на траву и лицо пилоткой прикрыл.
        — Я тебя на дороге буду караулить, — сказал Гусь. — Гляди не проскочи мимо, ладно?
        Семен ничего не ответил. На его пилотку снова вспрыгнул кузнечик и засучил длинной ногой.
        Юрка подождал немного: Семен лежал и не шевелился. Видно, опять задремал.
        ...Семен что-то долго не ехал. Юрка присел на тугой вещевой мешок и задумался. Четыре месяца пробыл он в деревне. Намахал лопатой снега, наверное, с пятиэтажный дом. Сначала было лихо. А потом привык. Вон они, трудовые мозоли на руках. И с Маргариткой последнее время перестал ругаться. В мешке у него лежит книжка «Айвенго». Про рыцарей. Это Маргаритка подарила. Начни читать, говорит, не оторвешься... Надо будет прочитать. Да, а что это она еще завернутое сунула?
        Юрка не поленился, развязал мешок и достал сверток. Развернул и удивился: в свертке лежала синяя майка и черные трусы. Маленькие, как раз его размер. Так вот, значит, что два дня подряд шила за занавеской Маргаритка! А он ей ничего не подарил. Нет у него ничего. Как говорится, вошь в кармане да блоха на аркане. Неудобно получается: ему одежду, книгу, а он — фигу...
        Фыркнула машина. Юрка поднял голову: бензовоз! Но машина не затормозила, прошла мимо. В боковом опущенном окне кабины он увидел широкое большеносое лицо. Шофер смотрел вперед и делал вид, что не замечает Юрку.
        Это Егор из отделения Семена. Он в жизнь никого не посадит. Уж такой он человек. А с виду добряк, каких поискать, — лицо добродушное, веселое. Все время балагурит. А в гараже его никто не любит. Семен называет его кулаком.
        На дороге показался второй бензовоз. Это Семен. Юрка свистнул Дика. Пес перемахнул через жидкий плетень и в несколько прыжков оказался рядом.
        Юрка искоса взглянул на дом. На крыльце стояла Маргаритка. Она покусывала кончик своей толстой косы.
        — Ай да пес! — сказал Семен, открывая дверцу кабины. — Куда мы его посадим?
        — В кабину, — сказал Юрка.
        — Ничего себе пассажир. — Семен сдвинул пилотку на затылок, махнул рукой: — Садись!
        Юрка забрался в кабину, за ним Дик. Тут к бензовозу подбежала Маргаритка и, взмахивая длинными ресницами, сказала торопливо:
        — Мы с папой тоже скоро вернемся на станцию... Он еще с месяц поработает — и домой. Ты, Юр, приходи к нам с Диком. Я ему корм буду давать. — Маргаритка разжала маленький кулак и протянула Дику на ладони кусок сахару.
        — Я ему овсяную похлебку буду варить, — прибавила она.
        Юрка степенно молчал. При Семене ему казалось неудобно разговаривать с девчонкой. Мало ли чего подумает. А ему на нее наплевать. Что есть Маргаритка, что нет ее, — все одно. Конечно, борщи она вкусные умеет готовить, и вообще по хозяйству у нее здорово получается, но зато язык — пропеллер. Ей слово — она пять. Да все ехидные... Правда, последнее время они перестали ругаться, но все равно Юрка девчонок не любит и с ними по-настоящему дружить нельзя. Вот Стаська — это да! Это человек. Давненько они не виделись.
        — Трогай, — сказал Юрка Семену. — Чего стоим?
        Семен хитрыми черными глазами прищурился на Маргаритку, улыбнулся:
        — Куда спешить? Успеем.
        — Вот человек рассуждает! — тряхнул головой Юрка (он старательно избегал смотреть на Маргаритку). — А штурмовики? Они тебя ждать будут, да?
        — До свидания, Дик, — сказала Рита.
        Юрка не оглядывался, но знал, что Маргаритка стоит на дороге, покусывает кончик косы и смотрит вслед. Он не вытерпел и высунул голову в полуопущенное окно: за бензовозом стояло плотное пыльное облако. Оно заволокло не только Риту, но и дом, в котором Юрка прожил несколько месяцев.
        Когда проезжали мимо могилы Северова, Юрка посмотрел на свою березку. Рядом с высоченными тополями она казалась особенно тоненькой и хрупкой. На могильном холме щедро рассыпана сирень. Это Катя принесла.
        Семен смотрел на дорогу и молчал. Его большая загорелая рука делала незаметное движение, и машина плавно поворачивала, следуя всем изгибам узкой выбитой дороги. Иногда сильно встряхивало, и Юрка ожидал, что еще толчок — и он головой пробьет железный верх кабины.
        Сосны, сосны. Снизу они заросли грубой замшелой корой, а ближе к вершинам кора все тоньше, краснее. Стволы прямые, как на подбор. Нижние ветви отмерли и сами собой отвалились. А верхние шумят, качаются высоко-высоко. Если на такую сосну забраться, то можно всю округу верст на десять обозреть. Говорят, что немцы в этот сосновый бор диверсантов забрасывают: они ночью на парашютах спускаются, а потом бродят по лесам, ищут склад боеприпасов. Одного женщины-колхозницы в риге обнаружили. Диверсант, зарывшись в солому, спал. Его привели в штаб. Сначала он отпирался, говорил, что корову искал и заблудился, а потом все рассказал.
        Семен подвез Юрку к самому дому.
        — Надумаешь в гараж — знаешь, где меня найти. — Он еще что-то хотел сказать, но Юрка уж захлопнул дверцу.
        — Ладно, — сказал он. — Найду.
        Когда машина тронулась, Юрка спохватился и крикнул:
        — Эй, Семен, пока!
        Бензовоз завернул возле четырех сосен и покатил в перелесок, на склад. А Юрка с мешком в руках стоял на дороге и с тревогой смотрел на старый бабкин дом. Раз стекла целы, — значит, бабка жива и здорова. Сквозь изгородь виднелись грядки. На них топорщился лук, качался высокий укроп. За грядками цвела картошка. Дик подошел к изгороди и стал обнюхивать запыленную траву.
        Юрка несмело толкнул расшатанную калитку и вошел во двор. Ноги сами побежали по тропинке к крыльцу. В сенях в нос ударил запах керосина. Дверь в избу была отворена. Юрка перешагнул через порог и увидел бабку Василису. Она стояла на коленях перед табуреткой и лила из бидона желтую маслянистую жидкость в керосинку.
        — Здравствуй, бабушка, — негромко сказал Юрка и облизнул губы.
        Бабка поставила круглый бидон на пол, тяжело поднялась и посмотрела на Юрку.
        — Керосин-то давнишний, — сказала она, — не знаю, будет ли гореть...
        — Я тебе авиационного бензина достану — хоть залейся!
        Юрка брякнулся на колени, развязал мешок и протянул бабке две буханки белого хлеба и кулек сахару.
        — Это к чаю, — сказал он. — А хочешь — ешь сейчас, у меня еще сухари есть... — Он пододвинул мешок к бабке: — Бери. Это все тебе. Заработал.
        На пороге появился Дик. Он, вытянув морду, стал втягивать воздух в себя.
        — Это мой Дик бабушка, — торопливо сказал Юрка. — Он ученый. Смотри, какие он штуки делает... Дик, голос!
        Овчарка, не обращая внимания на Юрку, подошла к бабке и понюхала ее руку.
        — Пошел вон из избы! — замахнулась бабка.
        Дик шарахнулся к порогу. Юрка схватил его за ошейник и, повернув расстроенное лицо к бабке, сказал:
        — Он умный, бабушка. Он мне как друг. Это Дик. Он ничего со стола не берет. Он ученый.
        Но бабка уже забыла про Дика.
        — Небось голодный? — захлопотала она. — Ужо чайку тебе разогрею. Попьем с сахаром. Вроде росточком-то повыше стал. И лицо сурьезное. Жить у меня будешь? Али проведать зашел?
        Юрка не успел ответить. Громкий лай, фырканье и шипение наполнили избу. Это состоялось знакомство Дика с Белкой.
        — На что нам собака? — говорила бабка. — Кошка хоть мышей ловит, а собака? Да еще такая большенная. Она небось прорву сожрет. Караулить нас от воров неча. Зачем она?
        Юрка с Диком вышел на крыльцо. У него было легко на душе, словно после долгой разлуки он вернулся в родной дом. Это чувство было новым, незнакомым. Уж сколько времени Юрка не знал, что такое родной дом. А с Диком обойдется. Бабка добрая. Не прогонит. Вот только надо собаку с кошкой примирить. А то будут царапаться...
        — Гляди-ка, мать честная, Гусь заявился! — услышал он удивленный возглас.
        У забора стоял рыжий Жорка и, прижав конопатый нос к жердинам, глядел на Юрку.

ФЛАГ НАД БАШНЕЙ

        Напротив бабкиного дома стоит водонапорная башня. Василиса говорила, что с этой башни можно край света увидеть. Башня до половины сложена из серого, грубо отесанного гранита, а выше — из кирпича. Крыша обита красным железом. На крыше еще одна маленькая башенка с трубой. На трубе флажок — флюгер. Куда подует ветер, туда и повернется флажок. В любое время из окна можно определить направление ветра.
        Летом крыша нагревается и воздух над башней струится, дрожит. И облака, которые проплывают мимо, тоже дрожат. Если подойти к самой башне и посмотреть вверх, то кажется, что башня валится набок. В жаркий день в расщелинах между гранитными плитами прячутся небольшие крепкие жучки. У них цепкие лапы и длинный нос. Сельские ребята называют их слониками. За час можно прутом наковырять целый спичечный коробок. А потом начинается игра: каждый выбирает слоника покрупнее и дает ему попробовать поднять щепку. Сначала полегче, а потом все тяжелее. Победителем считается тот, чей слоник поднял самый тяжелый груз.
        Ребята лежали на траве около башни и испытывали силу своих слоников. Солнце нещадно пекло их макушки, грело через рубахи тело. Юрке надоело возиться с цепкими жуками, но все равно делать было нечего, и он играл, лениво перебрасываясь словами со Стасиком.
        На этот раз выиграл Колька Звездочкин. Он вытряхнул из спичечного коробка слабеньких жуков и любовно посадил туда слоника-чемпиона.
        — Не жук, а трактор-тягач, — удовлетворенно сказал Колька.
        — Усач может в пять раз тяжелее щепку поднять, — заявил Жорка. Он был рассержен на своих слоников. Они оказались никудышными. Ни одной приличной щепки поднять не смогли.
        — В пять раз, говоришь? — переспросил Стасик.
        — В четыре, — подумав, сказал Жорка.
        — Сейчас проверим. — Стасик поднялся с земли и направился к бревнам, сгруженным неподалеку на широкой лужайке. На этих бревнах любили греться на солнце продолговатые жуки-усачи.
        — Давай поспорим, что не поднимет? — предложил Юрка.
        — Поспорим... — усмехнулся Жорка. — Твои штаны распорем, а мне новые сошьем.
        Жорка по-прежнему не нравился Юрке, но так как он больше про ракетницу не заикался, Гусь мирился с его обществом. А потом, с Жоркой было полезно отношения не портить: он нет-нет да подбрасывал Дику то мозговую кость, то горбушку хлеба. Правда, не задаром. Юрка за это давал ему ракеты. Их осталось еще больше чем пол-ящика. А без ракетницы ценность их стала невелика. Конечно, если проковырять в картонной гильзе дырку и вечером поджечь, то зеленая ракета может взлететь в небо. Только не высоко. Метра на три-четыре. Но это, конечно, не то, что из ракетницы.
        Возле бревен, где Стасик искал жука-усача, остановился хромой милиционер Егоров и фельдшер Комар.
        Милиционер был в новой синей форме. Ворот гимнастерки расстегнут, фуражка в руках: жарко Егорову. Фельдшер размахивал руками и что-то говорил. Милиционер кивал головой и улыбался. А Стасик, разинув рот, стоял и смотрел на них. Он вдруг, боднув воздух кудрявой головой, высоко, козлом, подпрыгнул и припустил к ребятам!
        — Ура! — заорал он, подбегая. — Наши остановили немцев на всех фронтах... Теперь начнут их крошить. И блокаду вот-вот прорвут. По радио передавали.
        — А жука принес? — спросил Жорка.
        Стасик удивленно посмотрел на него своими синими глазами:
        — Немцев бьют.
        — А-а, — равнодушно сказал Жорка и почесал свой конопатый нос. — Гусь спорить хотел, что усач...
        — Заткнись, — оборвал его Юрка и повернулся к Стасику: — Эх, была бы ракетница — салют устроили бы... Может, поищем?
        — Пустое дело, — сказал Колька Звездочкин. — Твоя ракетница у дяди Васи. Он ее из снега вытащил.
        — Давайте лучше флаг повесим, — предложил Стасик.
        — Куда? — спросил Юрка.
        — Можно на наш дом, — сказал Колька. — У нас дядя Вася живет. Он помощник коменданта гарнизона.
        — Подумаешь — шишка, — усмехнулся Юрка. Он был зол на дядю Васю за ракетницу.
        Стасик задрал голову вверх и сказал:
        — Хорошо бы на башню... Все бы увидели.
        — Кишка тонка, — сказал Жорка. — Башня-то на замке.
        Юрка обошел башню вокруг. На дверях висел большой белый замок. До окон высоко. Потом, они заколочены досками. Вверх по отвесной стене тянется толстый витой провод громоотвода. Через каждые два метра — костыль, поддерживающий провод. Юрка подпрыгнул, ухватился за костыль. Крепко сидит в камне. Если и остальные так же вбиты, то можно, держась за провод, добраться до самого верха...
        Пока Юрка обследовал башню, ребята молча следили за ним.
        — Где флаг? — спросил Юрка.
        — Брось, все равно не залезешь, — сказал Колька. — Знаешь, какая она высокая?
        — Сто метров, — подсказал Жорка.
        Стасик, прищурив глаз, окинул башню взглядом:
        — Самое большое — сорок.
        — Есть флаг, — сказал Юрка и выразительно посмотрел на майку Стасика.
        Эту красную майку тетка только вчера достала из сундука. Долго смотрела на своих ребятишек, прикидывая, кому отдать. Выбор почему-то пал на племянника.
        — Носи на здоровье, — сказала тетка. — Еще совсем новая.
        Стасик медленно стянул с себя майку, стряхнул с нее травинки и протянул Юрке:
        — У меня рубаха есть... С дырками, но носить можно.
        Юрка безжалостно разорвал майку по шву, крепко привязал к длинной жердине, выломанной из забора.
        — Привяжи к спине, а то неудобно будет лезть, — посоветовал Стасик.
        Юрка так и сделал. И еще попросил Стасика обвязать лоскутками от майки ладони, чтобы провод больно не врезался, и полез.
        — А может, не сюит, Юр? — вырвалось у Стасика.
        Но Юрка уже держался за второй костыль.
        — Убьешься, Гусь, — сказал Колька.
        — Никто его не просил залезать, — не спуская глаз с Юрки, проговорил Жорка. — Уж если трахнется — костей не соберешь.
        Стасик не слушал их. Он смотрел на Гуся и мысленно вместе с ним карабкался по выпуклой каменной груди башни. Когда Юркина нога срывалась с гранитной плиты, сердце Стасика сжималось, а глаза помимо воли закрывались. Колька и Жорка тоже примолкли. Даже дыхание придерживали. Глаза их впились в Юрку, высоко висящего на проводе.
        До середины башни, пока босые ноги ощущали шероховатый бугристый гранит, Гусь добрался благополучно. Один раз только соскользнула нога, и он по проводу метра полтора скользил вниз до костыля. Даже сквозь тряпки обожгло ладони огнем. Но, вспомнив, как медленно снимал майку Стасик, он стиснул зубы и снова полез вверх.
        С середины пошел кирпич. Он был гладкий, и нога напрасно искала опоры. А до очередною костыля было с полметра. Юрка попробовал рывком дотянуться до костыля, но чуть было совсем не съехал вниз.
        — Слезай, Юр, — услышал он взволнованный голос Стасика.
        — Не дури, Гусь, — сказал Колька Звездочкин. — Слазь, пока жив.
        Юрка прикусил нижнюю губу и, упираясь пятками в кирпичную стену, полез выше. Вот и костыль! С минуту передохнув, двинулся выше. Жердина со смотанным флагом болталась за спиной, стукалась в затылок. Но держалась крепко: Стасик на совесть прикрутил к штанам. Краем глаза Юрка видел железный карниз крыши и большое дымчатое облако, наползавшее на флюгер. Ему казалось, что облако наползает на него, а труба с флюгером оторвалась от крыши и падает на голову. Нужно до него дотянуться рукой и... тут что-то черное вырвалось из-под карниза и, мягко махнув по лицу, исчезло. Юрка едва не выпустил провод. Придя в себя, он сделал сильный рывок и ухватился за последний спасительный костыль...
        Крыша была горячая. Она жгла ступни, ладони, и некуда было деться. Гусь поднялся еще выше, на маленькую башенку-шапку. Обхватив теплую трубу рукой, он сел и свесил ноги вниз. Над головой черными молниями носились потревоженные стрижи. Это один из них, вылетев из гнезда, напугал Юрку.
        Минут пять обессиленный сидел он на куполе крыши и не видел ничего. Перед глазами плыли зеленые, волнообразные круги, небо качалось, как молоко в горшке, стрижи чертили в небе замысловатые линии.
        Внизу бегали ребята. Они размахивали руками и что-то кричали. Сверху они казались маленькими и сплющенными.
        — Юрка-а! — кричал Стасик. — Фла-аг...
        «Ах да, — вяло подумал Юрка, — флаг...»
        Он всунул древко в узкую трубу, и откуда-то взявшийся ветер обрадованно заполоскал неровное красное полотнище. Там, где у майки была шея, осталась полукруглая простроченная выемка.
        — Ура-а-а! — орали внизу ребята и прыгали, как игрушечные болванчики, которых дергают за веревочки.
        Юрка осмотрелся. По обе стороны башни уходило за горизонт железнодорожное полотно. Если идти по линии к речке Ладыженке, то идешь-идешь, а висячего моста и не видно, а тут речка оказалась совсем близко. Переезд, семафор — и красный железнодорожный мост. И поселок отсюда казался совсем маленьким. И лес подступил к нему со всех сторон. Лес был без конца и краю. Он начинался сразу за избами и сливался с голубой чертой горизонта. Оцинкованная крыша вокзала сверкала, как большое зеркало. Юрка перевел взгляд на бабкин дом. Дранка на крыше почернела и осыпалась Печная труба глядела в небо черным квадратным жерлом.
        И Юрка вдруг ощутил прилив гордости. Он один сидит на круглой макушке башни и видит то, что недоступно другим. Он выше всех. Ему захотелось встать и закричать во весь голос: «Эй, люди, это я тут стою, Юрка Гусь! Эй, бабка, погляди в окно: я стою на башне и вижу край света...»
        До Юрки донесся отдаленный гул мотора. «Везу-у... везу-у...» Над облаком появился серебряный крестик. Самолет! Увеличиваясь, он летел прямо на Юрку. «Костыль!» — определил он тип немецкого самолета-разведчика.
        «Костыль» высоко пролетел над башней, и скоро серебряный крестик растаял в голубизне неба. Разведчик исчез, а гул еще с минуту слышался. Улетел самолет, и Юрка почувствовал себя на крыше сиротливо. Ему захотелось вниз, к людям, которым он только что сверху хотел крикнуть глупые хвастливые слова.
        Держась за провод, он сполз с крутой башенки на горячую покатую крышу и посмотрел вниз. Перед глазами опять поплыли зеленые круги. Провод отвесно убегал вниз, в землю. Расстояние между спасительными костылями казалось огромным. Юрка понял, что он ни за что на свете не заставит себя спустить ноги с крыши.
        — Юр, — звал Стасик, — слезай!
        Юрка покачал головой и снова взобрался на круглую башенку. Здесь хоть можно было присесть и вытянуть ноги.
        Ребята о чем-то посовещались. От них отделился Колька Звездочкин и побежал к железнодорожной казарме, спрятавшейся за тополями. «Куда это он?» — подумал Юрка, глядя на толстого маленького Кольку, смешно семенящего через лужайку.
        — Посиди, мы сейчас! — крикнул Стасик.
        Солнце все сильнее припекало макушку. Юрка поймал полотнище флага и прикрыл им голову. Стало легче. Из казармы вышли Колька и бородатый машинист водокачки. Звездочкин показывал рукой на башню и что-то говорил. Машинист увидел Юрку и, хлопнув себя руками по штанам, быстро пошел вперед. Одновременно с ним со стороны вокзала спешил к башне милиционер Егоров. Алюминиевая цепочка от нагана блестела на синеве новых диагоналевых брюк. «Ну, сейчас будет дело!» — подумал Юрка.
        Егоров остановился возле ребят, а машинист стал отпирать дверь. Юрка слышал, как топали гулкие сапоги по лестнице. Тягуче заскрипело, отворилось круглое окошко, и в нем показалась черная борода машиниста.
        — Полезай сюда, — сердито сказала борода.
        — А бить не будешь? — спросил Гусь.
        Борода грозно молчала. И Юрка замолчал, не двигаясь с места.
        — Кому говорят?
        — Драться не будешь? — снова спросил Юрка.
        — Вот чертов сын, — сказала борода. — Не буду...
        Юрка сунул голову в круглое черное отверстие, осмотрелся. В башне царил полумрак, пахло сыростью. Машинист, уступая место, спустился по железной винтовой лестнице.
        Слово он свое не сдержал. Как только Юрка поставил ногу на первую железную ступеньку, он сгреб его за шиворот, тряхнул и не очень больно стукнул по шее.
        — Нелегкая занесла тебя, — проворчала борода. — А ну брысь отсюдова!
        Гусь затарахтел пятками по гремучим ступенькам.
        — Еще раз такое сотворишь — душу выну! — пригрозил машинист.
        Не успел Юрка ступить на землю, как попал в руки Егорова.
        — Опять народ полошишь? — спросил он, заглядывая Юрке в лицо.
        Гусь отвел глаза в сторону, посмотрел на башню. Красная майка трепыхалась на ветру как заправский флаг.
        — Какое же это баловство? — сказал он. — Это флаг. Красный.
        — Наши немцев бьют, — вступил в разговор Стасик. — Мы и решили повесить флаг.
        — Гусь решил, — ввернул Жорка.
        Колька Звездочкин дернул его за штанину и молчком показал кулак.
        Егоров посмотрел на флаг, потом на Юрку. Отчаянный, чертенок! Забраться на такую башню по громоотводу... И как он себе бесшабашную голову не свернул?
        — А где флаг взял? — спросил он.
        Юрка кивнул на Стасика, стоявшего рядом в одних штанах.
        — Его майку.
        — Чертенята, — сказал милиционер.
        Из темного проема двери высунулся машинист.
        — Сымать тряпку-то? — спросил он.
        Егоров посмотрел на ребят. Притихшие, с серьезными лицами, стояли они рядом с Юркой и глядели на милиционера. Ждали, что он скажет. На коричневых плечах Стасика выпирали ключицы.
        — Не тряпка это, Илья, — сказал Егоров. — Флаг.

«ИСТРЕБИТЕЛИ»

        Ночью немецкий самолет сбросил у железнодорожного переезда две крупные фугаски. Сначала со скрипом качнулся дом, потом два раза громыхнуло. Бабка проснулась и молча стала креститься. Юрка выскочил в сени, выдернул из скобы дубовый засов и, наверное, с час простоял на крыльце, тараща глаза в сиреневую предрассветную тьму. Над лесом полыхнуло что-то желтое. Юрка долго ждал взрыва, но так и не дождался. Наконец он сообразил, что это утренняя зарница.
        А когда небо над высокими соснами побагровело, а южный ветер погнал вдоль железнодорожного полотна остатки утреннего тумана, он снова забрался под стеганое одеяло и сразу заснул.
        Проснулся от громового лая. Дик поставил передние лапы на стол и зубами старался дотянуться до Белки. Кошка, изогнув спину ершистой дугой, шипела и махала когтистой лапой. Никак не могли эти двое поладить. Дик еще туда-сюда, а Белка не хотела признавать его. Округлив свои желтые глаза, фырчала на него, шипела, царапалась. Так и есть, неспроста Дик лает на нее: на носу у него глубокая царапина. Опять ухитрилась хватить лапой!
        — Дик, место! — приказал Юрка. Гавкнув еще раз, овчарка послушно отошла от стола. Хорошо еще, бабки дома нет, а то досталось бы Юрке на орехи. Сама никогда не видит, что во всем Белка виновата, и знай только ругает Дика.
        Юрка не стал дожидаться бабку (она ушла к Звездочкиным за молоком и, как всегда, засиделась), быстро позавтракал. Налил Дику в чашку вчерашнего супа, накрошил туда хлеба и, подождав, пока он расправился со своим скромным завтраком, вышел с ним на улицу.
        Стасик еще спал. Когда его тетка скрылась во дворе, Юрка пробрался в просторную комнату, где поперек деревянной кровати спали трое сопливых теткиных сыновей и Стасик, потянул приятеля за плечо.
        — Ух и попало мне от тетки за майку, — сказал Стасик, протирая кулаками глаза. — Теперь, говорит, до осени будешь ходить без рубахи.
        — Слыхал, каких под утро два гостинца спустили? — спросил Юрка.
        — Я чуть с кровати не скатился.
        — По тонне каждая, — сказал Юрка. — Айда поглядим?
        Стасик надел штаны, схватил со стола кусок хлеба и две картофелины.
        — Тебя тетка видела? — спросил он.
        — Я тихонько.
        — Пошли скорее, а то...
        Стасик не успел договорить, как дверь отворилась и на пороге показалась его тетка, высокая худощавая женщина с запавшими глазами и длинными желтыми руками.
        — Это ты, вражий сын, майку моего мальца разодрал и на башню повесил? — решительно двинулась она на Юрку.
        — Я сам ему отдал, — сказал Стасик, выступая вперед. Но тетка легко отодвинула его в сторону и продолжала наступать на Юрку.
        — Эй, тетя, — сказал тот, отодвигаясь к раскрытому окну. — Молоко ушло...
        Тетка оглянулась на затопленную печь, а Юрка вскочил на подоконник, оттуда спрыгнул прямо в мокрую капусту — и был таков.
        Стасик догнал их с Диком за станцией.
        — Не хотела пускать, — сказал он. — А я все равно ушел. — И незаметно потер плечо, на котором отпечатались теткины пальцы.
        — И рубаху не дает? — спросил Юрка, видя, как на голом теле приятеля выступила гусиная кожа. Солнце еще где-то пряталось в облаках и было прохладно.
        — Она хоть и сердитая, а ничего, — сказал Стасик. — У ней и так трое, да я тут еще...
        — Хочешь, я тебе свою рубаху отдам? — предложил Юрка. — Помнишь, ту, с цветочками.
        Стасик вспомнил и улыбнулся:
        — Это за которую тебя «бабьей кофтой» прозвали?
        — Не помню, — небрежно сказал Юрка. — Рубаха хорошая. Надо только с рукавов эти... (он пощелкал пальцами, не в силах подобрать нужное слово) штуки содрать... Тогда никто тебя бабьей кофтой не назовет. Возьмешь?
        — Ладно, — кивнул Стасик. — Спасибо.
        Юрка не ошибся: две фугаски, каждая весом в тонну, упали рядом с железнодорожным полотном. Не две воронки, а два больших пруда подступили к самой насыпи. На дне уже просочилась мутная зеленоватая вода. Едкий запах взрывчатки еще не успел рассеяться. Вокруг воронок косо опрокинулись деревья. Вырванные с корнем, они не упали на землю: поддерживали уцелевшие.
        — Не надо ходить на речку, — сказал Юрка. — Здесь можно купаться.
        — Юра, смотри, — Стасик показал на толстую, срезанную пополам сосну, — бомба!
        У высокого пня черным боровом лежала крупная неразорвавшаяся фугаска. От удара о ствол корпус ее лопнул и взрывчатка желтыми ядовитыми каплями осыпалась на росистую траву.
        Они стояли на почтительном расстоянии от бомбы и совещались.
        — Раз упала — теперь не разорвется, — предположил Юрка. — В сосну врезалась.
        — А вдруг — замедленная? В Ленинграде знаешь сколько замедленных накидал? Зароется в землю, а потом как бабахнет.
        — Послушаем? Если тикают часы, то замедленная.
        — Как рванет...
        — Я пойду послушаю. — Юрка решительно направился к бомбе. Черный боров наполовину зарылся в землю. Он грозно молчал.
        — Не слышно? — шепотом спросил Стасик. Он шел следом за Юркой.
        — Вроде что-то тикает, — неуверенно сказал Гусь. — Айда ближе!
        Они подошли к самой бомбе. Юрка опустился на колени и приложил ухо к холодному металлу.
        — Тикает?
        — Не-е.
        Это тикали их сердца.
        Сразу осмелев, Юрка засуетился вокруг бомбы.
        — Сколько добра пропадает, — сказал он. — Давай толу наковыряем?
        — Очень надо!
        — Рыбу будем глушить и мало ли на что сгодится... Куда положим?
        — У меня одни штаны, — сказал Стасик.
        Юрка стащил с плеч гимнастерку, завязал узлами ворот и рукава.
        — С пуд влезет!
        Сидя верхом на бомбе, они сосновыми суками выковыривали взрывчатку.
        Лес пробудился. В траве затрещали кузнечики, по ветвям запрыгали птицы. Слышно было, как в поселке орали петухи. Откуда-то прилетела черноголовая сорока и, усевшись на поваленную сосну, стала с любопытством смотреть на мальчишек. Видно, ей тоже захотелось покопаться в желтой взрывчатке.
        Со стороны станции послышались голоса. Сорока первая увидела людей. Заверещав, она взлетела выше макушек деревьев и спикировала в кусты. Дик тоже насторожил свои остроконечные уши. Он в два прыжка поднялся на насыпь и осмотрелся.
        — Отрываемся, — сказал Юрка, соскакивая с бомбы.
        Они нырнули за куст орешника и лесом, в обход, побежали в поселок. Дик, помахивая хвостом, затрусил за ними.
        Тол спрятали на чердаке. Юрка долго тряс гимнастерку, а когда надел, стал отчаянно чесаться: пылинки взрывчатки раздражали голое тело. Юрке не терпелось испробовать тол в деле.
        — Кусок бы шнура и пару детонаторов, — сказал он. — Можно и на рыбалку.
        Стасик молчал. Ему не нравилась эта затея. В памяти было свежо несчастье, приключившееся этой весной с Вовкой Горбатовым. Он привинтил к противотанковой гранате рукоятку от ручной и хотел бросить в реку. Граната разорвалась в руке. Вовку подобрал мельник, возвращавшийся со станции к себе на хутор. Он услышал взрыв и поспешил к речке. Вовку отправили с товарным в Бологое, в больницу. И вот недавно он возвратился домой. На костылях. Отрезали правую руку по локоть и ступню.
        Возле поселкового Совета толпился народ. Все больше молодежь. Юрка и Стасик перешли через дорогу и, остановившись поодаль, стали слушать. Говорили о шпионах, которых опять этой ночью сбросили над лесом. На траве перед поселковым Советом лежал вывалянный в земле шелковый парашют. Его принес из леса длинный, как телеграфный столб, мужик. Он утром возвращался из деревни в поселок и сквозь кусты увидел что-то белое. Разрыл кучу сухого валежника и нашел парашют. Он бы мог его сразу домой отнести, бабе и дочкам по хорошей юбке выйдет, да вот принес в сельсовет. Может, какое следствие будут наводить.
        Отряд «истребителей» собирался прочесать лес. Из сельсовета вынесли три старые винтовки и два охотничьих ружья. Вооруженные таким образом парни вышли на дорогу. И тут кто-то вспомнил:
        — А патроны?
        В сельсовете нашли четыре обоймы и патронташ с охотничьими патронами. Но, как потом выяснилось, калибр ни к одному из ружей не подошел.
        — Гляжу, торчит белое... Неужто, думаю, косой? — уж в который раз рассказывал подходившим сельчанам длинный, заросший рыжей бородой мужик. — Не-е, гляжу, не косой. Косой долго на одном месте не будет сидеть... Уж я-то заячьи повадки знаю. Сколько их настрелял... Помню...
        — Дядя Федя, ты про парашют, — мягко говорили мужику.
        — Потянул это я за белое-то, думал, платок, а оно лезет и лезет...
        Пощупав шелк и стропы, народ стал расходиться.
        — Уж на что моя баба почтенная в размерах, а не только ей на юбку хватит, но и дочкам с лихвой... — рассказывал словоохотливый дядя Федя.
        — В лес! — скомандовал высокий белокурый парень в широченных галифе и без сапог. На ногах у него были синие резиновые тапочки.
        — А как же парашют-то? — спросил мужик. — У меня дочка и баба без этого... Каждой по юбке выйдет. А шнуры я принесу. На что они мне, шнуры-то?
        — Забирай... со шнурами, — сказал парень. — Приодень в шелк дочек, может, красивше станут...
        Парни дружно грохнули, а мужик обрадованно сгреб парашют и бегом направился к дому, где его нетерпеливо ждала жена с двумя дочками.
        — Эй, дядя Федя! — крикнул ему вслед белокурый парень. — Так, говоришь, недалеко от Хотяевского моста нашел?
        — Во-во, у моста, — не оборачиваясь, ответил мужик.
        Дик поглядел ему вслед и негромко гавкнул. Парни остановились и стали разглядывать собаку.
        — Никак овчарка? — спросил белокурый.
        — Чистокровная, — с гордостью сказал Юрка.
        — Твоя?
        — Летчики подарили.
        Белокурый парень, начальник отряда, подошел к Дику и хотел погладить. Дик щелкнул клыками, и рукав рубахи у парня лопнул до самого локтя.
        — Ого! Серьезный, — сказал парень, отскакивая в сторону.
        — Не надо гладить, — заметил Юрка. — Это не кошка.
        Парни стали о чем-то тихо совещаться. Начальник отряда, поглядывая на Дика, подошел к Юрке.
        — Ну как жизнь? — спросил он.
        Юрка удивленно уставился на него.
        — Помаленьку... Живем не горюем.
        — Красивая псина, да, видно, дурная, — насмешливо сказал белокурый парень.
        — Сам ты глупый, — обиделся Юрка. Пока Дик рядом, он мог, не опасаясь, разговаривать как хотел.
        Начальник отряда смущенно оглянулся на своих ребят и снова спросил:
        — Небось только и умеет, что на луну брехать?
        Гусь отвернулся, не удостоив его ответом.
        — На луну дворняжки лают, — сказал Стасик. — А Дик — овчарка. Он все умеет делать.
        — А по следу ходит?
        — Юр, покажи, — попросил Стасик.
        Юрке и самому хотелось доказать этим парням, на что способен Дик, но он ответил:
        — Неохота.
        — Ясно, дурной пес, — усмехнулся парень.
        Юрка не выдержал.
        — Дурной, да? — сказал он. Достал из кармана гильзу от ракеты, дал Дику понюхать и протянул парню: — Прячь.
        Парень ушел за сельсовет и долго не появлялся. «Ну, сейчас запрячет, что и десять собак не найдут», — подумал с беспокойством Гусь.
        — Пускай, — наконец скомандовал парень.
        Юрка, обхватив шею Дика, посмотрел в его карие глаза и сказал:
        — Ищи, Дик!
        Овчарка пружинисто вскочила на ноги и стала обнюхивать землю. Длинный хвост ее поднялся до уровня спины и замер. Морда стала озабоченной, одно ухо оттопырилось вбок.
        Несколько секунд понадобилось Дику, чтобы найти нужный след. Опустив хвост, он скрылся за углом дома. Все бросились за ним. Дик кружил возле большого красноватого камня, лапами пытался сдвинуть его с места. Он начал тихонько повизгивать, потом улегся и, поглядывая на Юрку, залаял.
        — Здесь, — сказал Гусь.
        «Истребители» перевернули камень и увидели гильзу. Картонная часть ее сплющилась. Начальник «истребителей» хотел взять гильзу, но Дик зарычал. Тогда Юрка поднял ее и положил в карман.
        — Дурной пес... — насмешливо сказал он и погладил Дика.
        Начальник «истребителей» вдруг стал серьезным. Он подтянул повыше свои необъятные галифе и заявил официальным тоном:
        — Вот что, паренек, собаку твою мы мобилизуем... Это ищейка, и она должна быть при деле.
        — Мобилизуй, — сказал Юрка. Повернулся к «истребителям» спиной и зашагал к дому. Дик рысью направился за ним.
        «Истребители» снова быстро посовещались.
        — Эй, Юра! — совсем другим тоном крикнул начальник. — Погоди...
        Юрка остановился у калитки.
        — Чего еще?
        Начальник подошел к нему и доверительно сообщил:
        — Ночью в лес двух диверсантов сбросили... Пойдем с нами ловить их? Мы тебя в свой отряд примем. Будешь «истребителем».
        — А его примете? — кивнул Юрка на Стасика.
        Парень посмотрел на кудрявого большеголового мальчишку и неопределенно произнес:
        — Диверсантов ловить — это опасная штука.
        — Не глядите, что он дохлый, — сказал Юрка, — он жилистый.
        — Вот мускулы, — с готовностью согнул тонкую, коричневую руку Стасик. — Потрогайте.
        Он смотрел на начальника «истребителей» и смущенно улыбался. Ему было неловко за свою худобу и маленький рост. Юрка всего на полголовы выше, а выглядел вдвое крепче и сильнее.
        — Он не струсит, — сказал Юрка.
        Парень молчал. Рука Стасика разогнулась и беспомощно повисла вдоль тела.
        — На деревья лазать умеешь? — спросил начальник.
        — Это ему раз плюнуть, — ответил Юрка.
        Начальник «истребителей» выжидающе смотрел на Стасика.
        — Не умею, — сказал Стасик, не глядя на Юрку. — Я научусь... Вот увидите.
        Начальник решительно мотнул белокурой головой:
        — Примем и тебя, но больше — крышка! Это все-таки отряд...
        — Айда ловить шпионов, — обрадованно сказал Юрка.

ПО СЛЕДУ

        Начальник отряда, его все звали Тимка Груздь, сказал Стасику:
        — Голышом в лесу? Не чуди, друг...
        — А сам-то? — вступился за приятеля Юрка. — В галифе, а без сапог... Начальник называется!
        Тимка Груздь рассвирепел:
        — Мы тебя приняли в отряд?
        — Ага, — кивнул Юрка и посмотрел на Дика.
        — Кто в отряде командир?
        — Ты, — сказал Юрка.
        — Верно. Ну вот, запомни: с командиром так разговаривать не полагается. Приказ командира — закон. Еще раз скажешь такое — накажу.
        — В угол поставишь? — серьезно спросил Юрка.
        «Истребители», внимательно слушавшие этот разговор, так и покатились со смеху. Тимка Груздь не знал, что делать: тоже засмеяться или рассердиться.
        — В чулан посажу, — стараясь сохранить достоинство, сказал он.
        Юрка хотел возразить, но Стасик дернул за рукав:
        — Ты обещал мне подарить рубашку.
        Гусь сорвался с места и побежал, но у калитки остановился и спросил:
        — Эй, командир, можно?
        Тимка Груздь покосился на «истребителей», махнул рукой.
        — Ладно, чего уж там...
        Отряд запылил по дороге к лесу. Впереди — командир, за ним восемь «истребителей», примерно одного возраста.
        Тимка Груздь был самый старший. Ему шел семнадцатый год. Он был не только командир, но и секретарь комсомольской организации. В кармане широченных галифе у Тимки Груздя лежал настоящий наган с барабаном, заправленным настоящими патронами.
        Юрка и Стасик шагали на некотором расстоянии от замыкающего. Так велел Тимка Груздь. Он не сказал почему, но и так было ясно, что командир не хочет, чтобы сельчане считали мальчишек членами отряда.
        Но как только дорога свернула в лес, он подозвал ребят. С любопытством поглядывая на Гуся серыми с желтой крапинкой глазами, сказал:
        — У диверсантов автоматы. Как даст очередь...
        — И ручные пулеметы есть, — добавил один из «истребителей».
        — И пушки, — сказал другой.
        — А танки есть? — спросил Юрка и зевнул. Он зевнул нарочно, чтобы не рассмеяться: очень уж потешно выглядел Стасик в бабкиной васильковой кофте. Он еще больше Юрки походил на девчонку, кудрявую, большеглазую.
        — Что ты будешь делать, если увидишь диверсантов? — спросил Тимка Груздь.
        — А ты? — посмотрел на него Юрка.
        — Давай отвечай.
        — Что надо, то и буду делать, — сказал Гусь. — У тебя вон наган, а у меня — пустая гильза. С ней даже на испуг не возьмешь. Вот была бы у меня ракетница... Это другое дело.
        — В лесу от меня ни на шаг, — приказал Тимка Груздь. — Собака пойдет по следу, а мы за ней. Будет она лаять, когда выследит?
        — Не знаю, — сказал Юрка. Я с ней по следу не ходил.
        — Не спугнула бы... Поводок у тебя есть?
        — Дик и без поводка все как надо будет делать, — неуверенно сказал Юрка. — А если залает, тогда что?
        — Диверсантов надо врасплох накрыть. Понял?
        — Накроем, — сказал Юрка.
        Сосновый бор поредел. Высокие деревья отодвинулись от дороги, уступив место ольшанику. Скоро и кустарник поредел. Сквозь осоку и камыш блеснула вода. Черный ручей. Низенький бревенчатый мостик перекинулся через него. Вода в ручье темнобархатная. Меж больших голышей ходили окуни, величиной с ладонь. У берегов толпились кувшинки. Под ними прятались полосатые щурята. Когда «истребители» спустились к воде напиться, один щуренок с перепугу выплеснулся на широкий лист кувшинки и, облитый солнцем, затих. Он так лежал с секунду. Затем хищный рот его открылся, хвост задвигался и живая полосатая палочка бесшумно скользнула в воду. И пропала, оставив чуть заметный струящийся след.
        Здесь, в ста метрах от Хотяевского моста, ночью приземлился диверсант. Он, может быть, тоже пил из этого ручья...
        Разрытую кучу валежника нашли сразу. Она виднелась с дороги. Кто-то давно срубил куст ольшаника, и в зеленой гуще образовалась прореха. В эту прореху и увидел дядя Федя парашют.
        Тимка Груздь внимательно обследовал замшелую, усыпанную хвоей землю. Никаких следов различить было невозможно. Мох и вереск немного пружинили и не оставляли вмятин.
        — Зови овчарку, — сказал командир. Лицо его стало серьезным, и сам-то он вроде повзрослел.
        — Ищи, Дик, — приказал Юрка. Овчарка послушно подошла к разрытой куче валежника и стала обнюхивать землю. Несколько раз нос ее отрывался от земли и шумно втягивал воздух. «Истребители», не шевелясь, наблюдали за собакой. Раза три обойдя кучу вокруг, Дик уверенно направился по следу. Юрка и командир побежали за ним.
        — Плохо без поводка, — на ходу сказал Тимка Груздь. — Не догнать...
        Дик вышел на дорогу и, уткнув нос в землю, побежал к станции. Все за ним. Не останавливаясь, Дик вел «истребителей» обратно к дому. Командир с беспокойством посматривал на Юрку, но молчал. Наконец он не выдержал.
        — Отчаянный этот шпион... — сказал Тимка. — Шпарит прямо на станцию.
        — В сельсовет, — прибавил другой «истребитель».
        — Напился водички и ждет нас, — стали ехидничать и остальные. — Нервничает, почему мы задерживаемся.
        — Постойте, — сказал Стасик, тяжело дыша. — Дик нас ведет по следу этого... который принес парашют.
        — Стой, Дик! — заорал Юрка.
        Молча вернулись назад, и снова Дик беспокойно зарыскал вокруг кучи прутьев. На этот раз он взял другой след, который тоже вывел на дорогу, только в другом месте. По этому следу Дик вел неуверенно, часто терял его, возвращался, подолгу кружил на одном месте, но в конце концов, когда все уже считали, что все пропало, снова находил и бросался вперед. След вел в соседнюю деревню.
        Сосны все ближе подступали к дороге. Солнце с трудом пробивалось сквозь колючие ветви. Оно словно попало в цепкие сосновые лапы и не могло вырваться из них. В том месте, где находилось солнце, зеленые иголки ослепительно сияли, а небо почему-то казалось черным.
        Дик снова потерял след. Он заметался по дороге, свернул в лес и сразу пропал за толстыми корявыми стволами. Выскочил метрах в ста дальше и замер, поджидая Юрку.
        — Чего это он? — шепотом спросил Тимка Груздь.
        — У него что-то во рту, — издали заметил Стасик.
        В пасти у Дика была смятая коробка из-под папирос. Командир «истребителей» взял из Юркиных рук находку и стал внимательно изучать.
        — «Беломор», — разочарованно произнес он, выбрасывая коробку.
        — Ну и что же? — сказал толстый Борька, заместитель командира. — Он специально наши курит... Надо быть дураком, чтобы в тылу курить немецкие сигареты.
        Тимка Груздь почесал белый затылок и приказал Гусю:
        — Сохрани у себя улику.
        Дорога круто пошла вверх. Лес оборвался. И сразу начались колхозные поля. Зеленая яровая рожь. Медоносная гречиха. Большое поле справа не было засеяно. На нем буйно поднялись сорняки. Высокий осот, овсюг, конский щавель царили над разнотравьем. По обе стороны дороги пучками росла полынь. Ее горький запах перемешивался с пылью, щекотал в носу. Над полями от края до края стоял пчелиный гул. Тысячи крошечных моторчиков работали на одной низкой ноте. В этот ровный мелодичный гул диссонансом врывалось похожее на далекую пулеметную очередь стрекотание кузнечиков.
        Поднялись на желтый песчаный холм и увидели деревню. Она лежала в лощине меж рослых тополей, приветливо белели наличники изб.
        — Шесть километров отмахали и не заметили, — сказал Тимка Груздь, смахивая со лба капли.
        Дик, мягко окуная лапы в пыль, бежал впереди. Запыхавшийся Юрка то и дело окликал его. Дик садился и, не отрывая носа от земли, недовольно крутил хвостом.
        Он привел их к калитке спрятавшегося в яблоневом саду дома. Дом был небольшой, но крепкий. Крыша, в отличие от других, покрыта белой черепицей. Над крышей на длинном шесте — новый скворечник.
        Дик тыкался мордой в калитку, скреб лапами доски, негромко рычал.
        — Это дом агронома Мосина, — сказал Тимка Груздь. Он крутнул железное кольцо, и калитка, тонко скрипнув, отворилась. Дик рванулся вперед и исчез в кустах черной смородины.
        — Поводок надо, — сказал Тимка. — Так разве удержишь?
        — Дик знает, что делает, — сказал Юрка. — Учуял.
        У него тревожно заныло сердце. Что-то будет. Стасик стоял рядом и пристально смотрел на куст, за которым исчез Дик.
        — А вдруг его убьют? — тихо спросил он.
        — Иди, — сказал Юрка командиру. — У тебя наган...
        — Кто там? — откуда-то из-за гущи яблоневых веток послышался спокойный мужской голос. И в ту же секунду настороженную тишину сада разодрал крик, треск ломаемых кустов, глухие удары, злобное рычание.
        Тимка Груздь и Юрка одновременно кинулись по узкой тропинке к дому. За ними тяжело затопали «истребители».
        Перед домом в тенистой беседке уже окончилась борьба. Дик стоял на груди поверженного человека и, оскалив пасть, злобно рычал ему в лицо. Рядом, возле опрокинутого стула, стоял другой человек с железными граблями в руках. Но ударить собаку не решался. Как только он пытался поднять грабли, шерсть на загривке Дика вставала дыбом, он весь подбирался, готовясь к прыжку. И человек опускал свое острозубое оружие.
        — Да вы что? — обрушился он на «истребителей». — В своем уме? В чужой дом с собакой... Как вы там, Иван Сергеевич? — повернулся он к лежащему на земле. — Не поранила она вас?
        — Уберите, — глухо произнес человек, не двигаясь.
        — Слышите? — сердито посмотрел на Тимку Груздя человек с граблями.
        — Дядя Илья, мы шли... — начал было обьяснять командир «истребителей», но агроном перебил:
        — Чья собака?
        Юрка растерянно взглянул на командира и сказал:
        — Это след сюда привел... Мы диверсанта ищем. — И посмотрел на лежащего в траве человека.
        — Я ей сейчас голову проломлю... — сказал агроном.
        Юрка подошел к Дику и отвел его в сторону. Человек медленно поднялся, ощупал правую руку и вдруг широко улыбнулся:
        — Силен, бродяга... Вместе со стулом опрокинул.
        Он нагнулся и поднял вилку.
        — Это из-за нее мне попало, — сказал он. — Пес, очевидно, решил, что это холодное оружие, и схватил меня за руку... Так, говорите, диверсанта ищете?
        Человек был высокого роста, широк в плечах. Темные волосы коротко подстрижены, чисто выбритые крепкие щеки отливали синевой. На нем была льняная толстовка со стоячим воротником.
        — Ну и собака у вас! — в первый раз улыбнулся агроном, невысокий лысый человек в очках с черной оправой. — Нашла топор за лавкой...
        Дик сидел рядом с Юркой и не спускал злых глаз с высокого. Редкие усы на его морде вздрагивали, шерсть все еще топорщилась.
        — Кто это у вас, дядя Илья? — спросил Тимка Груздь, опуская наган.
        — Об этом вам нужно было подумать, прежде чем собаку спускать, — сказал Мосин. — Этак она всех честных людей перекусает.
        — Мы ее не спускали, — Тимка Груздь сунул ненужный наган в карман. — Она сама...
        — А этот товарищ — старший агроном из райзо. Сегодня утром прибыл из Бологого. С попутным эшелоном.
        — Покажите документы, — на всякий случай потребовал Тимка Груздь.
        Агроном из райзо, улыбаясь, смотрел на него.
        — А у вас есть документы? — спросил он. — С какой стати я должен вам предъявлять удостоверение? Кто вы такие?
        — Мы «истребители», — ответил Тимка Груздь и достал из кармана сложенную вчетверо бумажку.
        Иван Сергеевич ознакомился с ее содержанием и полез в карман синих брюк.
        — Пожалуйста, — протянул он коричневую книжечку. — А вот мое командировочное удостоверение. Кстати, у вас печать при себе есть? Жаль, а то бы отметили...
        Тимка Груздь долго вертел в руках документы. И лицо его все больше становилось смущенным. Теперь будет разговоров на все село: «истребители» ворвались в чужой дом, собака покусала районного начальника... Эх, зачем он только связался с этими шпингалетами?
        — Она вас укусила? — спросил он, возвращая удостоверение.
        — Пустяки, — сказал Иван Сергеевич. — Возмещения убытков с вас не потребую. — Он посмотрел на разодранный рукав толстовки. — Спасибо, что еще штаны не спустила.
        «Истребители» смущенно заулыбались. Облегченно вздохнул и Тимка Груздь. Вроде не сердится. Видно, мужик ничего... Другой бы разорался на всю деревню. На руке-то кровь. Крепко прихватил чертов пес!
        — Извините, что так получилось. — Тимка Груздь боком двинулся к калитке. — Вы не бойтесь — собака не бешеная. Она... просто дурная.
        Агроном Мосин молчал. На ребят не смотрел. И на «до свидания» ничего не ответил. Стыдно было агроному за «истребителей» перед районным начальством.
        До околицы «истребители» дошли молча. А когда последняя изба скрылась за тополями, Тимка Груздь остановился и сказал Юрке:
        — Дурак твой Дик! Опозорил нас на весь район... А если бы он его насмерть загрыз?
        — Дик знает, что делает, — упрямо сказал Юрка.
        — Знает, — зло усмехнулся Тимка Груздь. — Если он такой умный, то чего же на своих бросается?
        — Дик у него бумаги не проверял, — защищал друга Юрка. — Откуда он знает, свой это или чужой? У него на лбу не написано.
        — Должен знать.
        — А ты знал?
        Тимка Груздь повернул к ребятам рассерженное лицо:
        — Что делать будем? Исключим из отряда? Пользы ни на грош, а хлопот... — Командир безнадежно махнул рукой и отвернулся.
        «Истребители» молчали. Они тоже не знали, что делать. Этот Юрка Гусь — парнишка бойкий, вроде не трус. А собака... Разве виновата собака, что со следа сбилась? Мало ли кто с утра прошел по дороге? А собака, что и говорить, — стоящая. Такого дядю с ног свалила!
        — Надумали? — спросил командир. — Как скажете — так и будет.
        Заместитель Борька потер ладонью свою толстую щеку и басисто сказал:
        — Только что приняли и прогонять? Не дело это. А потом, не нарочно ведь?
        — Вы поглядите на малого, — ухмыляясь, произнес Владька Корнилов, стройный быстроглазый парень. — У него кофта-то бабья... Хорош «истребитель»!
        — Позор, — откликнулся Тимка Груздь.
        — Чего ржете-то? — сердито блеснул на «истребителей» зелеными глазами Юрка. — Из его майки флаг сделали.
        — Это который на башне?
        — Ему тетка за эту майку чуть ухи не оторвала, — сказал Юрка. — Верно, Стась?
        Стасик стоял посредине дороги и пальцем ноги чертил в пыли какие-то знаки.
        — Откуда ему взять рубаху? — все больше злясь, заговорил Гусь. — У его тетки трое ребятишек... А кофта вовсе и не бабья. Надо только это... что на груди и на рукавах, спороть — и все в норме... Чего вы прицепились? Сами позвали в отряд, а теперь... Ну и исключайте. Мы и без вас поймаем шпиона. И никакие вы не «истребители», а... — Юрка не нашел что сказать и продолжал: — А Дик — не дурак. Он не виноват, что такой след... И без вас не пропадем. Был бы у нас наган, мы бы уже сто шпионов поймали.
        — Кончил? — тихо спросил Тимка Груздь. Его задели за живое Юркины слова.
        — А ты, Тимка, не выпучивай на меня глазищи-то... Не боюсь! — Гусь повернулся к командиру спиной и сказал Стасику: — Ну их... Пошли.
        Они, не оглядываясь, затопали по дороге. Позади о чем-то громко разговаривали «истребители». Басистый Борькин голос перекрыл другие.
        — Зря ты, Тимка, их... — расслышали они.
        Груздь что-то быстро заговорил, но они слов не разобрали.
        — Видали мы таких «истребителей», — возмущался по дороге Юрка. — Думают, маленькие, так нам можно на шею сесть. Шит! Захотим, и без них свой отряд... сформируем. Знаешь как назовем? «Штурмовики».
        Стасик, морща загорелый лоб, старался разобраться в произошедшем. Он так обрадовался, когда их приняли в отряд, и вдруг — все лопнуло, как дождевой пузырь в луже.
        — У тебя тоже язычок ого-ого! — сказал он. — Молчал бы уж... «Штурмовики!» Да у нас никакого оружия нет. Выследит Дик диверсанта, а мы что? «Дяденька, — скажем, — пойдем с нами в сельсовет». Не надо было ругаться с командиром.
        — А ему можно?
        — Он командир.
        — А чего он говорит, что Дик дурак?
        — Не надо было спорить, — сказал Стасик и замолчал.
        Километра два шли молча. Над головой плыли белые пушистые облака. По полям наперегонки бежали тени. Когда облако закрывало солнце, мир делился на две части: прохладную, неприветливую и теплую, солнечную. Большая крылатая тень убегала по полям, лесам дальше, а солнце, тепло оставались.
        — Давай еще раз попробуем? — заговорил Юрка. — След-то остался.
        — Надо было дать ему понюхать парашют, — сказал Стасик. — А теперь поздно. Всю землю истоптали.
        — Не всю, — возразил Юрка. — На одну сторону никто не заходил.
        — Эх, а здорово было, если бы мы поймали... Тимка Груздь так и шлепнулся бы в своих галифищах на землю.
        Дорога сузилась и нырнула в лес. Теперь облака плыли над зазубренными вершинами сосен. Дик обогнал ребят и скрылся за ольховым кустом.
        — Тетка уже, наверное, ищет меня, — сказал Стасик, прибавляя шаг.
        — А быстро Дик нашел гильзу от ракеты!
        — Есть что-то хочется...
        — У него нюх будь здоров!
        — У нас оружия нет, — остановился Стасик. — Ухлопают, мигнуть не успеешь.
        — Боишься?
        — Ах, боюсь? — сказал Стасик. — Снимай ремень.
        Юрка удивленно уставился на него.
        — Поводок сделаем, — пояснил Стасик. — Без поводка опять... что-нибудь приключится.

КАПИТАН

        Еще с дороги ребята услышали в лесу голоса.
        — Юр, это там... — сказал Стасик и в нерешительности остановился. — Это не «истребители». Я видел — они пошли через луг, напрямик.
        Гусь не успел ответить — Дик рванулся вперед, и самодельный поводок выскользнул из рук.
        — Будет дело, — пробормотал Юрка и, свернув с дороги, помчался по колкому мху наперерез. Стасик бежал за ним.
        У кучи валежника стояли бойцы. Человек пять-шесть. Среди них — длинный дядя Федя, тот самый, который парашют нашел.
        — Ко мне, Дик! — закричал Юрка, опасаясь, что он набросится на кого-либо. Но Дик, не обращая на них внимания, замер возле груды сдвинутых с места веток.
        — А где остальные? — резко спросил Юрку командир.
        — Мы от них откололись, — сказал Гусь. Он посмотрел на командира и незаметно подтолкнул Стасика: перед ними стоял помощник коменданта гарнизона капитан дядя Вася.
        — Здрасте, — кивнул Юрка. — Шпиона ищете?
        Капитан сурово смотрел на них и молчал. Они не виделись с зимы. Тогда перепуганный Юрка толком не рассмотрел его, но теплый запах овчинного полушубка, который капитан набросил на его плечи, до сих пор помнил. Глаза у дяди Васи были небольшие, но острые, колючие. Лицо коричневое от загара, а широкие скулы — совсем черные. На большой светловолосой голове — старенькая, добела выгоревшая пилотка. Почему он так смотрит? Неужели не узнал?
        Юрка хотел ему напомнить про болото, бомбежку, но почему-то этого не сделал. В глубине души он чувствовал, что капитан не мог забыть, а раз не хочет узнавать, — его дело. Он, Юрка, не будет навязываться. Это Колька Звездочкин все время хвастает своим постояльцем, а ему, Юрке, незачем это.
        — Эй, Дик, — сказал Юрка. — Пошли.
        — Погоди, — капитан положил Юрке на плечо руку. — Что там у вас?
        — Нет шпиона, — сказал Гусь. — Дик следы перепутал... Какого-то главного агронома вместе со стулом... Ну, Тимка Груздь и прогнал нас.
        Капитан ближе придвинул Юрку к себе. Лицо его стало еще суровее.
        — Здоровый этот агроном?
        — Головы на две выше вас, — с удовольствием сказал Юрка, но капитан даже глазом не моргнул. Он все больше хмурился. Скулы его, похожие на две печеные картофелины, задвигались.
        — Волосы черные?
        Юрка не ответил. Он начал что-то соображать. Неужели этот...
        — Черные, — ответил за него Стасик. — А рубашка белая. У него на лбу царапина. И когда с нами разговаривал, одну руку в кармане держал.
        — Тимка Груздь сказал... — начал было Гусь, но капитан сердито оборвал:
        — Дурак твой Тимка! — И, повернувшись к бойцам, скомандовал: — К машине!
        Бойцы бегом бросились к дороге. Сучья под их сапогами трещали, ветви цеплялись за гимнастерки.
        — Как оно... Командир! — послышался басистый голос дяди Феди. — Материю не надо сдавать в сельсовет? Бабам бы на одежу... Можно?
        Капитан даже не посмотрел в его сторону. Остался дядя Федя столбом стоять у кучи валежника и теребить редкую рыжую бороду, раздумывая: отдать от греха подальше шелковый парашют в сельсовет или пожаловать дочерям?
        — И чего он такой злой? — спросил Юрка.
        — А ты думал, он будет с тобой целоваться? — сказал Стасик. — Человек на работе.
        Ему за воротник попала сосновая иголка, и он никак не мог от нее избавиться.
        Они видели, как бойцы вскочили в крытый брезентом грузовик. Капитан сел в кабину.
        Грузовик подпрыгнул и с ревом покатил на дорогу.
        — За агрономом, — сказал Стасик.
        — Так он и ждет их... Без Дика не найдут.
        Дик подошел к дяде Феде и стал обнюхивать его драные сапоги. Но дядя Федя не смотрел на собаку. Он смотрел на дорогу. Грузовик уехал, а пыль стояла над кустами столбом.
        — Эхма, вот она штука-то какая, — сказал дядя Федя.
        — Какая? — спросил Юрка.
        — Эхма, — сказал дядя Федя. — Надоть идтить.
        Он вразвалку зашагал в обратную сторону, на станцию. А Юрка со Стасиком остались стоять в лесу. Они не знали, что делать, но разве машину догонишь?
        — Мало, что ли, в лесу шпионов, — сказал Юрка.
        — Бродят где-нибудь.
        — Пускай агронома ловят, — сказал Юрка. — Мы захотим, тоже поймаем.
        — Кого? — спросил Стасик.
        — Сороку, — рассердился Юрка. — За хвост.
        — Сороку можно, — сказал Стасик. — У нее нет оружия. Один клюв.
        — А Дик на что?
        — Убьют Дика, — сказал Стасик. — Тут нужна дрессировка.
        — Чего стоять попусту? — сказал Гусь. — Пошли.
        Домой идти не хотелось. У Стасика было мрачное настроение. Да и у Юрки не лучше. Из «истребителей» выгнали. И капитан не взял с собой. Дик, почувствовав, что приятели загрустили, тоже повесил хвост. С пригорка чуть виднелась деревня. До нее километра три. Если изо всех сил припустить по дороге, то, может быть, успеешь...
        — Бежим, — сказал Юрка, — посмотрим.
        Свистнул Дика и помчался по дороге. Стасик побежал за ним. Скоро он выдохся, но все-таки бежал. В боку закололо, воздуха не хватало. А он бежал, всасывая воздух сквозь стиснутые зубы. Рожь кончилась. Показалась большая, крытая соломой колхозная рига. От риги к избам через огороды тянулась узкая тропинка. Грузовика нигде не видно. Наверное, оставили в лесу. А где же бойцы? Юрка остановился. Стасик, отдышавшись, спросил:
        — Не стреляли?
        — Услышали бы, — сказал Юрка. — Куда они запрятались?
        — Во дворе, — кивнул Стасик на дом агронома Мосина. — Ищут.
        И тут ребята в огороде заметили зеленую пилотку. Боец лежал между двух капустных грядок. Автомат был прижат к плечу. Боец не спускал глаз с забора.
        — Поближе, — сказал Юрка и двинулся к дому с белой крышей. Дика взял на поводок. До забора оставалось метров сто, но тут их заметил боец. Он сделал свирепое лицо и погрозил автоматом.
        — Лежи себе и помалкивай, — пробурчал под нос Юрка. Но дальше не пошел. За забором послышались голоса. Калитка распахнулась — и на тропинке показались капитан, бойцы и агроном Мосин. Высокого из района не было. Мосин низко опустил свою лысую голову и что-то бормотал. Позади шел боец с автоматом.
        — Куда он побежал? — резко спрашивал капитан. — В какую сторону?
        — Через забор — и больше я его не видел, — отвечал Мосин. — Откуда мне было знать, что он парашютист? Прикинулся своим, шельма. Да я бы его... Своими руками!
        — Иди, иди, — подтолкнул автоматом толстяка боец.
        Капитан увидел ребят, и лицо его еще больше нахмурилось.
        — За каким чертом... — Он не договорил. Дик вдруг зарычал и бросился к риге. Дверь была плотно закрыта. Овчарка встала на задние лапы и залаяла. Капитан кивнул бойцам. Двое подошли к двери, автоматы у них были наизготовку. Но не успели отворить, как из риги послышался голос:
        — Придержите этого дьявола, сам выйду...
        Юрка схватил Дика за ошейник и стал оттаскивать от двери. Старая дверь заскрипела и медленно отворилась. На пороге стоял «районный агроном». В волосах его торчала белая солома. «Агроном» достал из кармана парабеллум и бросил на землю к ногам капитана.
        — Автомат и все барахло у него, — сказал он, кивнув на Мосина.
        — Не верьте! — взвизгнул тот. — Нарочно топит, сволочь!
        — На чердаке, — сказал «агроном». — В ящике с луком.
        — Я не видел, — визжал Мосин. — Знать ничего не знаю. Не верьте!
        Грузовик стоял в перелеске, недалеко от дороги. «Агрономов» посадили на скамью рядом. Бойцы с автоматами уселись напротив них. Шофер завел машину. Капитан подошел к ребятам. Лицо его просветлело.
        — Отличная собака, — сказал он. — Знает службу.
        Он впервые улыбнулся, и лицо его сразу стало мягче. Пилотки на голове не было. Потерял в огороде. Волосы разлохматились и сияли на солнце, будто покрытые лаком. Бойцы смотрели из машины и тоже улыбались. Не улыбались только «агрономы».
        — Где, Гусь, взял собаку?
        — Летчики подарили... С аэродрома, — сказал Юрка. — Насовсем.
        — Отличная собака, — повторил дядя Вася и, заметив, что Юрка стал мрачнеть, перевел разговор на другое: — Как уши-то? Не гудит: ду-у-у!
        — Не гудит, — заулыбался Юрка. — А ракетницу мою вы прихватили. Я точно знаю.
        — Конфисковал, — сказал капитан. — Опять захотелось пострелять в небо?
        — Зачем зря палить...
        Капитан перевел взгляд с Юрки на Стасика.
        — Я думал, тогда зимой у тебя нос отвалится.
        Стасик серьезно посмотрел на капитана и сказал:
        — Не отвалился.
        — А если бы вас тогда разбомбило?
        — Не разбомбило ведь, — сказал Стасик. — В Ленинграде каждый день бомбили.
        — Ленинградец, значит, — сказал дядя Вася. — Геройский народ.
        — Он был как глиста, — ввернул Юрка. — А сейчас ничего. Драться может.
        — Могу, — сказал Стасик. — Только зачем?
        — Эх вы, разведчики... — задумчиво сказал дядя Вася. — В школу бы вам надо, а вы... Черти вы мои полосатые!
        Капитан забрался в кабину. Юрка и Стасик смотрели на него и молчали.
        — Чего стоите? — сказал дядя Вася. — Полезайте в машину.
        Ребята вскарабкались в кузов. Дик побегал внизу, а когда машина тронулась, махнул через борт. Сел рядом с Юркой и стал колотить его длинным хвостом по ногам. Глаза у Дика были злые. «Агрономы» сидели рядом и угрюмо молчали. Льняная толстовка у высокого лопнула на плече. Мосин весь обмяк, низко опустил лысую голову. При каждом толчке зубы его клацали. «Вот они какие, шпионы! — во все глаза смотрел на них Юрка. — Сразу и не отличишь...»

ДИК, КОЛБАСА И ЮРКА

        В доме нет ни крошки хлеба. До конца месяца еще четыре дня, а на Юркиной хлебной карточке не осталось ни одного талона. Вот уже два дня втроем держались на скудном бабкином пайке. Каждое утро Юрка с ребятами бегал в лес за грибами. Белых еще не было, зато сморчков — прорва. Эти сочные коричневые грибы с синим отливом были очень неказисты на вид. Они росли большими семьями. Черви в сморчках не водились. В них водилось кое-что похуже: ядовитые паутинки. С тех пор как в лесу нашли первый сморчок, в селе уже четверо насмерть отравились.
        Бабка говорила, что они сами виноваты. Прежде чем жарить сморчки, их нужно в кипятке отварить. Ядовитая паутинка погибнет, и ешь себе на здоровье. Юрка ел и еще ни разу себя плохо не почувствовал. Бабка говорила, что вообще-то сморчки — самые вкусные грибы. Нужно только уметь с ними обращаться. Когда отравился путевой обходчик с четырнадцатого километра, бабка пошла по соседям и стала учить их правильно обращаться со сморчками. Год был голодный, а сморчков росло много, и люди каждый день таскали их из лесу корзинками.
        Юрке-то что, он и без хлеба жить будет, а вот каково Дику? Грибы он не ест, а хлеба нет. Скучный стал Дик. Брюхо втянулось, ребра выперли, вроде бы и морда стала длиннее. Глаза голодные. И не поймешь — злые они или печальные. Правду говорил Вася-Василек — не прокормить Юрке собаку. Но и расстаться нет сил...
        Юрка и Стасик как-то настреляли из рогаток воробьев и сами сварили Дику в солдатском котелке воробьиный суп. Остудили и дали. Дик съел, а ночью его вырвало. Видно, воробьи пришлись ему не по нутру.
        По утрам Дик будил Юрку. Подходил к кровати и совался холодным носом в лицо. Дескать, кончай валяться, соня! Юрка переворачивался на другой бок, натягивал на голову одеяло. Но от Дика не так-то просто избавиться: он брал край одеяла в зубы и стягивал. Юрка толкал Дика ногой, но пес чувствительно прихватывал за ступню и Юрка окончательно пробуждался. Дик смотрел, как он одевается, чистит зубы. Зубы Юрка чистил так: мокрым пальцем проводил по белой печке — и в рот. Вместо щетки — палец, а вместо порошка — мел.
        Бабка уже истопила печку. Это она делала каждое утро по привычке. Варить нечего было. Они пили жиденький чай с каким-то крепким привкусом. Чай пили без сахара.
        — От воды может пузо лопнуть, — сказал Юрка. — Ну какая от этой бурды польза?
        — Пей, сынок.
        — Пью, а что толку?
        — Чай согревает в середке.
        — Хлеба бы...
        Бабка лезла в буфет и отрезала Юрке малюсенький кусочек хлеба.
        — Это на обед, — говорила она, пряча остатки на место.
        Дик сидел у порога и голодными глазами косился на Юрку и бабку. Но есть не просил. Знал, что в доме ничего нет. А чай Дику не нравился.
        Лучше всех жила Белка. Она совсем не отощала. Шерсть ее лоснилась. Хитрая желтоглазая морда была довольной. Белка, вытянув ноги, лежала на половике и щурилась. Она была сыта по горло. Ночью на чердаке она отлично поужинала. Поймала три мыши. Могла бы поймать крысу, но связываться не захотела. Она, Белка, в любое время может забраться на чердак и плотно закусить. А Дик пускай завидует и зубами щелкает.
        После чая бабка принесла из сеней горшок с молоком, налила Юрке полстакана, немного себе и Белке в блюдечко. Кошка решила покапризничать. Она даже не посмотрела на молоко. Наоборот, взяла и глаза зажмурила. И тогда Дик не выдержал: встал и решительно направился к блюдечку. Белка сначала открыла один глаз, потом второй. Белка вознегодовала: как он смеет! Вскочила и — хвост трубой — пошла на Дика. Но уже было поздно: Дик два раза высунул язык, и молоко с блюдечка исчезло. Глаза у Белки округлились. Она подскочила к Дику и лапой стукнула его по морде. Но пес сделал вид, что ничего особенного не случилось. Белка обнюхала порожнее блюдце, фыркнула и, оскорбленная, гордо удалилась, задрав к потолку пушистый хвост.
        — Подохнет животина, — сказала бабка, видевшая всю эту картину. — И зачем она тебе, Юрушка? Гляжу я, нет никакого проку от нее. Одни блохи.
        — Чистый он, — сказал Юрка. — Нет блох. Мы со Стаськой с час искали — ни одной.
        — Отдай ты его от греха подальше... Этакий волчище. Чего доброго, нас сожрет с голодухи-то.
        — Человеков собаки не едят.
        — Белку.
        — И кошек не едят.
        — Отдай солдатам на кухню. Ишь брюхо-то подтянуло.
        — Нельзя солдатам... — загорячился Юрка. — Летчики подарили. Понимаешь?!
        — Не отдавай, — сказала бабка. — Мне что... Сдохнет псина. Кожа да кости. Я бы отдала.
        Не понимал Юрка, за что бабка Дика не любит. А Дик, дурак, так и ходит в избе за ней по пятам. Куда бабка, туда и Дик. Но как-то раз все прояснилось. Юрка прибежал откуда-то и видит — сидит бабка перед Диком на корточках и подает по одной мозговой косточке. А кости лежат у нее в переднике. Дик деликатно берет из рук кость и в два счета расправляется с ней. А бабка подает следующую и приговаривает да так ласково:
        — Ешь, дурашка... Гляди не подавись. А зубищи-то, бог мой!
        Юрка стоял у нее за спиной, и ему хотелось расцеловать бабку. Так вот почему Дик ходит за ней. Подкармливает потихоньку. Наверное, полдеревни обежала, а костей раздобыла где-то. Ай да бабка Василиса!
        — У Ширихи достала? — спросил он.
        Бабка вывалила из передника кости, кряхтя поднялась.
        — Не твоя забота, — ворчливо сказала она. — За водой бы сходил. Носит тебя где-то.
        Вечером к бабке на постой пришли два солдата и старшина. Лица у них круглые, сытые. Форма новенькая, сапоги с блеском. Они развязали вещевой мешок, достали из него буханку хлеба, круг колбасы, банку тушенки.
        — Бабуся, — обратился к хозяйке старшина, — будь добра, вздуй нам самоварчик.
        — Гляжу я, идут, едут по дороге туда служивые — все в пыли, почерневшие, а вы белые, чистые... — сказала бабка. — Иль у вас должность иная?
        Бойцы рассмеялись. Старшина с сухим треском разломил колбасу на три части и ответил:
        — Мы, бабуся, по продовольственной части... Из интендантского взвода.
        — Не воюете, значит... При кухне?
        Бойцы опять рассмеялись.
        — Чтобы солдат мог воевать, — сказал старшина, — он должен быть сытым. А если брюхо пустое — у солдата из рук винтовка валится. Вот и соображай, бабуся, при чем мы: при кухне или при фронте...
        — А мой сынок, Мишенька, на передовой. Уж второй год пошел.
        Один солдат вытащил из черных ножен финский нож и крупными ломтями накромсал хлеб. Юрка, глотая слюни, ждал, когда его и бабку пригласят за стол, но солдаты что-то не спешили. Они накладывали на хлеб розовые пахучие ломти свиной тушенки и, посолив, откусывали по громадному куску. Когда с тушенкой было покончено, принялись за копченую колбасу. Ели ее не очищенную. Жевали долго, со смаком, Юрке казалось, что у них скулы отвалятся. Ничего, не отвалились даже после второго круга колбасы.
        Запах колбасы бил Юрке в нос. Дик уже минут пять носился по избе, стараясь не смотреть на стол. Он чуть слышно скулил.
        — Красивая собачка, — с полным ртом сказал старшина. — Только худая.
        — Эй, песик! — позвал солдат. — На...
        Он отломил кусок хлеба и бросил Дику. Дик, опустив хвост, подошел к хлебу и в мгновение ока проглотил. Постоял на месте, обнюхивая пол и поглядывая на солдат, потом, виновато взглянув на Юрку, отошел к порогу. Юрка его не винил. Он бы и сам...
        — Он настоящего шпиона поймал, — сказал Гусь.
        — Умница, — ласково посмотрел на Дика второй солдат и, отломив кусок хлеба побольше, обмакнул его в банку из-под свиной тушенки. — Как звать-то его?
        — Дик.
        — Иди сюда, Дик, — позвал солдат. — Иди, я тебе кусочек...
        — Возьми, Дик! — подтолкнул овчарку Юрка.
        Дик подошел и впился голодными глазами в хлеб, который высоко держали над его носом.
        — Служи, — сказал солдат.
        Юрка не успел сказать, что Дик таким пустякам не обучен, овчарка прыгнула и схватила хлеб вместе с пальцем. Солдат тоже подпрыгнул не хуже Дика и заорал:
        — Кусил... Сволочь!
        Старшина и другой солдат схватились за животы.
        — Ой, худо мне, — стонал багровый от смеха старшина. — Служи, говорит... Это же овчарка, дубина!
        Солдату было не до смеха. Из пальца текла кровь. Он очень рассердился. Схватил пустую банку и замахнулся.
        — Не стоит, — сказал Юрка. — Еще не так хватит.
        Солдат сердито посмотрел на Гуся.
        — На цепь посади... такую зверюгу!
        Отношения были испорчены. Хотя старшина и другой солдат подсмеивались над товарищем, но и они поглядывали на Дика с опаской. Больше никто не предложил ему хлеба.
        Закипел самовар. Старшина достал из мешка кулек с сахаром, банку с маслом, сухие коричневые галеты.
        — Выпейте с нами чайку, бабуся, — наконец догадался пригласить он.
        Юрку к столу никто не звал. «Сколько жратвы в мешке, а жмутся...» — подумал он. Вспомнил капитана и его ординарца. Недели две назад они ночевали здесь. Им еще было сутки добираться до части, а на стол выложили все, что было в мешке. И Дику перепало. Юрка с бабушкой целую неделю чай с сахаром пили.
        — Садись, — сказала бабка, наливая Юрке чай.
        Гусь пил чай и разглядывал постояльцев. Сразу видно, что по продовольственной части: толстомордые. У старшины брюхо ремень оттопыривает. И едят много. Солдаты-фронтовики не такие. Тоже поесть любят, но не так. И потом: «Выпей чайку, бабуся...»
        — Собака-то не того... не бешеная? — спросил солдат.
        — Скажете такое! — усмехнулся Гусь. — Она шпиона поймала.
        — А чего это она на меня?
        — Дразнил.
        Старшина убрал хлеб и кулек с сахаром в мешок. Один кусок протянул бабке.
        — Это я тебе, бабуся, за чай.
        Солдаты вышли на крыльцо, закурили. Солнце давно село. Над зазубренной кромкой соснового леса протянулась желто-розовая полоса. Небо, меняя оттенки, готовилось к ночи. Из-за березовой рощи выплывала докрасна раскаленная луна. В такие ночи любят над станцией летать «юнкерсы». А ну как опять ахнут?.. Или парашютистов спустят?
        Юрка не знал, сколько времени пробудут у них постояльцы. Они ничего не делали. Спали и ели. Уж что-что, а это они умели делать! Бабка каждый день варила им целый чугун горохового супа со свиной тушенкой. Юрке с бабкой по тарелке оставалось, а Дик только облизывался. Ну что ему полтарелки супа? Старшина две алюминиевые миски за один присест съедает.
        Как-то под вечер пришла Шириха. С бабкой поздоровалась, а на Юрку даже не посмотрела. Старшина о чем-то долго толковал с ней, потом развязал мешок и достал буханку хлеба, круг колбасы и две банки тушенки.
        — Хватит?
        Шириха проворно спрятала провиант в кошелку и, состроив на лице что-то наподобие улыбки, сказала:
        — Шахарку бы... хоть два кушочка.
        Старшина дал два куска.
        Через пять минут пришел Жорка и вручил ему две бутылки с бумажными затычками.
        — Мамка сказала, что еще найдется... — доложил он. — У вас есть сапоги?
        — У нас все есть, — нюхая содержимое бутылки, сказал старшина. — Чистый?
        — Как слеза, — бойко ответил Жорка. — Мне бы сапоги... Мамка сказала, что за сапоги еще столько нальет.
        Когда старшина вышел в сени, Гусь ядовито спросил:
        — Базаришь?
        Жорка смутился.
        — Это не я, — сказал он. — Мамка...
        — Новые корочки захотел?
        — Хромовые, — сказал Жорка.
        — Жми отсюда, барахольщик! — прошипел Юрка, оглядываясь на дверь.
        — Я-то при чем? Это мамка...
        Наверное, у Юрки было нехорошее лицо, потому что Жорка задом попятился к двери, открыл ее и прямо с первой ступеньки шарахнул на землю.
        — Паскуда, — пробормотал Гусь.
        А Жорка, влетев в свою избу, плаксиво заявил матери:
        — Сама торгуй спиртом... И не посылай меня больше. Не хочу!
        Дик голодал. Юрка гладил друга, тихонько говорил ему в ухо разные ласковые слова и сам удивлялся: откуда только они берутся? Но Дик грустил и худел. Где-то во дворе он откопал полусгнившую овечью шкуру и почти всю сжевал.
        Юрка не знал, что делать. Он страдал не меньше Дика.
        Ужинали с бабкой вдвоем. Постояльцы, не дожидаясь, пока самовар закипит, забрали продукты, бутылки и ушли пировать на свежий воздух.
        Юрка лениво тыкал вилкой в сковородку с жареными сморчками. Грибы ему опротивели. Дик лежал на полу, лапой прикрыв морду. Виднелся один карий глаз. Этот глаз укоризненно глядел Юрке в самую душу и спрашивал: «Ну что, Гусь, не можешь прокормить? Давай веди на аэродром. К летчикам. Они прокормят...»
        — Баб, гони ты этих квартирантов, — сказал Юрка. — Они что-то мне не нравятся. Люди воюют, а они — Ширихин спирт хлещут.
        Бабка молча жевала скользкий сморчок. Поздний луч мягко освещал ее лицо. Добрые темные глаза задумчиво смотрели на стену. Юрка вдруг сделал открытие: на толстом бабкином носу есть маленькие дырочки. Их много, будто кто-то нарочно иголкой натыкал. А ухо у нее совсем молодое и белое, и круглая сияющая сережка вроде не серебряная, а золотая.
        — Дожжа бы, — сказала бабка, — глядишь — колосовики пойдут.
        — Твой-то сын, Мишенька, воюет, а эти знай жрут да пьют... Прогони, баб.
        — Есть тут недалече делянка... Испокон веков белые водятся.
        — Хочешь, я сам им скажу, а?
        Бабка положила ложку на стол:
        — Уедут... Время такое, что солдаты на одном месте долго не засиживаются. Поживут — и дальше.
        — Солдаты! — сказал Юрка. — Интен... данты они — вот кто! И морды круглые. Наели в тылу.
        — Как их прогонишь? Сами уедут.
        — Я, баб, фронтовиков приведу.
        — Отвяжись, — рассердилась бабка, — не твоего ума дело.
        Юрка выпустил Дика во двор, а сам забрался на печку. Любил он тут поваляться. Пахнет дымом, теплом, луком. Спать рано. Солнце опустилось где-то за соснами. Крыша вокзала стала розовой, а рельсы желтыми, словно их только что вынули из доменной печи. На станции не видно ни души. Высокие тополя не шелохнутся. В тупике притаились десятка два пульмановских вагонов. В них снаряды. Ночью прицепят к вагонам паровоз, и состав уйдет на фронт.
        Юрка задремал. Он слышал, как залаял Дик. Нужно было встать и узнать, кто пришел, но вставать не хотелось. Дверь отворилась. Лень было открыть глаза и посмотреть, кто это. Зашумел самовар, звякнули чашки. Бабка и гостья сели за стол чай пить. Не чай, а горячую воду.
        — Мой-то парнишка говорит: гони их из избы, — слышит Юрка неторопливый бабкин голос. — Морды, говорит, у них толстые... Да разве в этом дело? Кому что предназначено: одни на войне, другие при складе... Парнишка-то мой говорит, едят много... Это верно, поесть любят. Сварю чугун, в один секунд очистят. И собаке крошки не останется... Не могу я их прогнать. Не чужие... А что при складе — служба такая у них, не бей лежачего...
        Бабка замолчала. В избе стало сумрачно. Наверное, уже одиннадцать часов. Дик спит в сенях. Слышно, как он ворочается и вздыхает. Горестно и тяжело, как убитый горем человек. А какое горе у Дика? Брюхо пустое — вот и вздыхает. А может быть, пустое брюхо для собаки — самое большое горе?
        — Не знаю, как оно будет дальше, — сказала гостья, и Юрка сразу по голосу узнал Серафиму, Стаськину тетку. — Отец на фронте. А когда война кончится? И что будет... Мальчонка-то очень самостоятельный. И башковитый. Своих-то я иной раз и погоняю веревкой, а его ни-ни! Не трогаю. Как глянет на меня своими глазищами — сразу рука опускается. Добрый он. Ничего для других не жалко. Пихну ему кусок получше, не съест. С ребятишками поделится. Любят они его. И слушаются больше, чем меня.
        — Привыкла ты к нему, — сказала бабка. — А парнишка и правда хороший.
        — Вернется отец, не знаю что и делать. Не старый еще. Другую семью заведет. А Стасик, он мать помнит. Не поймет он... Пусть лучше у меня живет.
        — Тяжело ведь? Своих трое...
        — Где трое, там и четвертый... Привыкла к нему. Роднее родного.
        — А он-то как?
        — Молчит. Не очень-то он у меня разговорчивый. С твоим парнишкой вот водится. Твой-то для него лучший друг. Кофту ему... смех один... твою подарил. Не снимает. Дареная, говорит. А то, что женская, — ерунда, говорит. Сейчас рубахи не шьют. Снаряды делают... Ну, спасибо, Василиса, за чай. Пойду... Корову надо напоить да в хлев загнать. На лугу она.
        Серафима ушла. Высокая, худая, прошла мимо Юрки и не заметила, что он на печи лежит. Правду бабка говорит: людей много, разберись, кто хороший, а кто плохой. Юрка считал, что Стаськина тетка злющая, как ведьма. И вид у нее такой сердитый. А она вон какая добрая! Любит Стаську и не хочет никому отдавать, даром что у самой трое ртов.
        Юрка слез с печи. Бабка молилась богу. Ее тень шевелила на стене руками и кивала головой. Бабка стояла на коленях, крестилась и что-то шептала. Наверное, опять просила бога, чтобы Мишеньку оберегал от пули. И еще, чтобы наши победили немцев, этих проклятых антихристов. Об этом она каждый день просит бога.
        Бабка поднялась с пола и стала убирать со стола.
        — Что-то квартиранты не идут, — сказала она, — загуляли.
        — Песни орут, — хмуро покосился на окно Юрка. — Шириха еще им бутылку подкинула... За сапоги!
        — Бог с ними, пусть гуляют... Солдатская жизнь не сладкая.
        — Какие они солдаты? — возразил Юрка. — И на фронте ни разу не были. У них даже медалей нет. Одна жратва.
        Постояльцы в избу пришли поздно. Лунный свет струился в окно. Самолетов пока не слышно. Мимо станции прогремел эшелон. На крыльце сельсовета сидели мужики и курили. Их цигарки то ярко вспыхивали, слабо освещая лица, то гасли.
        Юрка не спал. Солдаты и старшина были здорово пьяны. Кто-то из них в сенях наступил Дику на лапу. Дик зарычал...
        — Чтоб тебя... — выругался старшина.
        Они прошли в другую комнату, которую бабка к лету привела в порядок.
        Громкий храп не давал Юрке заснуть. А тут еще Дик возился на полу, повизгивал. Есть хочет. Вот уже пятый день, как Дик в рот не брал мясного. Днем Юрка угощал его жареными сморчками — не взял. А храп все сильнее. Наверное, дверь забыли закрыть.
        Юрка тихонько встал с кровати: так и есть — распахнута настежь. И дверь в сени открыта. Неслышно подошел Дик и потерся мордой об руку. Бабка спит. Она тоже похрапывает. К ее храпу Юрка привык. Не слышит.
        Надо закрыть дверь и лечь спать. Стоит только протянуть руку, нащупать скобу, и все будет в порядке. Но Юрка медлит. Его взгляд прикован к вещевым мешкам. Зеленые, тугие, они привалились друг к другу в углу прихожей. Лунный свет вычертил каждую складку на них. Можно, не развязывая мешок, безошибочно угадать, где консервные банки, где хлеб, где колбаса.
        Дик ткнулся мокрым носом в ладонь. Он пять дней досыта не ел. Дик, который спас Юрку от Ангела, нашел шпиона... Нужно развязать ремни, и... Дик будет сыт.
        Юрка поклялся больше не воровать. На могиле Северова...
        Он стоял на пороге и, не отрываясь, смотрел на мешки. Постояльцы спали. Кто-то из них чмокал во сне губами, будто с хрустом жевал резину. Зеленоватый луч соскользнул с подоконника и осветил большой хромовый сапог. Сапог засиял, рельефно выделяясь на белой простыне. Это сапог старшины. Свинья, не раздеваясь завалился на чистую постель. Белье-то бабкино. Выстирает...
        Гусь решился. Он взял буханку хлеба, банку тушенки и два круга колбасы. Столько продуктов он давно в руках не держал.
        Пир устроили в огороде между капустных грядок. Дик глотал хлеб и колбасу не разжевывая. Юрка был рад за друга, но на душе скребли кошки. Он сначала не хотел прикасаться к продуктам. Пусть все Дик съест. Но не выдержал и тоже навалился на хлеб и колбасу.
        Ему хотелось, чтобы не было утра, чтобы эта ночь никогда не кончалась.

ШЛА ДЕВЧОНКА ЗА ВОДОЙ

        Утро все-таки наступило. Юрка проснулся, но еще долго лежал с закрытыми глазами. Было тихо. Тогда он открыл один глаз и увидел на потолке два солнечных зайчика. Они весело гонялись друг за другом. Юрка открыл и второй глаз. В избе никого нет. Окно распахнуто. Из огорода доносится пчелиное жужжание, тянет запахами укропа, лука.
        — Бабушка, — негромко зовет он.
        Никто не отвечает.
        Тогда Гусь сбрасывает с себя жаркое стеганое одеяло, вскакивает. У кровати вместо коврика лежит Дик. Он отбросил в сторону все четыре лапы и косит на Юрку сонным, довольным глазом.
        Юрка быстро одевается, выбегает на крыльцо. На верхней ступеньке сидит бабка Василиса и очищает сморчки от земли. Успела уже, старая, в лес сходить!
        — Я бы сбегал.
        — Будила... Да разве тебя добудишься?
        Юрка сходил в избу, посмотрел, сколько времени. Одиннадцатый. Не утерпел, приоткрыл дверь в комнату квартирантов. Там никого не было. Исчезли и мешки из прихожей. Юрка не верил свои глазам: ушли? Он ринулся в сени.
        — Где?!
        Бабка разрезала белый сморчок на две части и бросила в чашку. Вода брызнула Юрке на ноги.
        — Утром встали, забрали свое добро — и к Ширихе... Видать, не понравилось у нас. — Голос у бабки спокойный, в темных глазах непонятная усмешка. — Не угодила, видать... Плохо ухаживала.
        — И больше не придут? — вырвалось у Юрки.
        — Ушли и спасибо не сказали.
        У Юрки гора спала с плеч. Он вернулся в избу, наклонился к Дику и в желтую собачью шерсть прошептал:
        — Ушли, Дик. Ты понимаешь, ушли!
        Дик улыбнулся, показав клыки и сморщив нос. Он тоже был рад и сыт. Главное — сыт.
        Юрка схватил сухой березовый веник и начисто вымел избу. Сбегал в огород, нарвал к завтраку зеленого лука. Бабка удивленно посмотрела на него и сказала:
        — Воды нет.
        За водой ходить Гусь не любил. Считал это дело не мужским. А тут беспрекословно взял ведра, старое облупленное коромысло и отправился на колонку.
        — Эй, Гусь! — окликнул его по дороге Жорка.
        — Привет, — весело ответил Юрка.
        Жорка озадаченно почесал конопатый нос и сказал:
        — А чего это ваши постояльцы ушли к нам?
        — У вас же спирт...
        — Не-е... — усмехнулся Жорка. — Не из-за этого.
        — Говори-говори... — Юрка поставил на траву ведра, подошел к нему. — Из-за чего?
        Жорка поглядел в недобрые Юркины глаза и перестал ухмыляться. И зачем он опять задел этого Гуся? Теперь добра не жди.
        — У вас тесно, — неуверенно сказал Жорка, опуская взгляд в ведро.
        Это было просто смешно. Бабкин дом вдвое больше Ширихиного. Но Юрка охотно согласился.
        — Это верно, у нас тесно. Собака и прочее... — миролюбиво сказал он.
        — И продукты у вас хранить нельзя...
        — Почему?
        — Крысы...
        Юрка осторожно взял Жорку за ворот рубахи, приблизил к себе:
        — Запомни, рыжая жаба, — негромко сказал он. — Капнешь кому-нибудь, придушу!
        Подобрал ведра, коромысло и ушел, позванивая дужками. Глядя на его худую, но сильную, спину, Жорка с трудом удержался, чтобы не бросить вслед что-либо обидное. Ядовитые слова так и вертелись на языке, но Жорка пересилил себя. С Гусем надо поосторожнее. И вправду придушит. Отчаянный он человек. И глазищи горят, как у луня.
        Юрка, прижав спиной к стволу колонки рычаг, терпеливо дожидался, пока хлипкая струя наполнит ведро. Неужели разболтает Жорка? Опять, скажут, взялся за старое... Ворует. Узнает бабка, Егоров. По мере того, как наполнялось ведро, Юркино настроение падало. Зря, пожалуй, залез он в мешок. Ведь клялся Северову... Проклятая натура — берет свое!..
        Вода брызнула на штаны, босые ступни. Юрка отпустил рычаг, поддел коромыслом оба полных ведра и, выделывая ногами замысловатые кренделя, двинулся к дому. Зачем налил он полные ведра? Тяжело. Потом — что ни шаг — вода выплескивается на штаны. И ведет из стороны в сторону. Уж лучше, как бабка, ходить с одним ведром.
        — Отдохни, а то упадешь, — услышал он насмешливый голос. Юрка резко повернул голову вправо и увидел Маргаритку. Она стояла на тропинке с ведром в руках.
        — Отпусти ведра-то, — улыбнулась она.
        Ведра, будто того и ждали, сами шлепнулись на землю. С громом, звоном, плеском. Юрка швырнул под ноги ненавистное коромысло и повернулся к Рите.
        — Льет, понимаешь, на штаны, — сказал он, водя ладонью по боку.
        — Ты неправильно носишь... Нужно идти не вразвалку, а быстро-быстро... А где Дик?
        — Он шпиона поймал.
        — Юр, покажи!
        — Шпиона?
        — Дика, дурачок.
        В другой раз Юрка бы обиделся, но тут ничего не сказал.
        — Худющий-то какой! — ахнула Маргаритка, увидев Дика. Он ее сразу узнал и принялся прыгать, скакать.
        — Чем кормишь?
        — Колбасой, — сказал Юрка, — и свиной тушенкой.
        — Он умрет...
        — А где я возьму жратву? — рассердился Гусь. — Знаешь, сколько ему надо?
        — Он голодный... — Рита поставила порожнее ведро и выскочила за калитку.
        — Чья это такая прыткая? — спросила бабка.
        — Маргаритка... девчонка одна.
        — Вижу, что не парень... Не Кольки однорукого дочка?
        — Его.
        — Хороший мужик, работящий, — сказала бабка. — Уж который год один с ней нянчится...
        — У него хоть и руки нет, а знаешь как на тракторе ворочает? — оживился Юрка. — И она... эта Маргаритка ничего... Она нам обеды варила на аэродроме. Вкусные.
        — Только бы не в матку... — загадочно сказала бабка и ушла в избу.
        Маргаритка притащила полный котелок картофельного супа, накрошила туда хлеба и поставила перед Диком.
        — Ешь.
        Они глядели на собаку, уплетающую теплую похлебку, и молчали.
        — А где твоя мамка? — вдруг спросил Гусь.
        — У меня папа, — сказала Рита и погладила Дика.
        — Тебя мамка... — начал было Юрка, но Маргаритка перебила:
        — Вот пристал!
        Ее серые глаза потемнели. Золотистые паутинки задрожали надо лбом, круглый подбородок дрогнул.
        — Теперь до вечера сыт, — сказал Юрка.
        — Я ему буду каждый день что-нибудь приносить... Ведь он не только твой. Общий?
        — Угу, — сказал Юрка.
        Дик вылизал котелок, отошел в сторону и улегся в тени, под забором. Разговор иссяк. Маргаритка о чем-то думала, а Юрка не знал, что еще сказать.
        — Я пойду, — сказала Рита.
        — Ты теперь здесь будешь жить?
        — Папе дали работу. В гарнизоне.
        — На тракторе?
        — Грузовик получил... Я пойду.
        — Полуторку? — спросил Юрка.
        — Трехтонку.
        — А-а, — сказал Гусь. — Ну иди.
        Маргаритка ушла. Дик проводил ее до калитки, обидчиво полаял и снова улегся в тени. Юрка вспомнил про книжку «Айвенго», которую ему подарила Рита. Он совсем забыл про нее. Хорошо, что не спросила, читал или нет.
        Книжка вместе со скудными Юркиными пожитками лежала в комоде. Она была толстая и без картинок. Юрка тяжело вздохнул и раскрыл первую страницу.
        — Никак читать собрался? — удивилась бабка.
        — Говорят, интересная.
        — Про што хоть?
        — Про этих... рыцарей.
        — Лыцарей? А кто это такие?
        — Были раньше, — сказал Юрка. — Неужто не помнишь? У них еще эти... кольчуги и мечи.

ВЗРЫВ

        Стасик изо всей силы стукнул кулаком в дверь и присел: больно!
        — Гусь! — крикнул он.
        Дверь молчала.
        Стасик ничего не понимал: где Юрка? Прячется от него, что ли?
        — Юрка-а! — заорал он, пиная дверь ногами.
        — Ишь развоевался, — услышал он голос за спиной. — Чего грохочешь?
        — Доброе утро, бабушка, — сказал Стасик. — Я Юрку...
        Бабка Василиса закрыла калитку в огород и поднялась на крыльцо. Руки у нее были в земле.
        — Как твоя тетка-то? — спросила она.
        — Спасибо, здоровая.
        Бабка окинула взглядом щуплую фигуру мальчика.
        — Ничего... выправился.
        — Скажите, пожалуйста, где Юра?
        — А когда тебя тетка сюда привезла — стоять не мог... Как былинка.
        Стасик почувствовал себя неловко. Сколько можно качать головами, жалеть: «Какой ты худенький! Да как тебя ноги держат?» Никакой он не худенький. И ноги у него, как у всех, разве что немного потоньше... И бегает не хуже других.
        — Бабушка, у вас гусеница ползет по голове, — сказал Стасик и, приподнявшись на цыпочки, снял с платка зеленую капустницу.
        — Не знаю, что делать, — пожаловалась бабка. — Еще и кочнов-то не видать, а эти обжоры уже обглодали все листья.
        — Третий раз прихожу — нет дома.
        — Спасу нет с ними... Не углядишь — так всю капусту на корню сожрут.
        — До свиданья, бабушка, — сказал Стасик.
        — Ты к моему озорнику, сынок? — спросила бабка. — Так он на сеновале... Третий день там шебуршит в сене.
        Стасик перемахнул через перила крыльца и — бегом к дощатому сеновалу, что стоял неподалеку от дома. Отворил тяжелую скрипучую дверь и захлопал глазами: со света темно, ничего не видно. Сена тут была одна охапка. Юрка лежал у стены на драном тулупе. Одна из досок отошла, и в прореху прямо на раскрытую книгу падал яркий дневной свет. Лежал Гусь на животе, руками обхватив голову. Он не слышал тягучего скрипа двери, не видел Стасика. Юрка витал где-то далеко. Одна нога его была подогнута. К черной пятке прилип зеленый огуречный лист. Дик лежал рядом. Он-то Стасика сразу увидел. Не вставая, приветливо повозил хвостом по пыльному полу.
        — Куда запрятался! — удивился Стасик. — На дворе места мало?
        — Погоди, — не отрываясь от книги, сказал Гусь. — Я сейчас...
        Стасик подождал. Юрка словно забыл про него. Читал и дрыгал ногой.
        — Тебя Тимка Груздь ищет, — сказал Стасик.
        Юрка дрыгнул ногой и что-то промычал.
        — Наверное, опять шпионов ловить.
        Юрка с сожалением захлопнул книгу и повернулся к другу.
        — Один всех разбойников разогнал... — сказал он.
        — Кто?
        — Ричард Львиное Сердце... Вот человек был — никого не боялся.
        Стасик взял книгу, полистал.
        — Интересная?
        — Ого! — сказал Юрка.
        — Дашь?
        — Жалко, что ли...
        Солнце нагрело обшитую дранкой крышу сеновала. Стало душно. Запахло старым сеном. В ярких голубоватых столбиках вихрилась пыль.
        Юрка все еще находился под впечатлением книги. Вызванные его воображением образы все еще теснились на сеновале... Это не солнечные лучи прорезали сумрак. Это могучие рыцари скрестили копья. И по дороге, мимо бабкиного дома, не телега тарахтит, а мчатся на тонконогих скакунах разбойники Робина Гуда...
        Стасик распахнул дверь. Летний день лавиной хлынул на сеновал, развеял образы...
        — Смотри, что я достал. — Стасик разжал ладонь, и на ней блеснула короткая белая палочка.
        — Детонатор! — обрадовался Гусь. — А шнур?
        Стасик вытащил из кармана кусок шнура.
        — Выменял на патроны, — сказал он.
        — Попробуем, как горит.
        Юрка сбегал домой за спичками. Ножом отрезал маленький кусочек, распушил фитиль и поджег. Пыхнул синий дымок, вырвалось тонкое жало огня — и все.
        — Черт, быстро горит, — сказал Юрка.
        — Не годится?
        Гусь пожал плечами.
        — Надо проверить с детонатором... У тебя еще есть?
        — Три штуки.
        — Тогда испытаем. — Юрка забрался на чердак, достал мешок со взрывчаткой. Взгляд его наткнулся на пустую запыленную бутылку. Прихватил ее с собой и спустился вниз.
        — Бомбу соорудим, — сказал он.
        Натолкали взрывчатку в бутылку, в горлышко вставили детонатор со шнуром.
        — Куда бы приспособить?
        — Пошли в лес, — предложил Стасик. Но Юрке хотелось испытать самодельную гранату сейчас же. Он поставил бутылку в картофельную борозду и полез в карман за спичками.
        — Как бабахнет... — сказал Стасик.
        — Отойди, — приказал Юрка. — Дика запри в сеновале.
        Стасик закрыл овчарку и вернулся.
        — А бабушка? — спросил он.
        — Она глухая. А потом ее нет. В лес ушла.
        Юрка ногтем расковырял конец шнура и чиркнул спичкой. Но поднести не успел: Стасик из-за его спины дунул на огонек.
        — Уйди, говорят! — обозлился Гусь.
        — Я подожгу, — сказал Стасик. Юрка изумленно уставился на него.
        — Ты?!
        — Давай спички.
        Лицо у Стасика было очень бледное, но решительное. Что-то новое, незнакомое появилось в его глазах. И Юрка против своей воли протянул спички.
        Стасик, нахмурив лоб, опустился перед бутылкой на колени. Бутылка была зеленоватой, и один бок ее ярко блестел. Он чиркнул спичкой и сразу же погасил: мимо дома прогрохотала машина. Когда скрип рессор и лязг бортов заглохли вдали, Стасик снова чиркнул спичкой и спокойно поднес к шнуру.
        — Бежим! — гаркнул в ухо Юрка.
        Плечо к плечу они добежали до забора, упали в крапиву, и в ту же секунду раздался оглушительный взрыв. Солнце подпрыгнуло над головой и исчезло. Стало темно. Сверху на них что-то сыпалось. Гусь открыл глаза и чихнул. Над ними висело облако пыли. Когда пыль осела, ребята ахнули: посредине бабкиного огорода зияла порядочная воронка. Зеленая картофельная ботва стала серой от пыли.
        — Гошподи, помилуй, гошподи, помилуй... — бормотал кто-то рядом.
        Юрка перевернулся на бок и увидел Шириху. Она лежала на тропинке, уткнувшись лицом в лопухи. Скрюченные пальцы ее вцепились в траву.
        — Шириху ранило, — прошептал Гусь, толкая локтем приятеля.
        — Куда? — спросил тот.
        — Господи, помилуй, говорит, — сказал Юрка.
        — Ну, теперь будет...
        К дому бабки Василисы бежали люди. У калитки затормозил открытый зеленый «виллис». Из него выскочили трое военных и тоже затопали во двор. Юрка и Стасик, прислонившись к забору, сидели в крапиве.
        Крапива жгла (они только сейчас это почувствовали), но вылезать из нее не хотелось. Лучше в крапиве сидеть, чем стоять под осуждающими взглядами людей.
        Молодой лейтенант в зеленых погонах осмотрел воронку, повернулся к собравшимся:
        — Что тут произошло?
        — Бомба разорвалась, — сказал кто-то.
        — Откуда она взялась? — возразил лейтенант. — Налета-то не было.
        — Только это вышла я иж дома, шлышу гудет, — затараторила Шириха. — Как грохнет, батюшки мои, чуток в меня не угодил, треклятый...
        — А вы видели, мамаша?
        — Шамолет-то? — спросила Шириха. — Улетел окаянный... Жброшил бомбу и — покедова.
        — Не было самолета, — загудели в толпе. — Примерещилось ей... Со страху.
        Один из бойцов обнаружил в траве мешочек с толом и показал лейтенанту.
        — Картина проясняется... — Суровый взгляд лейтенанта остановился на ребятах, все еще сидевших в крапиве. — Ваша работа?
        — Мы бомбы делать не умеем, — сказал Гусь. — Это замедленная... Мы в ножички играли, а она сама взорвалась.
        — Чье это добро? — спросил лейтенант, взвешивая в руке увесистый мешочек.
        Ребята молчали.
        — Ах ты шукин шын! — заорала Шириха, наконец сообразившая, в чем дело. — Чуть меня на тот швет не отправили... Жаберите его вмеште ш шобакой. Житья нет!
        В толпе Юрка увидел Жорку. Он показывал на Юрку пальцем и что-то взахлеб рассказывал толстой тетке.
        — Попался, Гусь? — крикнул из толпы Рыжий. — Теперь тебе каюк.
        Жорка больше не боялся Гуся. Он был уверен, что теперь-то Юрку приберут к рукам. Жорка радовался и не скрывал этого.
        — Поехали с нами, — сказал Юрке лейтенант.
        — Это куда?
        — В комендатуру.
        Юрка нехотя выбрался из крапивы и стал отчаянно чесать ноги.
        — В штаны бы тебе еще крапивы натолкать, знал бы, как людей полошить, — сердито сказала толстая тетка. Жорка уже успел все про Юрку выболтать.
        — Хватит чесаться, — лейтенант крепко взял Юрку за руку. — Еще, приятель, почешешься...
        Пока разворачивались все эти события, Стасик молчал. Увидев Шириху живой и невредимой, он обрадовался. Но когда дело круто повернулось против Юрки, даже пожалел, что Ширихе не попало. Очень уж яростно она налетела на Гуся.
        Юрку повели к машине. Стасик бросился к лейтенанту.
        — Это я взорвал, — торопливо сказал он. — Гусь ни при чем. Отпустите.
        — Брешет! — крикнул из толпы Жорка. — Это Гусь. Я знаю.
        — Вру? — Стасик выхватил из кармана два детонатора и протянул лейтенанту. — Вот, остались.
        Лейтенант осторожно положил детонаторы в разные карманы и сказал:
        — Поедешь с нами... Там разберемся.
        — Помалкивал бы... человек! — проворчал Гусь. — Кто теперь Дика выпустит?
        Юрка хотел рассердиться и не мог.
        Усаживаясь в маленький «виллис», лейтенант спросил:
        — Был еще кто-нибудь в вашей компании?
        — Был, — быстро сказал Юрка. — Вон, стоит у забора, рыжий.
        Стасик раскрыл было рот, но Юрка незаметно щипнул его. Стасик подпрыгнул на жестком сиденье, но ничего не сказал.
        Жорку посадили рядом с Юркой.
        — Брешет он, дяденька, — плакал Рыжий, размазывая кулаками слезы по толстым щекам. — Я смирны-ый, спроси-и у мамки-и...
        — Смирны-ый... — передразнил его Юрка. — А бомбу взорвал?
        — Ну скажи, что он брешет, — заглядывая Стасику в глаза, ныл Жорка. — Ежели где и валяется бомба, так я ее за километр обойду.
        Стасик молча отвернулся от него.
        — Отпусти-и, дяденька-а-а... Я... я...
        Тут машина резко взяла с места, и Жорка, охнув, схватился рукой за подбородок. Видно язык прикусил.
        Когда проезжали мимо сельпо, Юрка увидел Маргаритку. Она с котелком шла навстречу.
        — Дик в сарае... — проносясь мимо, крикнул Юрка и помахал рукой.

АЙ ДА КАПИТАН!

        — Вот они, голубчики, — сказал лейтенант, вводя ребят в небольшую комнату.
        У распахнутого окна стоял письменный стол. На нем, кроме чернильницы, ничего не было. Одну стену занимала огромная зеленая карта. Словно клюкву кто-то рассыпал по ней. Это красные кружочки и точки. Лицом к карте стоял дядя Вася и толстым карандашом соединял кружочки синей ломаной линией. Юрка и Стасик переглянулись и опустили глаза.
        — Рад вас видеть, мальчишки, — широко улыбнулся капитан. — В гости пришли?
        — С гостинцем привел, товарищ капитан. — Лейтенант поставил на стол мешок со взрывчаткой. Выложил из кармана детонаторы.
        — Вы свободны, Титов, — сказал дядя Вася.
        — Гм, — сказал лейтенант и, строго взглянув на ребят, вышел.
        Капитан поздоровался с Юркой и Стасиком за руку, Жорке тоже руку подал.
        — Дяденька, я тут ни при чем, — сказал Рыжий. — Это все они...
        Дядя Вася усадил их на черный мягкий диван и сам сел рядом.
        — Как твоя собака? — спросил он.
        — Жива, — неохотно сказал Юрка, а про себя подумал: «Ну чего резину тянешь? Давай накручивай хвосты».
        Но капитан не спешил. Он достал папиросы, закурил и вдруг крепко обнял Юрку за плечи.
        — Важная птица оказался тот «агроном», — сказал он.
        — А толстый Мосин тоже важная птица? — спросил Юрка.
        — Птица, — сказал дядя Вася. — Вернее, стервятник...
        — А второго парашютиста поймали? — спросил Стасик.
        Капитан встал, подошел к карте и карандашом потыкал в красный кружок.
        — В этом районе скрывается. Парашют нашли, а диверсант пока гуляет...
        — Дик бы его накрыл, — сказал Гусь. — Сцапал бы как миленького.
        — Сыт он у тебя?
        Юрка со Стасиком снова переглянулись.
        — Сыт, — сказал Юрка. В этом вопросе он уловил что-то большее, чем простое любопытство. Уж не хочет ли дядя Вася отнять у него Дика? Так вот почему он так с ними разговаривает! Как говорится, мягко стелет, да жестко спать. Нет, Дика Юрка никому не отдаст. А если силой отберут — позовет летчиков. Они-то уж не дадут ни его, ни Дика в обиду.
        — Верно говорит Гусь? — обратился капитан к Стасику.
        Этого Юрка больше всего боялся. Стасик врать не станет. Не такой он человек. И верно, Юркин друг лукавить не стал.
        — Юрке самому есть нечего, — сказал он. — А Дику много надо, я знаю. У нас в Ленинграде был Байкал... У Дика остались кожа да кости. Он теперь и шпионов-то ловить не сможет.
        — Милиционер Егоров говорил, что скоро хлеба по сто граммов прибавят. — На Юркиных щеках так и заходили желваки. Голос его срывался. — Маргаритка каждый день по котелку с супом таскает... Ты же видел, она несла, когда мы ехали? — угрюмо посмотрел он на друга.
        — Несла, — сказал Стасик.
        — Для служебной собаки это не еда, — сказал капитан.
        — Режьте меня, а Дика не отдам! — Гусь вскочил с дивана. Губы его подергивались, глаза стали влажными. Стасику показалось, что он сейчас заплачет. Но Юрка не заплакал. Он наотмашь провел рукой по лицу, и губы его сразу перестали дрожать, а глаза стали сухими, колючими.
        — Ишь взвился, — усмехнулся капитан. — Никто не собирается у тебя собаку отбирать. Хотя вообще-то сам должен понимать: время военное и служебным собакам место в армии. Знаю, что это собака погибшего летчика.
        — Северова, — сказал Юрка. — Он был мой друг. Режь — не отдам Дика.
        Жорка Ширин ничего не понимал. Капитан, вместо того чтобы отправить их всех на гарнизонную гауптвахту или как следует отругать, разговаривает с этим Гусем, как со старым приятелем. И Гусь его совсем не боится. Ишь развалился на диване, будто и вправду в гостях.
        — Меня мамка дома ждет, — плаксиво сказал Жорка. — Отпустите!
        — Может быть, с нами пообедаешь? — предложил капитан.
        — Меня и рядом-то не было, когда она взорвалась, — снова захныкал Жорка. Он решил, что капитан намекает на казенные харчи, то есть на кутузку.
        — Я разве тебя держу? — сказал дядя Вася. — Иди к своей мамке.
        Жорка провел кулаком под носом, захлопал рыжими ресницами.
        — А часовой? — спросил он.
        — Иди, — сказал дядя Вася.
        Рыжий, не глядя на ребят, на цыпочках засеменил к двери. Осторожно отворил, проскользнул в щель.
        — Ну, а вы, знаю, народ не гордый, — дядя Вася взглянул на часы. — Обедать!
        В просторной столовой за длинным столом сидели солдаты. Капитан усадил ребят за маленький стол, а сам пошел на кухню. Вернулся вместе с высоким поваром в белом халате и в пилотке.
        — Солдатский борщ вас устраивает? — спросил повар.
        — Не плохо бы, — сказал Гусь и облизнулся.
        — За мной, — скомандовал повар. — Держите равнение на кухню.
        Он налил им по полной тарелке жирного борща, нарезал хлеба. Все это пришлось самим тащить на стол.
        — На второе гречневая каша, — сказал повар и весело подмигнул: — Тарелки не скушайте... Где новые возьму? Карапузы.
        Каша была с маслом, вкусная. Юрка выскреб тарелку дочиста и отправился на кухню за добавкой. Повар поддел черпаком солидную порцию, шмякнул на тарелку, сверху щедро полил маслом.
        — Я гляжу, парень, ты широкоплеч... в брюхо, — сказал он.
        — Ты сморчки ел, дядя? — спросил Гусь.
        — Сморчки? — повар покачал головой. — А что это такое?
        — Грибы такие в лесу растут... Попробуй.
        Юрка забрал чашку и поспешил на место. Капитан со Стасиком, отложив в сторону ложки, разговаривали.
        — Был я в Эрмитаже, Русском музее, — говорил капитан. — Картины-то вывезли?
        — Спрятали, — сказал Стасик. — А памятник Петру в землю закопали.
        — Коней с Аничкова моста убрали?
        — Закопали, — сказал Стасик. — Ни одна бомба не достанет.
        Юрка всю кашу не стал есть. Вообще-то ему уже есть не хотелось. И так после первой чашки живот раздуло. Это для Дика. Но вот беда — некуда положить. В столовой ничего подходящего не видно. Солдаты ушли и даже кусочка бумаги на столе не оставили. Пришлось Юрке стащить с головы пилотку и туда вывалить кашу.
        — Про запас? — поинтересовался дядя Вася.
        — Дику.
        — Зачем же ты обмундирование портишь?
        — В руках понесу, что ли? — сказал Юрка.
        Капитан позвал повара.
        — Обеспечь парню посудину. Собака у него, овчарка. Я тебя попрошу, Сотник, разные там кости, отходы оставлять. Он, — дядя Вася кивнул на Юрку, — приходить будет.
        — Не надо посудину, — обрадованно сказал Гусь, — я за ведром сбегаю.
        — Сразу уж бочку тащи... — улыбнулся длинный повар. Он принес из кухни картонную коробку с костями и комками подгорелой каши. — Донесешь? Или машину вызвать?
        — Хорошо бы на машине... — в тон ему ответил Юрка.
        Он вывалил в коробку кашу, заторопился домой.
        — Погоди, — сказал дядя Вася. Юрка сразу скис. Он совсем забыл, что их привели сюда под конвоем. И не кашу с маслом есть...
        — Что-то я таких грибов не знаю, — высунул повар нос из кухни. — Какие они из себя?
        — От сморчков помереть можно, дядя, — сказал Юрка.
        — Поганки?
        — Яд в них какой-то.
        Они снова пришли в кабинет. Капитан не стал их отчитывать. Заложив руки за широкий командирский ремень, он ходил по комнате. И заговорил совсем о другом.
        — Скоро в школу? — спросил он.
        — В здешней школе все стекла выбиты, — сказал Стасик.
        — А ну ее, школу, — махнул рукой Гусь. — Пускай девчонки ходят.
        — А мальчишки?
        — Война ведь, — сказал Юрка.
        — Ах глупцы! — вдруг рассердился дядя Вася. — Война... Ну и что же? Жизнь-то не остановилась? Кончится война. За что люди на фронтах умирают?
        — За Родину, — сказал Юрка. — Сколько раз по радио говорили.
        — Война — это слезы, голод, смерть... Стасик знает, что такое война.
        — У меня тоже мамку убили, — сразу потускнев, сказал Юрка.
        — Учиться, мальчишки, надо, — сказал дядя Вася. — Войне конец придет. Не век же ей быть! А кто все заново строить будет? Дома, театры, дворцы? Вы, мальчишки, будете строить.
        — Я не буду строить, — сказал Гусь. — Я летчиком-истребителем буду.
        — А если вообще никогда больше войны не будет? Люди перестанут делать пушки, танки, самолеты. Тогда кем ты будешь?
        — А граница? Охранять-то надо.
        — Зачем охранять, если у людей не будет дурных намерений. Пускай приходят к нам в гости, а мы к ним.
        — И немцы? — спросил Стасик.
        — А почему бы и нет?
        Стасик поднял свою курчавую лобастую голову, тоскливо посмотрел капитану в глаза.
        — Они мою маму убили.
        — Он нарочно, Стась, — сказал Юрка. — Шутит.
        Капитан присел на низкий широкий подоконник. Против окна рос молодой тополь. Зеленоватая кора на стволе была нежной, гладкой. Листья, словно в ладонь, собирали на своей маленькой поверхности солнце.
        — Идите сюда, — позвал капитан.
        Из окна открывался вид на сосновый бор. Он начинался сразу за колючей проволокой, которой была обнесена гарнизонная территория. У самой проволоки косила женщина. Белая косынка сбилась у нее на затылок, подол юбки был подоткнут. Она несмело махала косой, боясь зацепить за камень.
        — Косит, — сказал капитан. — А почему? — И сам ответил: — Муж на войне. И так сейчас везде... Вернется ли он? Как говорится, один бог знает. А жизнь идет. Вот и взялась женщина за косу. И не только за косу — за винтовку. Жить бы да радоваться, а мы воюем. Вот кончится война. Вернутся уцелевшие домой, а там — пепел. Немцы, французы, румыны, венгры, чехи — все задумаются: во имя чего это? Что дала им война? Голод, разруху, смерть. Поумнеют после войны и там... Я хочу, Гусь, чтобы ты не о военной профессии думал, а о гражданской. Надо строить, а не разрушать цивилизацию.
        Капитан вдруг умолк, задумчиво глядя в окно. Солнце било прямо в лицо, и он сощурился.
        — Цивилизация... — тихонько повторил Юрка. — Стась, что это такое?
        — Это... — Стасик замялся и посмотрел на капитана, — это музеи, театры... Ну, культура.
        — Я никогда не был в музеях, — сказал Гусь. — И в театрах тоже. А ты был?
        Стасик кивнул.
        — Плевать я хотел на театры, — вызывающе сказал Юрка. — И на музеи тоже. Я кино уважаю.
        Стасик промолчал.
        — Театр — это чепуха. Когда эшелон разбомбило, я видел эти штуки... Ну, на которых все нарисовано.
        — Декорации, — подсказал Стасик.
        — Ага, эти самые. На большущей простыне нарисован дом с окнами. А деревья сделаны из бумаги... В кино все настоящее. Уважаю кино.
        — Скорей бы война кончилась, — сказал Стасик.
        — Я бы сразу сто штук булок съел... Маленьких, по тридцать шесть копеек, — сказал Гусь. — Я их в школе на переменках покупал. Вкусная штука. Уважаю маленькие булки. Большие тоже ничего. По семьдесят две копейки.
        — Французские?
        — Наши, — сказал Юрка. — В нашей пекарне пекли. Их мама покупала.
        — Это французские, — улыбнулся Стасик. — Напротив нашего дома была булочная. Я сам покупал... Потом снаряд попал. Только в булочной ничего не было. Пусто.
        На столе в пластмассовой коробке глухо заурчал полевой телефон.
        — Так... Так... Так... — три раза подряд сказал в трубку капитан. — Сам выеду... Хорошо.
        Он сунул трубку в ящик, посмотрел на ребят. Они сразу замолчали.
        Юрка приподнял крышку коробки, достал желтую кость и зачем-то понюхал.
        Капитан перевел взгляд с мальчишек на мешочек с толом. Стасик вытянул худую шею. Лицо его стало виноватым.
        Юрка сосредоточенно перебирал в коробке кости.
        — Здорово рвануло, — сказал дядя Вася. — Я из окна столб пыли увидел.
        Мальчишки молчали.
        — У людей и без вас нервы на взводе... а вы...
        Дядя Вася взял мешочек со взрывчаткой, взвесил в руке и снова положил на стол.
        — Заходите, — сказал он. — Обязательно. Часовому скажите — ко мне... Пропустит.
        Он пожал ребятам руки, проводил до крыльца.
        — А этого... рыжего парнишку зачем сюда прихватили? — спросил он.
        — Так, — сказал Юрка. — Барахло он.

ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

        Дик на казенных харчах быстро вошел в тело. Густая темная шерсть заблестела, умные карие глаза стали веселыми. Длинный повар Сотник не скупился: давал кости, хрящи, остатки из котла. Каждое утро с ведром Юрка бегал в гарнизонную столовую. Часовые в проходной познакомились с ним, но шутки ради каждый раз спрашивали пароль.
        — Ведро, — весело отвечал Гусь, шлепая ладошкой по звонкой посудине.
        — Проходи, — говорил часовой, уступая дорогу.
        Сотник был непохож на других поваров. Обычно повара толстые, круглые, как шар. А он тощий, длинный. И лицо у него было такое, как будто его не кормили. Не любил Сотник поварской колпак. Всегда носил пилотку. Белоснежный колпак лежал на полке. Повар надевал его в исключительных случаях. Например, когда на кухню приходил начальник гарнизона.
        — Надень колпак, — как-то попросил его Юрка. — А то все ходишь в пилотке.
        — Колпаки дураки носят и шуты, — сказал Сотник. — А я, парень, солдат.
        Юрка думал, что Сотник обиделся и больше не даст Дику костей, но повар еще и его угостил обедом. Хороший он, этот Сотник. Только чудной. Помешивает громадным половником в котле и все время хмурится, будто недоволен чем-то. А придут солдаты обедать, посылает Юрку в столовую узнать, какого они сегодня мнения о борще.
        — Только не ври, — предупреждает он. — Не люблю брехунов.
        Зачем Юрке врать-то? Не он борщ варил... Подойдет Гусь к столу, спросит:
        — Ну, как борщ?
        — А ты кто, помповара? — улыбаются солдаты.
        — Я так, посторонний.
        — Скажи Сотнику, борщ что надо... Пусть добавит.
        — Борщ что надо, — вернувшись на кухню, говорит Юрка. — Хвалят.
        Сотник, вместо того чтобы обрадоваться, начинает еще больше хмурить свои рыжеватые брови.
        — Кости получил? — спрашивает у Юрки.
        — Спасибо, — кивает тот. — Кости хорошие, с мозгами.
        — Сыт?
        — Брюхо раздулось, — улыбаясь, хлопает себя Гусь по животу.
        — Освободи пищеблок, — строго говорит Сотник. — Посторонним сюда вход воспрещен.
        Юрка, прихватив ведро, уходит. Чтобы выйти к проходной, нужно пройти мимо кухонных окон. Идет Юрка, а Сотник высунет в форточку голову в пилотке и говорит:
        — Эти... сморчки бы посмотреть. Принеси, парень.
        — Плюнь на них, — советует Гусь. — Отравишься... У тебя борща полный котел.
        Дик разгрызал кости, как орехи. Не клыки у него, а стальные кусачки. Как сожмет челюсти, так любая кость крошится. Все Дик никогда не съедал. Одну кость обязательно прятал. Делал он это так: черным носом смешно колупал землю, а потом клал в крошечную ямку большую кость и, облизываясь, преспокойно уходил. И невдомек ему, что кость-то вся на виду.
        С Белкой у Дика понемногу наладились отношения. Он просто перестал обращать на нее внимание. Кошку, по-видимому, такое откровенное безразличие задело. Она стала нахально прохаживаться вблизи Дика, норовя задеть его пушистым хвостом. Дик ложился на пол, клал морду на лапы и прикрывал серыми бугорками глаза, делая вид, что спит.
        Белка приближалась к нему вплотную, садилась рядом и, жмуря глаза, смотрела. Так они могли сидеть долго, не двигаясь и не спуская друг с друга настороженных глаз. Дик первым не выдерживал, вставал и, отворачивая морду в сторону, осторожно уходил. Посидев немного, Белка зевала, потягивалась и тоже отправлялась по своим делам.
        Убедившись в миролюбии своего огромного соседа, Белка перестала придираться к нему. Но на правах хозяйки дома считала своим долгом подойти к Дику во время еды и сунуть свой маленький нос в чашку. Это Дику не нравилось. Он щетинил шерсть на загривке, предостерегающе рычал. Белка, не обращая внимания на все признаки недовольства, лапой вытаскивала из чашки кусочек получше и, взяв его в зубы, удалялась, победно помахивая хвостом.
        Она не нахальничала и больше одного куска никогда не брала. Дику пришлось смириться. Видя, что Белка направляется за очередной данью, он с напускным равнодушием отворачивался от чашки.
        Дик сыт, и у Юрки на сердце стало веселее. Погода стояла хорошая. Солнце лениво перекатывалось с востока на запад, не встречая на своем пути туч. Ранним утром за окном начинали возню воробьи. Они свили себе гнезда в наличниках окон и выводили птенцов. Птенцы росли голосистыми. В ответ на бодрое чириканье родителей, принесших им на завтрак земляного червя или пару мух, они начинали дружно пищать. Белка вспрыгивала на подоконник и, жмурясь от удовольствия, слушала этот писк. На ее морде было такое выражение, словно она хотела сказать: «Пищите на здоровье, милые... Подрастете, я вас все равно всех съем».
        Вечера были тихие, теплые. Солнце спускалось в сосновый бор, и вершины деревьев, казалось, охватывало пламя. Уже звезды вспыхивали над куполом вокзальной башни, а небо желтело, розовело, споря с ночью.
        Ночь перестала быть страшной. Все реже слышалось над станцией угрожающее: «Везу, вез-у, вез-у-у...» — фронт отодвигался на запад. Но, как и прежде, не останавливаясь, грохотали мимо маленькой станции воинские эшелоны. На запад — танки, пушки, солдаты. На восток — санитарные составы с красными крестами на крышах. Только немцы не смотрели на красные кресты. Два состава разбомбили где-то в пути. Маневровый, медленно пятясь, протащил мимо станции искореженные вагоны. На больших красных крестах зияли осколочные пробоины.
        Жизнь налаживалась. Иногда где-то на окраине поселка слышались робкий голос гармоники, девичьи песни. Эти песни навевали грусть. Они о чем-то напоминали Юрке, куда-то звали, щемили сердце.
        Услышав переборы гармоники, он становился рассеянным, задумчивым. Дик понимал настроение хозяина и не надоедал ему в эти минуты.
        Маргаритка перестала приходить. Видно, Юрка тогда ее обидел. Зачем нужно было спрашивать про мать? А может быть, уехала? Надо бы зайти к ней... Нет, он не пойдет. С какой стати? А собственно, при чем тут она? Он зайдет проведать однорукого дядю Колю. Вместе все-таки на аэродроме работали. Как он там на своей трехтонке?
        Но и к дяде Коле Юрка не решался зайти. Злился сам на себя, но поделать ничего не мог. Взял да излил свою душу Дику.
        — Не любит она тебя. Очень нужны мы ей. Отрастила толстую косу и думает, что самая красивая...
        Дик, открыв пасть, внимательно смотрел Юрке в глаза. Ему было жаль друга, но он тоже ничего не мог поделать. Вот разве полаять.
        — Плевать я хотел на ее косу, — отводя в сторону глаза, сказал Гусь. — Нам и без нее не дует.
        Бабка принесла из магазина хлеба на двести граммов больше. Села за стол, отщипнула кусочек мякиша, положила в рот. Жевала и о чем-то думала. На ее морщинистом лице улыбка.
        — Слава богу, прибавили хлебушка, — сказала она. — И картошка скоро поспеет... Глядишь, живы будем.
        Юрка тоже отщипнул от пайки корку, съел.
        — Скоро еще прибавят, — сказал он, — вот увидишь... Фрица-то лупят почем зря!
        — Дай бог, — сказала бабка, убирая хлеб.
        Каждый день Юрка и Стасик, а иногда и Колька Звездочкин, брали Дика и уходили в лес. Колька и Стасик прятались, а Юрка с Диком разыскивали их.
        Овчарка находила след превосходно. Куда бы ни укрылись мальчишки, она быстро обнаруживала их. Колька Звездочкин пробовал забираться на деревья, но и там Дик находил его. Упираясь передними лапами в ствол, лаем подзывал Юрку.
        — Плохо, что он лает, — говорил Стасик. — Шпион с дерева может его застрелить.
        — Верно, — сокрушенно ерошил отросшие волосы Юрка. — Что же делать?
        — Дрессировать надо.
        — Знаю... А как?
        — Он должен стойку делать, — слезая с дерева, сказал Колька. — Я в кино видел... Почует овчарка близко шпиона — замрет и стоит как каменная.
        Но Дик не хотел делать стойку. Выследив «диверсанта», он громко на весь лес лаял.
        — Нельзя орать, понимаешь, нельзя... Фу! — злился Юрка. — Ты же распугаешь всех шпионов.
        Дик удивленно смотрел на хозяина и вилял хвостом. Он не понимал, чего тот хочет.
        И все-таки ребята добились своего. Дик перестал лаять, обнаружив «шпиона». Для этого нужно было не отпускать его с поводка. Он подходил к дереву или кусту, за которым скрывался «диверсант», и ложился на землю. По команде бросался вперед ...и тут же приходилось спешить Юрке на выручку. Вгорячах Дик мог кому угодно задать хорошую трепку.
        Жорка Ширин, которого ребята не принимали в игру, решил выдрессировать своего Тобика, низкорослую рыжую, как и он сам, дворняжку.
        — Собака что надо, — хвастался Жорка. — У нее кровь русского гончара... Вот увидите, Тобик не хуже вашего Дика будет работать.
        По утрам с Ширихиного двора слышался визг, лай, крики. Видно, Рыжий решил крепко заняться Тобиком. Дрессировал он дворняжку с кровью гончара на заднем дворе, чтобы никто не видел.
        Юрке надоело каждый день слышать собачий визг и противный Жоркин голос.
        — Эй, Рыжий! — крикнул он. — Перестань издеваться над животиной!
        — Я не издеваюсь, я дрессирую, — помедлив, ответил Жорка.
        Гусь хотел пригрозить, что морду набьет, если Жорка не прекратит эту дрессировку, но Стасик остановил его.
        — Пускай покажет... А вдруг получается?
        — Жорка, — спросил Юрка, — а что твой Тобик умеет делать?
        На заднем дворе наступила тишина. Жорка и Тобик молчали.
        — Иди покажи!
        Рыжий не стал ломаться. Он подошел к своему крыльцу. В одной руке у него была короткая палка, в другой — кусок сахара.
        — Дрессировщик! — ухмыльнулся Юрка. — Кто же палкой орудует?
        Жорка положил палку на перила крыльца и свистнул. Ребята прильнули к забору, но Тобик не спешил. Он тихонько скулил где-то за сараем.
        — Тобик, ко мне!
        Задрожали огромные пыльные лопухи, и на тропинке показался Тобик. Хвост его забился под брюхо, уши прижались к голове. Он дрожал.
        Жорка откусил кусочек сахару и бросил собаке.
        — Тобик! Чужой! — сказал Жорка, тыча пальцем в сторону забора.
        Тобик присел, облизнулся.
        — Фас! — гаркнул Жорка. Пес испуганно подпрыгнул и бросился назад, в спасительные лопухи.
        — Зверь собака, — сказал Юрка. — Такой лучше не попадайся в лапы — разорвет...
        — Попробуй ночью заберись в огород — он тебе штаны спустит. — Жорка сунул остатки сахара в рот.
        — Зубов нет, а сахар жрет, — усмехнулся Гусь.
        — Жор, брось ты Тобика мучить, — посоветовал Стасик. — Не будет он шпионов ловить. Не та порода. Вот огород — это другое дело.
        — Хочешь, сейчас в огород заберусь и ничего не будет? — спросил Юрка.
        — Ты ночью заберись, — неуверенно сказал Жорка. — Ночью он тебе задаст.
        — Ладно, — согласился Гусь, — ночью так ночью...
        — Гляди, мамка по ночам не спит... Сразу к милиционеру.
        — Огурцы караулит?
        — Лук тоже.
        Скрипнула калитка, и на тропинке показались старшина и солдаты — бывшие бабкины квартиранты.
        — Пошли, Стась, — Юрка отпрянул от изгороди.
        — Чует кошка, чье сало съела, — негромко сказал Жорка и захихикал.
        — Ты чего это побежал? — спросил Стасик.
        — Забирай «Айвенго», — сказал Юрка. — Я уже прочитал... В-о-о книга!

ВАСИЛИСА ПЕТРОВНА

        Бабка встала с рассветом. Затопила печку, сходила на огород и накопала молодой картошки. Когда вода в чугуне закипела и по избе поплыл аппетитный пар, Юрка сбросил с себя одеяло. Он бы еще поспал, но какой может быть сон, если на столе горячая картошка?
        После завтрака бабка стала куда-то собираться. Вытащила из шкафа черный кружевной платок, повязала на голову. В маленькую плетеную корзинку положила кусок хлеба и кулечек с пшеном.
        — В лес? — спросил Юрка. Он удивленно глядел на бабку: зачем ей крупа? Разве сырую крупу едят?
        Бабка достала свои выходные черные туфли на резиновой подошве и тоже положила в корзинку. Не в лес собралась бабка, в новых туфлях в лес не ходят. В гости, наверное. У бабки полно в округе родичей. Если в гости, то это хорошо. Глядишь, угостят чем-нибудь вкусным. Бабку всегда угощают. Один раз они забрели к старику Балахонову. Собирали грибы и как раз вышли к его дому. Балахонов жил в лесу, возле речки, которую так и называли: Балахонов ручей. Крепкий бородатый старик угостил их сотовым медом. У него на опушке стояло штук пятнадцать ульев. Пока Балахонов беседовал с бабкой, Юрка две тарелки меда съел. Старик был добрый, усмехаясь в бороду, еще тарелку предложил, но Юрка больше не мог. Потом несколько дней противно было вспоминать про мед. А сейчас ничего. Опять с удовольствием отведал бы медку.
        — Я с тобой, — сказал Юрка. — Надо проветриться.
        — Собаку не бери.
        — С Диком веселее, — сказал Юрка. — Он нас охранять будет... В лесу шпионов полно.
        Бабка покачала головой, но спорить не стала. Только губы поджала. Так она всегда делала, когда ей что-нибудь не нравилось.
        На улице тихо. Солнце едва поднялось над лесом. На траве еще блестела роса. Крупная, холодная. Брызнет на ногу — обожжет. В поселке хриплыми спросонья голосами орали петухи. Пыль на дороге за ночь остыла и приятно холодила ноги. На крыльце сельсовета, привалившись к перилам, посапывал дежурный. Дверь в кабинет председателя сельсовета была отворена. Это, чтобы было слышно, когда зазвонит телефон. Юрка узнал Тимку Груздя. Ничего себе «истребитель»! Дрыхнет на посту без задних ног.
        Юрка подошел к крыльцу.
        Тимка сладко спал, подложив под щеку ладонь. Он улыбался и чмокал губами, как младенец.
        Из кармана синих Тимкиных галифе торчала коричневая рукоятка нагана.
        — Чего встал? — сказала бабка. — Пошли.
        — Догоню. — Юрка подождал, пока бабка отойдет подальше, и вытащил из Тимкиного кармана наган. Груздь, не открывая глаз, улыбнулся и причмокнул. Наган был в полной исправности. В барабане торчали желтые увесистые патроны.
        Юрка отвел курок, крепко зажмурил левый глаз и стал целиться в куриную лапу громоотвода на водонапорной башне. Потом перевел дуло на крышу больницы. На крыше, возле трубы, сидела ворона и чистила лапой черный клюв. Юрка бабахнул в ворону. Птица удивленно посмотрела на него, шевельнула хвостом и снова принялась обрабатывать клюв. А Тимка Груздь как ошалелый вскочил со ступенек, заморгал сонными глазами.
        — Что? Где? Кто? — выпалил он, тряся растрепанной головой.
        — Мимо, — сказал Юрка, кладя на ступеньку наган. — Не точно бьет.
        — Сдурел? — стал соображать Тимка. — Где взял оружие?
        — У тебя, — сказал Гусь. — Спишь, командир, как тетеря, и рот раскрыл. Не то что наган, тебя самого можно было утащить.
        Тимка хлопнул себя по карманам, и руки его опустились, а глаза стали растерянными.
        — Хотел резиновые тапочки с тебя снять, — продолжал Юрка, — да зачем они мне? Велики.
        Тимка молча смотрел то на Юрку, то на наган.
        — И штаны твои командирские можно было с тебя стащить, — неторопливо говорил Гусь. — Ты же спишь, как колун... И чего это я не снял с тебя галифе? Они почти новые... Да, диверсант помешал.
        — Какой еще диверсант? — хрипло спросил Тимка. — Чего брешешь!
        — Вон он сидит, — кивнул Юрка на крышу. — Автомат чистит. Дай, Тим, я еще разок бабахну!
        — Проваливай, пока... — сказал Груздь. Он взял наган и засунул в карман.
        Юрка подошел к двери и ткнул пальцем в листок бумаги, приклеенный к доске.
        — Тут написано, что у вас сегодня вечером собрание... Приду!
        Тимка достал из кармана наган, повертел в руках, посмотрел на дорогу.
        — Все равно промажешь, — сказал он.
        — Целиться под мушку или в центр? — оживился Юрка.
        — Под мушку, — сказал Тимка, протягивая наган.
        Юрка с минуту целился в ворону. А когда раздался выстрел, ворона как ни в чем не бывало поднялась и, тяжело хлопая крыльями, улетела на другой конец поселка.
        — Ты же оба глаза закрыл, чудак, — усмехнулся Тимка. — Так сроду не попадешь.
        Юрка вздохнул и отдал наган Тимке. Груздь взвел курок и стал целиться в ведро на крыше Ширихиного дома. Но тут стукнула дверь и на улицу выскочила Шириха. Тимка спрятал пистолет в карман и уселся на ступеньку.
        — Палит кто-то, — сказала Шириха. — Аль мне пошлышалошь?
        — Послышалось, тетка, — сказал Тимка.
        — Уж не этот ли паражит опять? — Шириха подозрительно посмотрела на Гуся.
        — Ты не бойсь, — сказал Юрка Тимке. — Я никому не расскажу, как ты дрыхнул на посту. Могила.
        — Посидел бы, Гусь, всю ночь...
        — Пока, — сказал Юрка. — Спешу. В гости с бабкой собрались. Звали тут нас одни... Обещали медом угостить!
        Бабку он догнал у переезда. Она выломала в сосняке суковатую палку, повесила на конец корзинку и шла по дороге не оглядываясь. Босые ноги ее утопали в пыли. Длинная юбка чуть не доставала до пяток. Бабка не спросила, почему Юрка отстал. Она молча шагала впереди. Солнце заглядывало ей в лицо. И лицо Василисы Петровны вроде бы помолодело. Какая-то праздничная и торжественная была сегодня она. Смотрела прямо перед собой и о чем-то думала. О чем? И Юрка, который любил задавать бабке вопросы, на этот раз молчал. Дик трусил по обочине. Нырял в кусты, что-то вынюхивал, ворчал. Солнце поднималось все выше. Становилось теплее. Высохла на листьях роса. По сторонам дороги росли огромные сосны и ели. Они упирались остроконечными вершинами в синее утреннее небо. Деревья были чистые, умытые. В ветвях галдели птицы. Дорога была пустынна. На лесных полянках, где солнце выстлало яркий ковер света, росли ромашки и васильки. В цветах копошились букашки. Эти зеленые полянки-островки так и манили к себе. Хотелось броситься в траву, цветы и долго лежать, глядя в небо.
        Путь пересекла речка Ладыженка. Раньше дорога проходила немного в стороне и мост был в другом месте. Старый мост давно сгнил, и в тихой воде стояли в ряд, как солдаты, черные сваи. Меж свай в глубине ходила рыба.
        Бабка присела на берегу отдохнуть, а Юрка спустился к воде. Осока, словно штыки, торчала из воды. Стаи мальков сновали у берега; маленькие блестящие жучки носились на поверхности; стрекозы парили над кувшинками.
        — Вон ель стоит, видишь? — сказала бабка. — Там мой Андрей Иваныч убил оглоблей медведя.
        — Оглоблей? — удивился Юрка.
        — Давненько это было. Почитай, полвека назад. Мы тогда жили на семнадцатой версте в путевой будке. А здесь сено косили. Навил Андрей, муж мой, воз сена и выезжает на дорогу. Видит, лошадь ушами прядет, идти не хочет. А я на возу сидела. И было мне двадцать годков тогда. С возу-то вокруг хорошо видно. Гляжу, медведь стоит у ели и на нас смотрит. Медведей в наших краях много водилось. Увидят человека и сразу уйдут. А этот стоит. И глаза у него сверкают, чисто угольки. Будто не в себе Мишка-то. Не успела я Андрею слово сказать, как пошел он на лошадь. Тут и Андрей его увидел. Вывернул из телеги оглоблю и встречь к медведю. А я на возу: ни жива ни мертва. Что-то будет! Андрей, слава богу, здоровый был мужик. И медведь — гора. Сошлись они нос к носу. Медведь растопырил лапы, хотел Андрея обхватить. А он увернулся, отскочил в сторону да как хрястнет оглоблей Михал Иваныча по лбу, аж гул по лесу пошел. Сразу медведь-то осел. Сковырнулся. Только лапами подрыгал и затих... Шкуру потом купил у нас ильятинский помещик. Богатая шкура была. Говорят, помещик ее на стенку повесил, гостям показывал и хвалился, что это он медведя убил. Оглоблей. А куда уж ему. Квелый был. И оглобли-то не поднял бы.
        Бабка помолчала, пожевала губами. И Юрке, который только на фотокарточке видел Андрея Иваныча, было интересно слушать.
        — Вот ты говоришь тот плохой, а этот хороший... Людей много, и все разные. А кто хороший аль плохой — сразу и не узнаешь. Иной снаружи колючий, как ерш, а приглядишься — душа у него добрая. Вот возьми моего деда... Уж на что всем казался черствым, бессердечным, а я-то знала, что он хороший... И горя же я с ним хлебнула. Дед-то мой работал обходчиком. Из себя был видный такой. Плечи саженные. Как-то с мужиками из соседней деревни на покосе подрался, так двоих в больницу отправили... Сам остановил, противу правил, почтовый и погрузил. Меня ни во что не ставил. Понукал, как лошадь. Пошли дети у нас... Ну, думаю, образумится мужик. Перевели его сюда. Он первый здесь дом и построил. А потом Шириха обосновалась, другие. Детей у меня всего было тринадцать душ... Померли. Десятеро богу душу отдали. Времена тогда, родимый, были другие. Помер и ладно. Знать, богу так угодно. Да и мне-то было легче. Шутка такую ораву прокормить? А троих вырастила. Хорошие детки-то у меня... Дай бог им здоровья. Так вот насчет деда-то. Стал выпивать, спасу нет. А уж в годах был. Но еще крепок и в бороде — ни единого седого волоса. Животом страдал. Это от винища, видать. Приходит как-то к нам Шириха. И стала ругать моего деда, рассказывать про него всякую всячину... Уж чего только не наболтала. А того, дуреха, и не ведает, что дед-то мой на печи лежит. Животом маялся. От живота потом, сердешный, и помер. Сдержалась я, виду не подала, что больно мне слушать ее. И этак спокойненько говорю соседушке: «Не горлопань, глупая. Мужика разбудишь...» Ушла она. Мой-то слез с печи, подошел ко мне и смотрит. Глаза у него были черные, цыганские. В сердцах глянет — мороз по коже. Смотрел, смотрел и вдруг — бух мне в ноги. Святой, говорит, ты человек, Василиса. И уж до чего мне было радостно... Будто впервые счастье снизошло ко мне. И зажили мы с той поры некуда лучше. И выпивать стал меньше. Вот так вдруг открыл мне муж свое сердце. И душа у него была золотая. Справедливый, правильный человек. А вот не только людям, мне свою душу казать стеснялся. Помер — думала не переживу. А снится мне он, Юрушка, каждую ночь...
        — А за что ему Калинин портрет подарил? — спросил Юрка.
        Этот портрет в красной металлической рамке стоял в буфете. Как-то, доставая чашку, Юрка уронил его на пол, карточка вывалилась и на обратной стороне была подпись М. И. Калинина.
        — Склад тут пороховой загорелся. Весь бы поселок ухнул, — сказала Василиса. — Ну, а дед мой не сплоховал, бросился тушить. За ним и другие. И склад спас и людей.
        Бабка встала.
        — Ишь солнышко-то печет... Пойдем, сынок.
        Километра через три показалась деревня. Но бабка в деревню не пошла. Повернула к кладбищу. Кругом море ржи, а из ржи поднимается деревянный купол старой церквушки, окруженной темно-зеленой щетиной сосен и елей. Тихо вокруг. Только слышно, как в небе ястреб курлычет.
        Юрка приуныл. Теперь он понял, почему бабка взяла новые туфли и надела черный платок. На могилу к своему мужу, Андрею, собралась она. Не будет никакого меда. И деревенских лепешек с молоком не будет.
        Могила Андрея Иваныча была у самой кладбищенской ограды. На могиле косо стоял потрескавшийся деревянный крест. Кругом разрослись молодые деревья, кусты. Здесь было прохладно и мрачно. Над головой глухо шумели высокие сосны и ели. Бабка встала на колени у могильного холма, помолилась. Насыпала на дерн пшенной крупы, накрошила хлеба.
        — Это кому? — спросил Юрка.
        — Душа его прилетит, поклюет, — сказала бабка.
        Но душа не прилетела. Прилетели полевые синицы и принялись склевывать крупу. Они все склевали. Ничего не оставили душе.
        Юрка и бабка заглянули в церковь. Она была сколочена из огромных дубовых бревен. Дверь висела на одной петле. Внутри церкви пусто и пыльно. На потолке и стенах нарисованы святые угодники с желтыми кругами на головах. Под самым куполом гудели голуби. Пол был весь в белом помете. Дик тоже решил обследовать заброшенную церквушку. Бабка замахала на него руками и сказала:
        — В святой храм! Собака?!
        — А голуби? — спросил Юрка. — Гляди, что они наделали тут...
        — Голубь — божья птица, — сказала бабка и пошла к выходу. Спускаясь по кривым ступенькам, она крестилась и что-то бормотала. Наверное, просила бога не сердиться на Юрку и Дика.
        Домой возвращались в полдень. Солнце припекало макушку. Бабке хорошо, она в платке, а у Юрки ничего на голове нет. Дику тоже жарко. Он высунул язык и лениво брел позади, роняя слюну в пыль. У моста увидели знакомого старшину и какую-то молодую женщину. Они сидели на берегу. Старшина был без гимнастерки. Он подставил солнцу жирные плечи. На траве лежала закуска: раскрытая банка свиной тушенки, колбаса, хлеб, а у берега, в воде, стояла бутылка с бумажной затычкой. Ширихин спирт. Они, видно, только что расположились здесь.
        — Какой жирный этот старшина, — сказал Юрка. — Погляди, баб, какое у него брюхо.
        Бабка подошла поближе к ним, остановилась и оперлась на палку. Она с любопытством смотрела на старшину, словно его никогда не видела, и на женщину. Смотрела в упор, без улыбки. И губы у нее были поджаты.
        — Ты чего? — спросил старшина. — Иди, старая, своей дорогой.
        — Тебя-то я знаю, — сказала Василиса Петровна, — жил у меня на квартире. Ушел и спасибо не сказал, что стирала, убирала за вами. Ну да бог с тобой. А эту... — она палкой дотронулась до женщины, — что-то не припомню... Откуда ты, сказывай?
        Женщина посмотрела на старшину, усмехнулась.
        — Ты зубы-то не скаль, кобыла, — сказала бабка. — Откуда такая?
        — Хотяевская... — ответила женщина. — Из Хотяева я.
        — Мамаша, шли бы вы... — начал было старшина, но бабка перебила его.
        — Какая я тебе мамаша? Мой сын не пьянствует в кустах. Мой сын воюет. В окопах сидит. Мамаша! Да я бы такого сынка... Неужто так всю войну и будете при кухне?
        Старшина волчком завертелся на траве. Он зачем-то схватил гимнастерку и стал натягивать на себя. А женщина опустила глаза вниз. В одной руке она держала кусок хлеба, а другой — колбасу.
        — Ишь гладкий какой! Рожа, как блин масленый, — говорила бабка. — Не иначе, как воруешь солдатские харчи. Всем выдают по норме, а у вас всего полно... У кого же вы крадете, бессовестные ваши глаза? Люди воюют, а вы их обираете и пропиваете харч вот с такими... хотяевскими. Небось, бабонька, твой мужик-то на войне?
        Женщина смотрела в землю и молчала.
        — Воюет муж, а ты... с этим прохлаждаешься.
        — Ну знаете, мамаша, хотя вы и старая...
        — Не мамаша я тебе! — Бабка подняла палку и потрясла ею. — Волчица тебе мамаша... Старая я, верно. Не то бы обоих отходила палкой. Да что палка... Тебе, бесстыжие твои глаза, кое-что покрепче следовает.
        Бабка плюнула и пошла прочь. Юрка шагал за ней и удивлялся: вот так бабка!
        — Как ты их... — сказал он. — Обоих!
        — Надень что-нибудь на голову, — сказала бабка. — Напечет.
        — У старшины даже губа отвисла... Как у Кольки Звездочкина.
        — Тебе бы тоже следовало палкой по горбине.
        — Мне-то за что?
        — Кто палил у сельсовета в небо из револьвера?
        — Тимка дал, — сказал Юрка. — Ей-богу! Спроси, если не веришь.
        — Думаешь, глухая, так ничего не слышу и не вижу... Разбойник!
        — Бабушка, — сказал Юрка, — давай я понесу корзинку... Устала ведь!

НА РЕЧКЕ

        Юрка заскучал. Лето — это такая пора, когда мальчишек неудержимо тянет куда-то. Ложится вечером человек спать, еще не помышляя ни о чем, а утром просыпается, — душа рвется в тридесятое царство. Кажется, вскочил бы на первое попавшееся облако и полетел бы по воле ветра. Куда ветер — туда и ты. Лети себе над землей и гляди в оба глаза.
        Облака, мягкие, сияющие, плыли над круглым куполом водонапорной башни. Юрка лежал во дворе на лужайке и провожал их взглядом. Вспомнился дом родной, клен, река Ловь, камень-валун. Вот так же, когда он лежал на камне, над головой плыли облака. Если закрыть глаза, то все будет как раньше... Нет, как раньше никогда не будет. В городке фашисты. Дома нет, деревьев тоже. Один камень-валун в реке и облака... Плывут и плывут себе. Куда?..
        Послышался далекий паровозный гудок. Протяжный, певучий. Поезд далеко за лесом, а ухо уже улавливает перестук колес, пыхтенье. Как только паровоз вырвется из-за семафора — запоют рельсы. Сначала тихо, чуть слышно, потом весело, звонко...
        Прогрохотал эшелон. На запад. Без остановки. Дежурный поднял с земли проволочный жезл, повесил его на плечо и стал сворачивать самокрутку. Сейчас он закурит и уйдет в дежурку. И снова на станции станет тихо. Но стоит составу остановиться, как станция оживает. Первыми прибегают мальчишки. Они бродят по путям, глазея на солдат. Приходят торговки с корзинками. На станции начинается веселое оживление. Солдаты, обнаженные до пояса, бегут к башне и начинают плескаться под холодной струей, брызгать друг в друга водой.
        Но вот тонко свистнет паровоз, выпустит из-под колес большое белое облако пара, и солдаты, громко топоча, бросятся к вагонам. Поезд уже идет, торопится на фронт, а загорелые парни на ходу прыгают в темный проем товарных вагонов. И товарищи протягивают им руки, подхватывают на лету.
        Уйдет эшелон, а в Юркиных ушах все еще стоит веселый вокзальный гомон. Хочется ему туда, с ними. Только не возьмут Юрку на фронт.
        Маргаритка все не идет. Неужели и вправду уехала? Надо узнать. Он пройдет мимо ее дома, посмотрит: есть на дверях замок или нет.
        — Дик, — позвал Юрка. — Пойдем.
        Они рядом идут по пыльной улице мимо дощатых заборов. В щели буйно лезет трава. За аптекой поворот. Сердце начинает учащенно стучать. За поворотом — Маргариткин дом. Через изгородь перевешиваются яблоневые ветви. Возле калитки — низенькая скамейка. На скамейке — черный пушистый комок. Это кошка. Значит, хозяева дома. Не уехали. Юрка надеется, что, заметив кошку, Дик не утерпит и гавкнет. Но Дик, как назло, решил быть благовоспитанным. Он прошел мимо и даже носом не повел. Калитка полуоткрыта. Две курицы ожесточенно долбают большую сырую картофелину. Больше во дворе никого не видно. Сейчас они пройдут и...
        — Дик! — прошептал Гусь. — Голос! Слышишь, голос!
        Дик удивленно посмотрел на него и глухо рыкнул. Не слышно.
        — Голос, — попросил Юрка. И Дик залаял. Кошка с перепугу метнулась на изгородь и там, согнувшись в дугу, зашипела.
        — Дик! — послышался из-за изгороди знакомый голос. — Подо ждите...
        Юрка молча прошел дальше. Он слышал быстрое шлепанье босых ног по пыли, но не останавливался.
        — Чего нос-то задрал? — сказала Рита. — Задавала...
        Дик не стал нос задирать. Он весело запрыгал вокруг девочки, залаял.
        — На речку? — спросила Рита.
        — Купаться, — сказал Юрка.
        Маргаритка заперла дом на замок, и они отправились на речку. Дик, далеко оставив их, бежал впереди. На развилках он останавливался и, оглянувшись на них, снова устремлялся вперед. Дорога нырнула в лес. Сосны и ели закрыли своими вершинами небо. Сухие еловые шишки, спрятавшиеся в пыли, больно впивались в голые ступни.
        — Там за окопом сморчки водятся, — кивнул Юрка на усыпанный желтыми иголками мшистый бугор.
        — Не люблю сморчки, — сказала Рита. — Белые люблю. Колосовики. В прошлом году я по сорок штук находила.
        Юрка хотел сказать, что он больше находил, но раздумал. Зачем врать? Никогда не находил он столько белых грибов.
        — У меня есть повар знакомый... Сотник, — Юрка улыбнулся. — Чудак! Принеси, говорит, мне сморчков... Не понесу я ему. Отравится еще.
        — Повар-то? — удивилась Рита... — Не отравится.
        — Мне не жалко, — сказал Гусь. — Целую корзину наломаю. Только их что-то мало стало.
        — Спеши, — сказала Маргаритка. — Эти грибы весенние. Скоро их не будет.
        Деревья расступились. Открылась широкая зеленая лужайка. В густом лозняке не видно реки Тимаевки. Но воздух пропитан влажной свежестью, тропинка под ногами стала податливой, пружинистой. Речка была узкая, по берегам заросла осокой. Кувшинки плавали в чистой прозрачной воде. На песчаном дне качались круглые желтые медяки — солнечные блики.
        Выбрав спуск в воду получше, присели на траву. Дик зашел в воду по брюхо и начал лакать. Блестящие капельки со звоном скатывались с его розового языка.
        Юрка бросил в речку палку, которую подобрал на дороге, и крикнул:
        — Апорт!
        Дик торпедой устремился на середину речушки. Течение пригладило его шерсть в одну сторону. С палкой в зубах он выбрался на берег. Вода струйками сбегала на траву. Подпрыгнув на месте, он вдруг фыркнул и отряхнулся прямо на ребят.
        — Ну купайся, чего же ты? — сказала Рита.
        — Я люблю нырять, а тут мелко, воробью по колено.
        — Отвернись, — попросила Рита.
        Юрка стал смотреть на противоположный берег. Он был обрывистый и песчаный. Сразу за берегом плечом к плечу стояли желтые сосны. За спиной раздался громкий всплеск и визг:
        — Ух, холодная!
        Маргаритка, смешно баламутя воду ногами, доплыла до другого берега и, обхватив себя руками за плечи, шлепнулась в теплый песок.
        Ее мокрая коса блестела на солнце. Блестели и капли на плечах. Длинноногая, стройная, в коротеньких черных трусах, лежала Маргаритка на песке и смеялась. А Юрка пнем сидел на берегу и ругал про себя бабку, которая позабыла ему трусы выстирать.
        — Прыгай с берега, — подзадорила Рита. — Там глубоко.
        — Неохота, — пробурчал Гусь. — Это разве река? Ручеек... Вот у нас была река — это да!
        — Ты что, плавать не умеешь? — смеясь, спросила Рита. — Так бы и сказал... Лезь в воду — научу.
        Юрку возмутило такое нахальство. Сама еле на воде-то держится, а его учить хочет! Эх, была не была...
        — Послушай, отвернись, — попросил он. — Я тебе покажу, как надо плавать!
        Не спуская глаз со спины Маргаритки, в два счета сбросил с себя солдатские галифе, рубаху и в чем мать родила бухнулся в воду. Впопыхах он не рассчитал и крепко приложился лбом ко дну. Вынырнул, ошалело завертел головой. Рита, берег, сосны замельтешили, закрутились в глазах. Через секунду все стало на свои места.
        Забыв, что он без трусов, сильными саженками поплыл Гусь вниз по течению. Скользкие водоросли хватали его за ноги, кувшинки царапали шею, а он плыл и плыл. Рядом резал грудью воду Дик. Его частое горячее дыхание обжигало ухо, а мягкая в воде шерсть приятно щекотала плечо.
        Маргаритка осталась далеко позади. Ее ноги не хуже мельничного колеса молотили воду, но разве Юрку догонишь?
        Назад, против течения, трудно было плыть. Дик не стал зря тратить силы. Он выскочил на берег и трусил рядом по траве. Юрка шел по дну. Вода с журчаньем обтекала грудь. Стрекозы слетали с прибрежной осоки и махали крыльями возле лица. В прозрачной воде видно было, как стайками шарахались в разные стороны мальки.
        Рита уже вылезла из воды. Она стояла к Юрке спиной и выкручивала косу. «Как же я теперь вылезу?» — подумал Юрка. У берега было совсем мелко, он присел.
        — Я же тебе сшила трусы, — не поворачиваясь, сказала Рита. — Почему ты их не надеваешь?
        Юрка хотел рассердиться, но не мог. Она спросила просто, без тени насмешки. Она привыкла ухаживать за отцом и поэтому могла спокойно говорить любые вещи, связанные с домашним бытом.
        — Хочешь, я тебе еще одни трусы сошью? — спросила она, искоса взглянув на дрожащего в прохладной воде Юрку.
        Это уже было слишком!
        — Ну чего ты торчишь на берегу? — вскипел Юрка. — Давай уматывай!
        — Извини, — усмехнулась Маргаритка. И, отбросив за спину косу, неторопливо пошла прочь.
        Юрка догнал ее в лесу. Отойдя в сторону от дороги, она собирала землянику. Коса оставила мокрую полоску на сарафане, на голове волосы уже высохли, белыми паутинками спускались на лоб, глаза. Она встала и протянула ему букетик сочных красных ягод.
        — Попробуй, какие вкусные.
        — Сама ешь, — сказал Юрка, но ягоды взял и, не зная, что с ними делать, сразу весь пучок отправил в рот. Маргаритка удивленно посмотрела на него и прыснула со смеха.
        — Выплюнь траву-то...
        Юрка вытер рукавом красные от сока губы.
        — Рубашкой? — покачала головой Рита.
        — А чем же еще? — огрызнулся Гусь. — Штанами?
        Ему надоели замечания. Что за человек эта Маргаритка? Раз сделает хорошо, два — плохо. Ну чего, спрашивается, придирается? Все мальчишки вытирают нос и рот кулаком или рукавом. Только Стаська один — платком. Его так в Ленинграде приучили. Но спорить с девчонкой не хотелось. Свяжешься, потом сам будешь не рад. Ей слово — она десять.
        Они шли рядом. Дик бежал впереди. Маргаритка была ростом с Юрку. Ситцевый сарафан едва доставал ей до круглых коленок. Золотистый загар тронул плечи. Там, где лямка сарафана съехала в сторону, кожа была белая.
        — У меня Дика хотят отобрать, — сказал Юрка и испытующе посмотрел на Риту.
        — Давно пора...
        — Это почему?
        — Дику будет лучше в гарнизоне. Он ведь служебный пес. А ты его испортишь. Бегает без толку, как дворняжка.
        — Мы с Диком будем шпионов ловить, — сказал Гусь. — И никто его у меня не отбирает. Я наврал.
        — Это ты умеешь.
        — Не любишь ты Дика.
        — Люблю.
        — Почему тогда не приходишь?
        Рита искоса взглянула на Юрку и спросила:
        — А ты?
        Юрка не ответил. Он наступил на колючую шишку. Нагнулся за ней и запустил вверх. Шишка со свистом зарылась в гуще сосновых веток. И тут же, спустя секунду, мягко упала в пыль.
        — Уеду я отсюда, — сказал Гусь. — Хочу путешествовать. Как Ричард Львиное Сердце. И еще хочу быть разбойником. Ну, таким, как Робин Гуд. Грабить богатых и все отдавать бедным... Мне ничего не надо.
        — Тебе надо было при царе родиться... Буржуев-то давно нет. Кого же ты будешь грабить?
        Юрка вдруг покраснел. Даже уши запылали.
        — Все. Отрезано, — глухо сказал он. — Я ведь прогнал Ангела. Разные у нас дорожки... Один раз, правда, украл. Колбасу и консервы. Не для себя — для Дика.
        Загребая ступнями теплую, как зола, пыль, он ждал, что скажет Рита. А она ничего не говорила. Крутила в пальцах кончик носа и внимательно смотрела на обочину. Остановилась, присела. И сарафан, словно парашют, опустился в пыль, закрыв ноги.
        — Ромашка, — сказала Рита. Сорвала цветок и, пряча от Юрки смешливое лицо, стала отрывать белые лепестки.
        — У меня есть знакомый капитан. Мужик что надо... Он приказал повару Дика кормить. Надо было сразу к дяде Васе, а я консервы... и колбасу.
        — Любит! — воскликнула Маргаритка и высоко подбросила желтоголовую общипанную ромашку. У ее ног лежали белые лепестки. Серые Маргариткины глаза с любопытством смотрели на Юрку.
        А он обалдело глядел на нее и бормотал:
        — Зря я это... Не надо было брать консервы... и колбасу.
        — Какие консервы? — смеясь, спросила Рита.
        — Тушенка.
        — Какая тушенка? Вот дурачок!
        Маргаритка позвала Дика, сорвалась с места и помчалась по дороге. Только длинные ноги замелькали. Остановилась возле толстой медноствольной сосны, перевела дух и крикнула:
        — Завтра на речку!

ГОСТЬ С АЭРОДРОМА

        На рассвете Василиса разбудила Юрку.
        — Картошку окучивать, — сказала она.
        — Зачем еще? — зевая, спросил Юрка.
        — Чтобы хорошо росла.
        — Она и так вырастет. Не надо, баб?
        Василиса пожевала губами и, завязав потуже платок на голове, вышла в сени.
        Юрка полежал немного и стал одеваться. По полу прыгали солнечные зайчики. Один из них забрался в алюминиевую тарелку, стоявшую на полке, и она весело засияла.
        Дик лежал посередине избы. Один глаз спит, другой — на Юрку смотрит. Дику тоже хочется спать. Ему можно. Ему не надо картошку окучивать.
        Белка лежала напротив Дика и настороженно глядела на него. Чего ей от Дика надо? На улице и близко не подходит, а в избе так и следит за ним.
        Когда Юрка вышел на крыльцо, бабка уже ковырялась в огороде с мотыгой. Тихо и прохладно на улице. Солнце наполовину поднялось из-за леса. Длинные тени протянулись от изб, заборов. Иглы на соснах влажно блестели. На дороге пусто. Не слышно поезда. И вот утреннюю тишину прорезал звонкий пастуший крик:
        — Эге-ге-гей! Бо-о-о!
        И тишины как не бывало. Заскрипели двери скотников, захлопали калитки. Поблизости замычала корова. В ее густое мычанье вплелось дробное козлиное беканье. А тут еще поддали жару петухи. Пошли перекликаться от двора к двору. Петушиная перекличка скоро оборвалась. Немного осталось петухов в поселке.
        К изгороди прислонена мотыга. Это для Юрки. Он взял мотыгу, повертел в руках, сморщился: тяжелая. Встал в бороздку, с размаху всадил в землю. Бабка покосилась на него, но ничего не сказала. Юрка из озорства еще раз всадил мотыгу не туда, куда надо. Бабка — никакого внимания. Вздохнув, поплевал на руки, как это делал на аэродроме, и стал окучивать.
        Поравнявшись с бабкой, все же буркнул:
        — Фриц прилетит, бросит бомбу — и вся наша картошка — в небо.
        — Балаболка, — добродушно проворчала Василиса. — Гляди под ноги-то, а то по пальцам тяпнешь.
        Рукам стало горячо, теперь жди мозолей. Через час заныла спина, шея, защипало между лопатками.
        — Перекур, — сказал Гусь и бросил мотыгу в борозду.
        Бабка продолжала окучивать. Она уже на три борозды обогнала Юрку.
        — Шабаш! — крикнул он. — Заморилась ведь, отдохни.
        Бабка обогнала его на четыре борозды. Ее маленькая фигурка не спеша двигалась вдоль зеленого кустистого рядка. Мотыга равномерно поднималась и опускалась. «Старая, а, гляди, не устает», — подумал Юрка. Посмотрел на свои руки — мозолей пока не видно. Потом будут...
        — Бабушка, хочешь, я в лес сбегаю? — сказал Юрка. — За грибами. Говорят, за пожней колосовики пошли.
        — Рано им еще, — сказала Василиса. — Какие сейчас грибы? Неделю печет... Грибы, родимый, после дождя бывают.
        — А почему же поганки растут?
        — Вот тебе урок, — сказала бабка, — до завтрака — четыре борозды.
        Юрка прикинул: многовато. Ничего не поделаешь, надо браться за мотыгу. Тут не до разговоров.
        В самый разгар работы возле дома остановился бензовоз и стал сигналить.
        — Цыган! — обрадовался Юрка. Бросив мотыгу, побежал к калитке. Так и есть; чернобровый Семен вылез из кабины и, улыбаясь, ждал Юрку.
        — Здорово, Огурец! — пожал руку. — Занимаешься сельским хозяйством? Добро.
        — Надо же бабке помочь, — солидно сказал Гусь. — Старая, зашивается.
        — Добро, — повторил Семен. — На аэродром хочешь?
        — Как там? — помолчав, спросил Юрка.
        — Летают, — неопределенно ответил Семен.
        Юрка ожидал, что он передаст ему приветы, расскажет новости. Как там Вася-Василек? Летчики? Но Семен похлопывал синей пилоткой по сапогам, помалкивал. Черные волнистые волосы спускались ему на обожженный солнцем лоб. Широкие брови смыкались на переносице. Большой, сильный, стоял Семен и с любопытством смотрел на Юрку. Давненько не виделись они. С весны. Изменился Гусь. Ростом выше стал. Лицо обострилось, похудело. Скулы, как две сливы, выпирали на щеках. А буйный прямой волос рос как хотел: вкривь и вкось. Глаза были такими же большими и зелеными, только вроде бы помягче стали, подобрее.
        — Поехали, Огурец, со мной, — сказал Семен.
        — К летчикам?
        — Будешь шофером... Машину научу водить.
        — Бензовоз?
        — А что, плохая машина?
        Гусь окинул равнодушным взглядом пузатую машину, похожую на гигантского зеленого муравья с яйцом, сказал:
        — Поднеси к твоему бензовозу спичку — один пшик останется.
        — Не поедешь?
        — Кабы к летчикам, — сказал Юрка. — А бензовоз... Ты же сам говорил, что на нем после войны воду будешь возить. А я летать хочу. Как Северов.
        — Учиться на летчика, Огурец, надо, — сказал шофер. — А ты лоботряс.
        — Лоботряс? — сказал Юрка. — Погляди, сколько борозд окучил! А эти хорды, разные там углы, винты — чепуха. Был бы Северов живой — научил. И Вася-Василек научил бы. Я знаю. Я воду и бензин не хочу возить. Летать хочу.
        — Летчик — это шофер, — сказал Семен. — Воздушный. Я бензин вожу, а летчик — бомбы. Я по земле, а он по воздуху. И вся разница.
        Бабка разогнула старую спину и, опершись подбородком на отполированную ручку мотыги, посмотрела на них.
        — Чего языком попусту мелешь? — сказала Юрке. — Позови человека в избу.
        Семен взглянул на часы и полез в кабину.
        — Чаю-то попей, — упавшим голосом сказал Гусь. Он подумал, что Семен уезжать собрался, но шофер вытащил из угла тугой вещевой мешок, вскинул его на плечо и зашагал по тропинке за Юркой. «Чего это у него в мешке? — заинтересовался тот. — Да много как... Не запчасти, надо полагать, продукты... Наверное, сухой паек получил».
        Семен понравился Василисе. Он громко отвечал на ее вопросы, рассказал о положении на фронтах. Узнав, что ее сын — танкист, успокоил:
        — Такая громада... Не так-то просто прошибить. Броня!
        Когда самовар закипел, Семен, словно пушинку, поставил его на стол.
        — Угостить-то тебя нечем, — загоревала бабка. — Уж больно парень-то хороший... Справный.
        Семен засмеялся, и его ровные белые зубы заблестели на смуглом цыганском лице.
        — Не тужи, мать, — сказал он, хитро прищурив глаза. — Огурец угостит...
        Юрка вытаращил на него глаза.
        — Ты чего?
        — Развязывай мешок, — сказал Семен.
        Юрку уговаривать не пришлось. Он за лямку подтащил тяжелый мешок к столу, развязал. В мешке лежали хлеб, сухари, консервы, сахар, брусок сала, банка с комбижиром, который почему-то называли «лярд».
        — Сколько жратвы! — обрадовался Гусь.
        Дик лапой отворил дверь и пробрался в избу. Но к столу не подошел. Лег посередине комнаты, положил морду на лапы и глаза прикрыл: дескать, наплевать мне на хлеб, сало и консервы. Только влажный нос выдавал Дика. Нос морщился, сжимался, шумно втягивал воздух.
        Юрка стоял возле мешка. В одной руке он держал буханку хлеба, в другой — сало. Лицо у него было немного растерянное.
        — Кому все это? — наконец спросил он.
        — Тебе.
        — Мне?!
        Семен шутит. Кто ему, Юрке, столько продуктов отдаст? Это его, Семена.
        А сам что будет есть?
        Нет, столько сразу нельзя брать... Много.
        — А сам? — спросил Гусь. — С голоду помрешь.
        — При чем тут я, — улыбнулся шофер. — Это все твое. Летчики прислали.
        — Вася-Василек? — воскликнул Юрка, расцветая от счастья.
        — Он и Кошин передали... Знаешь Кошина?
        — У него щека обожженная? — вспомнил Юрка.
        — Он самый... Передай, говорят, Гусю, только пусть не все сразу слопает... Брюхо лопнет.
        — Бабушка! — подскочил Юрка к Василисе. — Это летчики мне прислали... Нам с тобой!
        Он положил перед ней хлеб, сало, подтащил мешок.
        — И сахар тут... с чаем будем пить. Это все летчики!
        Юрка почувствовал себя хозяином, все вывалил из мешка на стол и принялся угощать:
        — Ешьте... Баб, клади в чай больше сахару. А ты, Семен, давай жми на сало... Тебе еще на аэродром пылить.
        — Не старайся, Огурец, — сказал Семен. — Я человек нестеснительный. Только сыт я. Вот чай — другое дело.
        — Ты каждый раз заезжай к нам чай пить, — радушно пригласил Гусь. — Можно, баб?
        — Теперь знает, где наш дом, — сказала Василиса. — Не проедет мимо.
        Семен поднялся из-за стола, поблагодарил хозяина. Дик тоже поднялся, подошел к нему, понюхал сапоги. Понюхал и завилял хвостом: родной запах аэродрома.
        — Гляди, узнал... — удивился Юрка.
        — Интересовались ребята: как он тут?
        Юрка разлохматил Дику шерсть на загривке, похлопал по спине.
        — В норме. Костей не нащупать...
        — Полезный пес, — сказал Семен.
        Юрка проводил его до бензовоза. Солнце нагрело бак. Над винтовой пробкой дрожал, плавился воздух. Это испарялся авиационный бензин. Юрке приятен был запах бензина. Он напоминал аэродром, штурмовики. Ему вдруг захотелось приложить ухо к теплому баку цистерны. В голову пришла мысль, что он услышит знакомые звуки: рев прогреваемых моторов, гул штурмовиков, кружащихся над летным полем. Юрка приник к цистерне, но ничего не услышал. Даже плеска. Бензин молчал, дожидаясь своего часа.
        Семен натянул на голову пилотку. Синеватый в кольцах чуб вымахнул на бровь.
        — Прощай, Огурец.
        В его голосе Юрка уловил грустную нотку.
        — Когда опять приедешь? — спросил он.
        — Вкусный чай у твоей бабки...
        — Уходите?
        — Прощай, Гусь! — Семен неуклюже забрался в кабину, хотел захлопнуть дверцу, но Юрка не дал. Он ухватился за ручку, потянул к себе.
        — Я не буду болтать... Уходите?
        — Время-то какое, Огурец, — улыбнулся Семен. — Наступаем. Что же нам сидеть тут? Фронт отодвинулся на запад.
        — И ты будешь перебазироваться?
        — Понятно.
        — Ты же не летчик! — крикнул Юрка. — Ты бензовоз.
        Семен не обиделся. Он понимал Юркино настроение. Обрывалась последняя ниточка, связывающая его с аэродромом. Семен осторожно захлопнул дверцу, нажал на стартер. Мотор тоненько взвизгнул, завыл... Сейчас Семен выжмет сцепление, даст газ и... прощай.
        К забору подошла бабка. Вытерев концом платка толстый нос, сказала:
        — Ну, чего прилип к автомобилю? Человеку ехать надо, а ты...
        Бензовоз тронулся с места. Гусь вскочил на подножку и кулаком стал стучать в дверцу:
        — Семен! Семен! Открой! Я с тобой...

ГЛУБОКИЕ КОРНИ

        Бензовоз скатился под уклон. Вымощенная булыжником дорога оборвалась. Колеса машины попали в широкие колеи, выбитые в песке. Мягко покачивало. Лес обступил дорогу, закрыл небо. Иногда машину сильно накреняло, и тогда слышно было, как в гулкой цистерне ходит бензин. На капот неслышно упала зеленая сосновая ветка. Она, словно живая, доползла до радиатора и соскользнула вниз.
        Под колесами протарахтел деревянный Рябиковский мост. От моста до самой железнодорожной насыпи волновалась высокая трава. Отсюда до бабкиного дома полтора километра. В кабине тихо. Семен крутит черную баранку. Молчит.
        Молчит и Юрка. Решение все бросить и уехать с Семеном к летчикам возникло мгновенно. Тогда он не колебался. Вскочил в кабину, сел и поехал. А теперь мысли пчелиным роем закружились, загудели в голове. Бабка? Картошка? Стасик? Рита? Дик? Как он мог забыть про Дика?
        Гусь повернулся к Семену, хотел сказать ему, чтобы он остановился. Надо ведь Дика взять. Семен смотрел на дорогу, крутил баранку и улыбался. Наверное, думает, что Юрка готов на попятную. Думает, что Гусь трепач...
        — Семен, — ровным голосом сказал Юрка, — когда ты снова на склад собираешься?
        — Военная тайна, — усмехнулся шофер.
        — Я серьезно...
        — Уже домой потянуло?
        — Паршивый у тебя бензовоз, — сказал Юрка. — Того и гляди развалится... Когда тебе новый дадут?
        — Мне и на этом хорошо... Машина отличная.
        — Барахло, — сказал Юрка. — А этому, Егору, дали новый, я видел.
        — Мне на складе больше делать нечего, — сказал Семен. — Это последний рейс.
        Юрка кашлянул и отвернулся. Он кусал губы. Незаметно поддал какой-то рычаг.
        — Осторожно, Огурец, — спокойно сказал Семен, — сломаешь...
        — Машину? — спросил Юрка.
        — Ногу, — сказал Семен.
        Они замолчали. Бензовоз, надсадно завывая, медленно взбирался на бугор. А там дорога хоть куда. Включай четвертую и газуй. На бугре Семен остановил машину. Не выключая мотора, сказал:
        — Прокатился и хватит... Вылезай.
        Гусь, скрывая радость, удивленно посмотрел на него.
        — Не вылезу, — сказал он. — Давай вези.
        За дверцей кабины послышался тихий визг, кто-то поскребся. Юрка нажал на ручку, дверца отворилась, и в кабину сунулась остроухая морда. Дик вспрыгнул на подножку, с ходу лизнул мокрым горячим языком Юрку в лицо.
        — Бежал сзади! — изумился Гусь.
        Он соскочил на дорогу, обнял Дика. Бока у собаки ходили ходуном. Дик смотрел Юрке в глаза, словно хотел сказать: «Что же это ты, братец? А еще друг называется».
        Юрка гладил Дика. Ему было стыдно.
        — Зря тебе собаку отдали, — сказал Семен. — Намудрили тут летчики.
        — Трогай, чего стоишь? — не оглядываясь, сказал Гусь.
        Семен отпустил тормоз, и бензовоз медленно поехал под уклон.
        Юрка слышал, как из-под колеса выскочил камень и звонко стукнул о крыло. Шорох покрышек становился все глуше. Юрка встал, посмотрел вслед машине и, крикнув: «Семе-ен!» — бросился догонять. Дик побежал рядом.
        — Ты мне, Огурец, порядком надоел, — сказал Семен, остановив машину. — Командуешь, понимаешь, и командуешь... Ну?
        — Пока, Семен, — сказал Гусь и протянул ему руку. — Будешь в наших краях — заезжай. Бабка мигом самовар поставит.
        Семен взял в свою большую ладонь Юркину руку, пожал. Подмигнув черным цыганским глазом, засмеялся:
        — Чертенок... И в кого ты такой колючий?
        — Летчикам спасибо, — двигая скулами, сказал Юрка. — За вещмешок и за все... Насчет Дика пусть не волнуются. Дик... в общем все будет в норме. А ты давай вези бензин и заезжай, когда война кончится. Заедешь?
        — Обязательно.
        — Ну, давай трогай.
        — А ты, Огурец, держись за бабку, — сказал Семен. — У нее, сразу видно, душа хорошая.
        — Она мне и так как родная.
        — Помогай ей по хозяйству-то. Трудно ведь, старая.
        — Я пять борозд сегодня окучил... Встал — еще солнца не было.
        — Встретимся, друг, — сказал Семен. — Поехал я.
        Он помахал рукой и скрылся в кабине. Не успел бензовоз набрать скорость, как Юрка снова догнал.
        — Семен, — торопливо сказал он. — Я нарочно насчет твоего бензовоза... Хорошая машина. Что толку, что у Егора новая? Все равно он тебя в жизни не обгонит. Барахло он, Егор... Кулак.
        Семен, не останавливая машины, снова помахал рукой и понесся под уклон. Юрка и Дик стояли посередине дороги. Юрка ждал, когда бензовоз свернет за, кривобокую сосну, стоявшую на развилке.
        И вот на дороге осталось пыльное облако. Когда оно развеялось, Юрка вздохнул и зашагал в обратную сторону, на станцию.
        Бабка окучивала картошку. Ее выгоревший платок чудом держался на затылке. Гладкие черные волосы были аккуратно зачесаны за уши. Круглая, похожая на дождевую каплю сережка покачивалась в маленьком ухе. Юрка отворил калитку. Она протяжно скрипнула. Он нарочно медленно шел по тропинке, но бабка даже не посмотрела в его сторону. Он кашлянул. Бабка молча орудовала мотыгой. Пока Юрка был в отлучке, она окучила пять длинных борозд.
        Юркина мотыга сиротливо торчала посередине борозды. Он помнил, что, увидев бензовоз, бросил ее. Это бабка воткнула мотыгу. Значит, знала, что Юрка вернется.
        Он встал в борозду и как ни в чем не бывало принялся подгребать. Поравнявшись с бабкой, поднял на нее глаза. Бабка не глядела на него, будто Юрки вовсе на огороде и не было.
        — Устала ведь, баб, — сказал Гусь. — Отдохни. Я поработаю.
        Бабка разогнула спину, потерла поясницу. Лицо у нее было совсем не сердитое. Приложив ладонь ко лбу, она поглядела на солнце.
        — Ребятишки тут к тебе оравой приходили, — сказала она. — Звали куда-то... Толком не расслышала. На речку, что ли?
        Юрка тоже посмотрел на солнце. Высоко, над самой головой. И жарко. Рубаха прилипла к плечам, шея мокрая. Хорошо бы сейчас с берега... Вода прохладная, красота!
        — Поработаю, — сказал Юрка. — Урок у меня... Четыре борозды окучу и пойду.
        Бабка надвинула платок на лоб, воткнула свою мотыгу в землю.
        — Иди купайся.
        — Поработаю, — упрямо сказал Гусь.
        Он сбросил рубаху, из майки соорудил что-то наподобие тюрбана и надел на голову. Свой урок он выполнит, если бы даже на небе не одно, а сто солнц засияли.
        Бабка ушла в избу, а Юрка принялся за дело. Чем скорее он выполнит свой урок, тем раньше попадет на речку. Главное, не отвлекаться. Но это сделать оказалось не так-то просто. Юрка еще не закончил окучивать и вторую борозду, как на крыльцо вышел Жорка Ширин. Уселся на верхнюю ступеньку и, вытащив из кармана белый сухарь, стал его яростно грызть. Юрка сначала делал вид, что не видит Жорку. Рыжий тоже не хотел замечать Гуся. Несмотря на гнилые зубы, он удивительно быстро разделался с сухарем. Из другого кармана достал кусок сахару. Кусок был большой, и Жорка никак не мог запихать его в рот. Положил на доску и ахнул камнем. Белые брызги разлетелись во все стороны. Жорка сначала облизал камень, потом, опустившись на колени, стал подбирать с земли кусочки сахару.
        Откуда ни возьмись, появился Тобик. С секунду он удивленно смотрел на своего хозяина, но, сообразив, в чем дело, бросился помогать ему. Сахар так и затрещал на крепких собачьих зубах.
        — Пошел вон, — отпихнул Тобика Жорка.
        Тобику сахар понравился. Он не захотел уходить. Наоборот, он выхватил у Жорки из-под самых рук кусок.
        — Отдай, обжора! — вцепился Жорка в собаку. — Кому говорю?!
        Тут Юрка не выдержал.
        — Сам ты обжора, — сказал он. — Зубов нет, а сахар трескаешь.
        Жорка отпустил Тобика. Желтоватые в крапинку глаза стали злыми.
        — Это сахар мой, — сказал он. — Я не ворую...
        Юрка едва сдержался, чтобы не запустить в него камнем. Не стоит руки пачкать. Прибежит Шириха, шум поднимет... Бабка опять расстроится.
        — У меня привычки такой нет — воровать, — ухмыляясь, продолжал разглагольствовать Жорка. — Воров в тюрьму сажают.
        Юрка посмотрел на жирное, расплывшееся Жоркино лицо и почувствовал, как закипает бешенство. Не задумываясь проломил бы ему рыжую башку мотыгой. Если перемахнуть через забор, можно поймать... Не успеет удрать. Гусь медленно двинулся к забору.
        — Тронь только, — сказал Жорка. — Старшина дома... Он живо те холку намылит.
        Юрка окинул взглядом забор. Высокий. С ходу ни за что не перепрыгнешь. А пока будешь перелезать, Жорка смоется.
        — Дядя Петя, — на всякий случай позвал Жорка, не спуская с Юрки глаз. — Выдь на минутку...
        В сенях глухо хлопнула дверь, затопали тяжелые шаги, и на крыльце появился старшина. Он был без ремня, ворот расстегнут. Живот вздул гимнастерку, на толстом лице — пот. Видно, пил чай, распарился.
        — Ну и погода, — поглаживая себя по животу, сказал он. — Пустыня. Сахара.
        — Дядя Петя, — угодливо сказал Жорка, — пойдем на речку?
        — Далеко?
        — Чуток поболее версты.
        — Надо подумать, — старшина потянулся, икнул. — Я, понимаешь, вздремнуть хотел.
        — Там вздремнете, — уговаривал Жорка. — Под кусточком.
        Старшина снова икнул и увидел Гуся. Маленькие водянистые глаза его с минуту буравили мальчишку.
        — Не совестно? — наконец спросил старшина.
        — Вы о чем, дядя?
        — О консервах и колбасе... Знаешь, что это такое?
        — Продукты.
        — Сколько банок увел?
        — Одну, — сказал Юрка, — два круга колбасы и буханку хлеба.
        Жорка обалдело захлопал рыжими ресницами, рот его широко раскрылся.
        Старшина тоже опешил.
        У него даже икота пропала.
        Он застегнул пуговки на воротнике, провел рукой по гимнастерке.
        — Это же... форменный грабеж!
        — Да нет, — сказал Юрка. — Это в долг.
        Старшина побагровел:
        — Я тебя к коменданту... Посажу!
        Юрка спокойно высморкался. Хотел по привычке вытереть нос рукавом, но раздумал. Достал из кармана большой платок с дыркой посередине и несколько раз провел под носом. Аккуратно сложил платок, спрятал в карман.
        — Люблю, чтобы все было по-культурному, — ни к кому не обращаясь, произнес он. И, бросив презрительный взгляд на Жорку, добавил: — Конечно, сопливым никакой платок не поможет...
        Жорка растерянно оглянулся на старшину и несколько раз подряд шмыгнул носом. Но это не помогло: под носом еще больше заблестело. Платков у Жорки сроду не водилось, а рукавом вытереть нос не решился. Так и остался сидеть на крыльце с мокрым носом.
        — Платком нос вытирает, — сказал Жорка, — а чужую колбасу ворует... Это по-культурному?
        — Захлопни свою коробку, — посоветовал Юрка. — С тобой, микроба несчастная, никто разговаривать не желает. Попадись на речке, утоплю!
        — Полегче, Гусь, — сказал старшина. — Мне про твои делишки все известно... Да ты и сам не скрываешь.
        — Вы не разоряйтесь, дядя, — перебил его Юрка. — Сказано, продукты я взял в долг.
        — До конца войны? — усмехнулся старшина. — На том свете угольками будешь рассчитываться... Хитер ты, Гусь, да и я не дурак...
        — Дурак, — сказал Юрка и, повернувшись к старшине спиной, неторопливо отправился домой.
        Вернулся он скоро. Старшина, голый до пояса, стоял у крыльца, а Жорка лил ему из кружки воду на толстую красную шею.
        — Эй, дядя! — окликнул Гусь. Старшина фыркал, как боров, хлопал себя ладонями по жирной груди. На Юрку он даже не посмотрел.
        — Вот ваши продукты! — крикнул Юрка и перебросил через забор банку с тушенкой.
        — А это вместо колбасы и хлеба... — И вторая банка, побольше, мягко шлепнулась в траву.
        Жорка бросил кружку в ведро и кинулся подбирать банки.
        — Свиная тушенка, — показал он старшине. — Не брешет...
        — Квиты? — спросил Гусь и, не дожидаясь ответа, ушел с огорода.

        Случайно на чердаке Юрка наткнулся на сундук. Сверху были навалены старые газеты, журналы с выцветшими обложками. А под ними лежали книги. Юрка взял одну, раскрыл: «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтов. Равнодушно полистал, хотел бросить в сундук, но что-то его остановило. Подсел поближе к свету, падавшему через круглое чердачное окошко, стал читать и... очнулся, когда услышал громкий лай Дика.
        Книжка была интересная. Прочитав ее, принялся за другую. Юрка читал все подряд, без разбору: «Девяносто третий» и «Человек, который смеется» Гюго, «Выстрел» Пушкина, «Преступление и наказание» Достоевского, «Красное и черное» Стендаля, «Избранное» Чехова и много других. С чердака он перекочевал в амбар. И там один на один с книгой мог проторчать с утра до вечера. Сначала с ним был Дик, но потом собаке надоело валяться в темном амбаре и нюхать сенную труху. Дик ложился на траву у входа в амбар и надежно охранял своего друга. Гусь забывал даже про обед. Зато Дик никогда не забывал. Когда бабка начинала ухватом двигать чугуны в печке, он лапой открывал дверь, подходил к Юрке и носом тыкался в лицо: дескать, пора, друг, жареным запахло.
        Повар Сотник каждое утро выдавал порцию кухонных отходов для Дика. Угощал борщом, кашей и Юрку. Опорожнив миску, Гусь вытирал губы носовым платком, говорил:
        — Хорошо быть поваром... Сколько хочешь ешь — и никто тебе слова поперек не скажет.
        Длинный повар сердито гремел кастрюлями, хмурился:
        — Хотел бы я посмотреть, сколько ты выдержишь у плиты?
        — Только бы кормили, — сказал Гусь. — Выдержал бы...
        Сотник поправил пилотку, взял Юрку за руку:
        — Пойдем к капитану.
        — Зачем?
        — Попрошу, чтобы определили тебя ко мне в помощники... Поваренком будешь.
        — Поваренком?
        — Будешь картошку чистить, воду таскать, плиту разжигать. И есть вдоволь.
        — Погоди, дядя! — испугался Юрка. — Не хочу я поваренком. Я летчиком хочу.
        Сотник выпустил Юркину руку, грустно улыбнулся.
        — Впредь не пузом соображай, а головой... Так-то, брат. А теперь очисти пищеблок.
        Юрка пожимал плечами, брал ведро и уходил. Чудной какой-то этот повар...
        Один раз Гусь пришел в столовую — там солдат полно. Сидят за столами и в такт дружно ложками барабанят.
        — По-ва-ра! — мощно гремит под сводами столовой. — По-ва-ра!
        Лица у солдат усталые, но не очень сердитые. Пришли на обед с полевых учений, а повара на месте не оказалось. Вот и шумят солдаты.
        Юрка подошел к двери кухни — закрыта. Отправился искать Сотника. Нашел у оружейного склада. Повар стоял на коленях возле новенького крупнокалиберного пулемета и помогал солдату в зеленом комбинезоне собирать его. Руки у Сотника были по локоть в густом оружейном масле. А лицо... Юрка никогда не видел у него такого довольного, сияющего лица.
        — Солдаты ждут, — сказал Гусь. — В столовой.
        Сотник с сожалением положил на промасленный брезент пулеметную часть, вытер тряпкой руки.
        — Отличная штука, — кивнул он на пулемет. — С такой машинкой черт-те что можно сделать...
        — Ложками стучат, — сказал Юрка. — Давно, видно, ждут.
        С лица Сотника сползла улыбка.
        — Забыл... Будь ты не ладен!
        Он проворно поднялся с колен и рысью направился к столовой. Солдат посмотрел ему вслед, улыбнулся:
        — Любитель... Даже про кашу забыл.
        Стасик два дня нигде не показывается. Даже к Юрке не ходит. У Стасика большая радость — отец с фронта на побывку приехал. Юрка один раз видел его. Стасик зазвал к себе домой и познакомил с отцом.
        — Друг мой, Гусь, — сказал Стасик, счастливо улыбаясь.
        — Слышал... — медленно произнес отец Стасика, потом крепко пожал Юрке руку, внимательно посмотрел в глаза. — Вы тут не очень чудите, хлопцы, — сказал он. — Что было, то прошло. А больше не надо.
        Отец Стасика был майор. Волосы у него такие же, как и у сына, светлые, кудрявые. Лицо хмурое, но доброе. На шее шрам. Майор человек был неразговорчивый. Он ничего не рассказывал и ни о чем не спрашивал. Но когда смотрел на Стасика и Юрку, глаза его становились мягкими, хорошими. Перед самым отъездом он спросил Юрку:
        — Как дальше жить думаешь?
        Гусь понял, что этому человеку нужно только правду говорить.
        — Да вы за Стасика не беспокойтесь, — у него своя голова на плечах, — сказал он.
        — А у тебя?
        Юрка опустил глаза, помолчал.
        — А я... не знаю. На войну не берут.
        — Я узнавал... Школа откроется, — помолчав, сказал майор. — Оба осенью сядете за парту. И без всяких дураков.
        — Ладно, без дураков, — неохотно ответил Гусь. — Я пойду. Дела.
        Юрка рад был за друга. Стасик долгое время не имел от отца никаких вестей. И вот встретились. А Юрка никогда и ни с кем не встретится. Майор где-то раздобыл для Стасика детский матросский костюм: куртку и короткие штаны, и бескозырку с золотой надписью на ленте «Аврора». Костюм был тесноват. Тонкие руки Стасика далеко вылезали из рукавов, а штанишки были намного выше колен. Юрка, увидев друга в этом одеянии, остановился на пороге столбом и долго его разглядывал, а потом спросил:
        — Мальчик, ты случайно не из детского садика?
        Стасик похлопал себя по голым ногам, вздохнул:
        — Штаны коротковаты. Зато бескозырка в самый раз...
        Видно было, что Стасик чувствует себя неудобно в новом костюме, но, чтобы не огорчить отца, мужественно носит тесную матроску.
        Майор погостил два дня и снова уехал на фронт. А Стасик с неделю ходил счастливый. Без матроски. Матроску он снял сразу, как проводил отца.

ТРУДНОЕ РЕШЕНИЕ

        Юрка ногой распахнул дверь в кухню, крикнул:
        — Эй, Сотник, получай свои сморчки!
        Сотника в кухне не было. У котла стоял толстый незнакомый человек и в высоком белом колпаке. Он удивленно смотрел на Гуся и качал головой.
        — Если этот маленький разбойник думает, что ему можно без разрешения врываться на кухню, то он глубоко ошибается, — сказал человек.
        — Я к Сотнику... к повару, — пробормотал Юрка. — Грибы принес.
        Толстый человек положил половник на крышку большой кастрюли, подошел к Юрке.
        — Эту пакость ты называешь грибами? — спросил он, кивнув на корзинку.
        — Сморчки, — сказал Гусь. — Они вкусные, если отварить...
        — Их не отваривают, их выбрасывают! — Повар взял корзинку и вывалил грибы в помойное ведро. — Вот так, а теперь, малыш, шагом марш из кухни.
        — А... а кости?
        — Тебе показать, где дверь? — спросил повар. — Или сам найдешь?
        Юрка, стиснув зубы, выбежал из кухни. Он ничего не понимал. Где Сотник? Почему на кухне распоряжается этот противный толстяк? Юрка бросился в комендатуру. По длинному коридору сновали военные. Выносили из комнат пачки бумаг и грузили в машину. Кабинет дяди Васи был закрыт.
        Юрка вышел из комендатуры и отправился к проходной. Возле оружейного склада тоже стояли машины. На них грузили длинные узкие ящики, коробки с боеприпасами.
        Юрка увидел знакомого солдата в зеленом комбинезоне. Того самого, с которым Сотник собирал крупнокалиберный пулемет. Солдат таскал на спине из склада ящики.
        — Где Сотник?
        Солдат осторожно поставил тяжелый ящик в кузов машины, отер пот со лба.
        — Сотник тю-тю, — сказал он. — Уехал твой повар.
        — Уехал?!
        — На фронт, братишечка... Пулеметчиком.
        — А как же...
        — Каша? — усмехнулся солдат. — Кашу да борщи другой будет варить. Сотник, братишечка, давно просился к пулемету. Уважили человека.
        — А вы тоже уезжаете?
        Солдат посмотрел Юрке в глаза и сказал:
        — На фронт... Отдохнули в тылу — и хватит. Пора за дело.
        — И дядя Вася с вами?
        — Капитан? Нет. Он встретит новую часть, разместит...
        — Я пошел, — сказал Гусь. — Пока... Встретишь Сотника — привет от меня. Я ему сморчков принес, а этот... — Юрка покосился на окна кухни, — выбросил. В помойное ведро. Не нравится мне он... Толстый.
        Настроение у Юрки упало. Все тут спешат, торопятся, а ему некуда спешить. И Сотник уехал. Будет фашистов, как капусту, крошить.
        На станции уже стоял эшелон. Машины то и дело подкатывали к самым платформам. Юрка долго стоял в стороне, наблюдал за погрузкой. Солдаты работали как черти. К вечеру все погрузят и уедут.
        Дяди Васи на станции не было. Юрка поплелся домой. У калитки его встретил Дик. Обнюхал пустые руки.
        — Плохи наши дела, брат, — сказал Гусь. — Нет каши...
        Дик обиделся, отошел в сторону.
        — Ладно, найдем чего-нибудь.
        Бабки дома не было. Ушла в лес за березовыми вениками. Юрка вытащил из печки чугун с супом. Вроде пахнет мясом. Утром бабка говорила, что последняя банка тушенки кончилась. Придется снова перейти на растительную пищу. Бабка говорит, что овощные блюда куда полезнее мясных. И еще говорит, что много есть скоромного — грех. А Юрка любит мясное... И Дик любит. Да и бабка ест за милую душу, даром что грех.
        Юрка налил в чашку супу, накрошил хлеба. Дик в минуту опорожнил чашку и выразительно посмотрел на хозяина: мол, давай еще.
        — Ладно, посижу один день голодный, — сказал Гусь и вылил в чашку свою долю. Дик съел и снова посмотрел на Юрку: маловато!
        — Хватит, — сказал Гусь. — Бабка из леса придет голодная.
        Дик подошел к печке, обнюхал Белкино блюдце. Там тоже ничего не было. Шумно вздохнув, улегся посередине избы.
        Юрка смотрел на него. Думал. Вялый стал Дик. Весь день может пролежать в тени. Играет неохотно. Работать совсем перестал. Наверное, понимает, что это не настоящая работа, а так, забава. И чем его теперь кормить? Этот толстяк в колпаке не даст ничего. И на кухню не пустит. Подавится своей кашей, а не даст... Эх, Сотник, уехал и не попрощался!
        За окном фыркнул мотор. Зеленый открытый «виллис» остановился у поселкового. Из машины вылез капитан и, что-то сказав шоферу, поднялся на крыльцо. «К председателю, насчет квартир», — подумал Юрка.
        Не спуская глаз с крыльца, он ждал, когда капитан выйдет из поселкового. Капитан вышел минут через двадцать. Направился к машине. И тогда Юрка пулей выскочил из дому и бросился к «виллису». Шофер завел мотор и разворачивал машину.
        — Дядя Вася, погоди! — крикнул Гусь.
        Капитан положил руку на баранку и удивленно посмотрел на Юрку. Лицо у него было усталое. На зеленых погонах из-за пыли звездочек не видно. Капитан спешил, и ему было не до разговоров.
        — Выкладывай, что у тебя, — сказал он. — Срочное?
        Юрка погладил нагревшийся капот машины, отрицательно покачал головой:
        — Нет, не срочное...
        Шофер взглянул на капитана, выжал сцепление. «Виллис» выехал на дорогу, прибавил ходу. Из-под задних колес выползло серое пыльное облако и застыло посередине дороги. Проехав еще немного, «виллис» остановился.
        — Иди сюда, — позвал дядя Вася. Юрка подошел. Капитан распахнул дверцу, сказал:
        — Садись, прокачу.
        Гусь поспешно взобрался в кабину. Машина завернула за аптеку и помчалась по Кооперативной к Хотяевскому большаку. Когда сильно встряхивало, Юрка хватался за сиденье. Машина открытая, как бы не вылететь. На что Семен быстро ездит, а этот белобрысый шофер еще быстрее гонит, как ветер.
        — Отчего такой скучный, Гусь? — спросил капитан. — Подрался?
        — Сотник уехал, — сказал Юрка. — Хороший был мужик. А этот толстый мне не нравится.
        — Тимохин? — усмехнулся капитан. — Строгий повар.
        — Сотник тоже был строгий, но хороший. Я ему целую корзинку сморчков набрал, а он уехал.
        «Виллис» с разгона нырнул под сень деревьев. Солнце исчезло. Дорога стала уже, и ветви кустов, словно веники, обметали пыль с железных боков машины. Белобрысый шофер и не думал сбавлять скорость. «Виллис» мчался по извилистой дороге, а навстречу плыли красные сосновые стволы.
        — Вы тоже скоро уедете? — глядя на крепкую коричневую шею капитана, спросил Гусь.
        — Уедем.
        — На фронт?
        — Нет... К теще на блины.
        — Дядя Вася, я... — сказал Юрка и поперхнулся. Проглотив слюну, закончил: — Я приведу к вам Дика. Он ученый и... Чего ему здесь пропадать?
        Капитан повернулся к Юрке, хмурое небритое лицо его посветлело.
        — Спасибо, друг, — сказал он.
        Юрка отвернулся и стал пристально смотреть на кусты. Они вдруг слились в единое зеленое колыхающееся пятно.
        — Остановите! — крикнул он. — Мне... мне вылезать надо.

БУДЬ МУЖЧИНОЙ, ГУСЬ!

        Снова, уж в который раз, испытал Юрка горе утраты. Своими руками надел Дику ошейник и отвел к чужим людям. Два раза по дороге в гарнизон поворачивал он обратно, но, вспомнив лицо капитана и его слова: «Спасибо, друг», — останавливался и, собрав на переносице упрямые морщины, шагал к проходной.
        Дик, отвыкший от ошейника, тянул вперед, норовил вырвать поводок. Юрка с трудом удерживал. Несмотря на худобу, Дик был сильный. Утром Гусь опять отдал ему свой хлеб.
        А суп из крапивы Дик так и не стал есть, хотя бабка побелила суп молоком.
        Бабке Юрка ничего не сказал. Эту ночь он спал плохо. Снились Северов, штурмовики. Маргаритка с луковицей в руках. Дик тоже приснился. Он стоял на могиле летчика и протяжно выл на луну.
        У проходной незнакомый часовой остановил Юрку.
        — Куда разбежался? — неприветливо спросил он. — Здесь воинская часть.
        — По делу я, — сказал Гусь. — Пропусти.
        Дик, натянув поводок, сунулся к часовому. Тот, выставив вперед приклад, отступил.
        — Убери собаку!
        — Пропускай, говорят, — сказал Юрка. — К помощнику коменданта я... Он знает.
        Часовой вошел в комнату дежурного и закрыл за собой дверь. Юрка слышал, как стал звонить. «Буду считать до тридцати, — решил Гусь. — Если не выйдет, уйду домой». Но не успел он досчитать и до двадцати, как дверь отворилась и часовой сказал:
        — Проходи.
        А когда Юрка оказался по ту сторону проходной, прибавил:
        — Ишь экземпляр!
        Дядя Вася встретил Юрку у крыльца комендатуры. Поздоровался, потрепал Дика за ухо. Дик понюхал его руку, лениво огрызнулся.
        — Видишь? — сказал капитан. — Потерял пес форму. Ручной стал, как котенок... А красив, дьявол! Ну как, Иванов?
        Только тут Юрка увидел коренастого сержанта, стоявшего немного поодаль. Сержант, наклонив большую голову набок, внимательно смотрел на Дика.
        — Как звать? — спросил он.
        — Юрка... Гусь.
        — Да не тебя, — сказал сержант, — собаку.
        — Дик.
        Сержант не спеша подошел к Дику, взял в руки его голову, быстро обнажил зубы. Дик зарычал, попятился, но сержант, не обращая внимания на его недовольство, ощупал суставы на передних лапах. Юрка ожидал, что Дик сейчас вцепится в сержанта, искусает. Так нахально никто еще не обращался с Диком.
        Виновато глядя на Юрку, он позволил сержанту обследовать себя со всех сторон. По тому, как уверенно сержант обращался с Диком, видно было, что он привык иметь дело с собаками.
        — Отощал здорово, — наконец сказал сержант, отпуская Дика. — А так собака ничего. Экстерьер что надо. Хороший прикус.
        Дик хотел подойти к Юрке, но сержант не пустил. Тогда Дик улегся на землю и, высунув язык, стал смотреть на хозяина. А Юрка на него смотреть не мог. Ему хотелось, чтобы скорее все кончилось и он мог уйти, убежать отсюда.
        — Голодный Дик, — сказал он, глядя в сторону, — накормите.
        — Накормим, — сказал сержанг. — А документы у тебя есть? Родословная, паспорт?
        — Мне его летчики подарили, — сказал Юрка.
        Сержант посмотрел на капитана и дернул за поводок. Дик встал, потянулся к Юрке.
        — Разрешите идти? — спросил сержант.
        Капитан кивнул. Краешком глаза Гусь видел, как сержант почесал Дика за ухом, что-то негромко сказал ему. Дик тихонько заскулил. Он не хотел идти без хозяина. Юрка прикусил нижнюю губу и, не оглядываясь, пошел к проходной.
        Дик залаял. Его лай был похож на плач. Юрка прибавил шагу. Он уже не шел, а бежал. Еще немного — и он бы не выдержал и на глазах капитана и сержанта разревелся бы, как девчонка.
        Капитан догнал Юрку за проходной. С минуту молча шагал рядом, потом положил сильную руку на плечо, сказал:
        — Будь мужчиной, Гусь.
        — Голодный он, — сказал Юрка. — Есть хочет.
        — У нас ему будет хорошо. Приходи через две недели — не узнаешь.
        — Он его не будет бить? — спросил Юрка.
        — Пограничник, — сказал капитан. — Он любит собак. А Дик ему очень понравился.
        — Ему привяжут гранаты на спину — и под танк?
        — Если надо, привяжут, — сказал капитан и, помолчав, прибавил: — Люди, Юра, бросаются с гранатами под танк... Но ты не волнуйся, Дика под танк не пошлют. Он ведь останется в нашем, комендантском взводе. Будет охранять склад, ходить по следу.
        — Какой там след на фронте, — сказал Гусь. — Под танк.
        Капитан достал из кармана гимнастерки вчетверо сложенный лист бумаги.
        — Расписка... После войны можешь получить в военном питомнике породистого щенка. Не потеряй.
        Юрка равнодушно сунул листок в карман, сказал:
        — Мне другой щенок не нужен, мне... — и, схватив капитана за рукав гимнастерки, попросил: — Дядя Вася, не надо под танк, а? Он будет раненых таскать... Не надо, дядя Вася?
        Их догнал «виллис». Белобрысый шофер распахнул дверцу:
        — Садитесь, товарищ капитан.
        Капитан уселся рядом с шофером, снял с головы новую пилотку, положил себе на колени. Откуда-то взявшийся ветер заиграл жесткими темно-русыми волосами.
        — Дорога, черт бы ее побрал! Пока доедешь — все кишки вымотает. — Он расстегнул воротник, устало улыбнулся: — Не беспокойся, Гусь. Дик твой попал в хорошие руки. А под танк пока никто его посылать не собирается. Ну, будь здоров!
        «Виллис» резко рванулся вперед. Возле сельмага, где каждый раз после дождя растекалась огромная лужа, его подбросило. Глухо что-то звякнуло. Наверное, автомат стукнулся о железное сиденье.
        Юрка проводил взглядом машину, а когда она скрылась из глаз, уселся на толстое сосновое бревно, лежащее неподалеку от дороги. Его штаны прилипли к отесанному смолистому стволу, но он даже не заметил. Гусь смотрел на железные со звездой ворота проходной, за которыми остался его друг.
        Здесь через час и нашел его Стасик.
        — Отдал? — тихо спросил он.
        — Пограничник будет дрессировать, — сказал Юрка. — Он знает толк в собаках.
        — Отец не пишет, — сказал Стасик. — На фронте сейчас жарко.
        — Надоело клянчить жратву для него... Сотник уехал, а этот пузан в жизнь не даст... По роже видно.
        — Когда отец уезжал, говорил: «Будешь тетку слушаться — пистолет подарю... Настоящий!»
        Юрка со свистом втянул щербатым ртом воздух, посмотрел на друга. Стасик был в своих рваных штанах и большой желтой отцовской майке; в этом наряде он снова стал похож на человека, а не на мальчика из детского садика. Стасик отдал тесный матросский костюмчик тетке. У нее много ребятишек. Среднему, Мишке, как раз впору будет. Глаза у Стасика были красные, лицо растерянное. В руках он вертел маленькую зеленую звездочку.
        — Твой батька майор? — спросил Гусь, хотя и так отлично знал, что он майор.
        — Ага, — кивнул Стасик, — комиссар полка.
        — Жив будет, — уверенно сказал Юрка. — Вот увидишь, ничего ему не сделается.
        — И я так думаю, — сказал Стасик. — Нельзя же и маму и папу... Так не бывает.
        — Бывает, — резко сказал Гусь.
        Даже сквозь загар стало видно, как побледнел Юрка.
        Стасик чувствовал себя неловко. Не нужно было этого говорить, но выпущенное слово назад не вернешь. Он не стал утешать друга. Не такой человек Юрка, чтобы его утешать. А потом, у самого Стасика на душе кошки скребли.
        Небо над головой было чистое, но далеко за лесом толпились грозовые облака. Они напоминали синие снежные сугробы.
        Со стороны станции доносились голоса, фыркали моторы машин, лязгали буферами товарные вагоны. Там полным ходом шла разгрузка эшелона.
        Прибыла новая часть. С фронта на отдых.
        Юрка хотел подняться, но почувствовал, что штаны прилипли. Отодравшись от бревна, он зло сплюнул:
        — Не отстанет теперь.
        — Попробуй бензином, — посоветовал Стасик.
        Юрка поглядел на небо, взъерошил черные волосы на затылке.
        — Жарко, — сказал он. — Выкупаться, что ли?

ЧЛЕНЫ МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА

        Проснулся Юрка утром — глаза не хочется открывать. Всю ночь снился Дик. С ящиком тола на спине он бросался под бронепоезд. Раздавался взрыв, вагоны и паровоз летели под откос, а Дик — жив-здоров — прибегал к Юрке, улыбался и говорил человеческим голосом: «Не бойся, не разорвет меня... Я железный!» И правда, Дик был железный, а шерсть — стальная проволока.
        Сколько ни валяйся в кровати, а вставать надо. Бабки нет. Ушла куда-то. Чугунок с холодной картошкой стоит на столе. В алюминиевой кружке жир, на тарелке — хлеб. Полегче стало с едой. В магазине опять прибавили хлеба, крупы, жира. И даже сахар по карточкам дают.
        Юрка оделся и сел за стол. Взял картофелину, а в рот так и забыл положить: за окном творилось что-то необыкновенное. Отряд «истребителей» в полном составе разгружал машину. На землю сбрасывали доски, круглые белые бревна, инструменты. Тимка Груздь стоял на крыльце сельсовета с трубой. Труба была черная и с треногой посередине.
        Юрка не стал завтракать. Пулей выскочил из дому, добежал до калитки, а на дорогу вышел степенным шагом. Не хватало еще, чтобы «истребители» подумали, что он сгорает от любопытства. Машина ушла, а ребята стали складывать доски и бревна. На Юрку никто не обращал внимания. Все были заняты делом. Перебрасывались между собой быстрыми непонятными словами. Владька Корнилов, опустив черный чуб на глаза, сидел на траве и топором открывал ящик. Юрка подошел поближе, заглянул через плечо.
        — Отскочи, — сказал Владька.
        — Топор-то в руках держать не умеешь...
        — Отскочи, говорю! — Владька посмотрел на Юрку и прибавил шепотом: — Рванет — костей не соберешь!
        Юрка шарахнулся от ящика, но потом снова подошел.
        — Тол? — спросил он. — С толом я умею обращаться.
        — Тол — чепуха, — сказал Владька, засовывая топор в щель, — тут, дорогуша, кое-что почище! — Крышка заскрипела и отскочила. В ящике лежали какие-то странные приборы — не то градусники, не то водомеры. И еще лежали в ящике черные железные стойки с белой шкалой и делениями.
        Юрке вдруг вспомнилась школа, физический кабинет. Если сильно раскрутить за ручку два стеклянных диска с наклеенными на них серебряными полосками, то появится электрическое поле и по проводам пойдет ток. Как же называется эта машина? Так Юрка и не смог вспомнить.
        — Сколько барахла... — покачал головой Юрка. — Я думал...
        — Думают индюки и куры, когда их приглашают в суп, — сказал Владька. — Барахло... Темнота!
        — У нас в школе таких штук было — завались.
        — Станцию строить будем, — сказал Владька и любовно подул на прибор.
        — Какую станцию?
        Корнилов приложил круглую штуку со стрелками к уху и, блаженно улыбаясь, сказал:
        — Не тикает.
        Юрка пожал плечами и подошел к Борьке, заместителю командира.
        — Отдал я.
        — Чего отдал?
        — Дика, — сказал Гусь. — В гарнизон отдал. Обучают сторожевой службе... А он и так все понимает.
        Здоровый, неповоротливый Борька с любопытством посмотрел на Юрку и сочувственно покачал головой.
        — Жалко?
        — А ты думаешь... — вздохнул Юрка. — Надо. Там от него больше пользы.
        — Как он этого... агронома? Помнишь?
        — Чего вы будете строить? — спросил Юрка.
        — Метео... рологическую станцию, — в два приема выговорил Борька.
        — А-а, знаю, — сказал Гусь. — Это микробу ловить...
        — Не-е... Погоду будем определять. Когда дождь, когда вёдро.
        — Когда зима, когда лето... А я думал, микробу искать. Микробу интереснее. Мы в школе искали. Она маленькая, ее в этот... ну который все увеличивает... надо искать.
        — Будем температуру воздуха определять... — Борька посмотрел на небо и спросил: — Сколько сейчас градусов?
        Юрка тоже посмотрел на небо, но там ничего не было написано.
        — Много, — сказал Юрка. — А зачем температура? И так ясно, что лето на дворе, а не зима.
        — Сейчас проверим... — Борька подошел к приборам, которые выложил Владька на землю, взял один в руки. — Двадцать четыре градуса.
        — А дождь? — спросил Юрка.
        Борька взял барометр.
        — Так... переменно. Дождя не будет.
        — Будет, — сказал Гусь. — Бабка и так знает, когда будет дождь.
        — Поменьше слушай бабкины прогнозы, — назидательно сказал Борька. — Науке верь.
        — Эй, Гусь! — позвал Тимка Груздь. Он все еще не мог расстаться с трубой. Это была не простая труба, как сначала показалось Юрке из окна. В трубе блестели выпуклые линзы, на узком конце вращался окуляр с делениями. Тимка поставил трубу на треножник, приник к окуляру и стал крутить какой-то винт.
        — Погляди, — предложил он Юрке.
        Гусь глянул в трубу и присвистнул: красный семафор был так близко, что, казалось, до него можно рукой дотронуться. А на самом деле до семафора было километра два.
        — Сила! — сказал Юрка, с трудом отрываясь от трубы. — Не то что бинокль.
        Тимка пригнулся к трубе и минут пять смотрел в сторону леса.
        — Поезд, — сказал он. — В трубу мы теперь будем каждый день глядеть, — Тимка показал на ящик. — Это все наше. Воинская часть подарила. Уехали на фронт, а метеостанцию нам оставили. Будем строить площадку.
        — Эту бы штуку на башню, — Юрка дотронулся рукой до трубы. — Что хочешь увидишь.
        — Это идея, — сказал Тимка. — Но сначала нужно сделать площадку. Метеорологическую. Установить термограф, барограф, гигрограф.
        Тимка с удовольствием произносил непонятные слова. Лицо его так и сияло.
        — На луну в эту трубу смотреть можно?
        — Можно... Только в телескоп лучше.
        — А на звезды?
        — И на звезды.
        — Тим, где разбивать площадку? — подбежал к ним «истребитель». Груздь важно обозрел окрестность и ткнул пальцем на четыре сосны:
        — Тут... Учтите, чтобы тень не падала на приборы.
        — Есть! — сказал «истребитель» и убежал.
        Одни рыли ямы, другие подтаскивали бревна. Владька и два помощника монтировали на щиты приборы. У Юрки тоже зачесались руки: захотелось что-нибудь сделать.
        — Могу яму вырыть, — сказал он. — Огромную. Какую хочешь.
        — Яму не надо.
        — Могу в трубу глядеть. Хоть до ночи.
        — Есть тебе работа.
        — Командуй, — обрадовался Гусь.
        Тимка достал из ящика тонкую резиновую камеру и вручил Юрке.
        — Знаешь, что это?
        Юрка повертел баллон в руках, понюхал.
        — Надувать надо?
        — Это шар-зонд, — сказал Тимка. — Дуй до горы!
        Юрка набрал побольше воздуха и дунул в камеру... За этим занятием и застал его Стасик. Красный как рак, Гусь дул в необъятную камеру, а она еще не наполнилась воздухом и наполовину. У Юрки слезы выступили на глазах, а камера не надувалась.
        — Брось, — сказал Стасик. — Лопнешь, а не надуешь.
        — Надую, — упрямо мотнул головой Юрка.
        — Все равно не полетит.
        Юрка зажал трубку рукой, уставился на Стасика.
        — Как не полетит?
        — Воздух нужен горячий.
        У Юрки округлились глаза. Он взял до половины надутую камеру и пошел искать Груздя. Командир «истребителей» стоял на спине своего заместителя, толстого Борьки, и устанавливал на столбе металлическую тарелку с загнутыми краями. Гусь бесцеремонно дернул его за ногу.
        — Не полетит, — сказал он, встряхнув шар. — Зря дул, да?
        Груздь сверху посмотрел на красного злого Гуся и расхохотался.
        — Чего ржешь? — рассвирепел Юрка. — Я тебе не верблюд.
        — Я и забыл, что воздух нужен горячий... — заливался Тимка.
        — Где я тебе возьму горячий воздух? У меня в брюхе печки нет.
        Тут и Борька не выдержал. Он упал на живот и затрясся от смеха. Груздь полетел кувырком с его спины. Теперь пришла очередь смеяться Юрке и Стасику. В общем, между «истребителями» и ребятами был полностью восстановлен мир. Груздь дал им подзорную трубу, и Юрка со Стасиком два часа возились с ней. Хотели подняться на башню, но не нашли машиниста. А потом им поручили очистить территорию от мусора. И Тимка Груздь за это разрешил им еще посмотреть в трубу.
        — Хорошо бы ночью, — сказал Гусь. — Увидел бы, как там на луне и на других звездах.
        — Не возьмет... В телескоп — это да!
        — Бабке бы показать эту штуку, — сказал Юрка. — Пусть бы поглядела на небо... есть там бог или нет.
        К обеду метеоплощадка была готова. На летучем собрании «истребителей» начальником метеостанции был назначен Тимка Груздь, а заместителем — Владька Корнилов. Юрка и Стасик были признаны равноправными членами метеорологического общества. Стасику дали тетрадку и велели вести дневник. Владька диктовал, а Стасик записывал показания приборов. Один прибор почему-то не хотел правильно показывать. Корнилов по плечи забрался в ящик и стал налаживать прибор.
        — Куда стрелка показывает? — спросил Юрка.
        Владька приподнялся на цыпочках и совсем спрятался в будке.
        — Переменно, — сухо пробурчала будка. — Дождем и не пахнет.
        — А бабка говорит — вдарит, — сказал Юрка. — А не врет эта штука?
        — Бабка твоя врет, — басом ответила будка.
        Из поселкового совета вышел длинный дядя Федя. Его жена и дочки уже с месяц щеголяли в новых шелковых юбках. Дядя Федя остановился у столба, на котором стояла будка, и заглянул внутрь. Ему не надо было вставать на ящик, и так все видно.
        — Ишь ты, — сказал дядя Федя. — Качается.
        — Погоду будем предсказывать, — охотно пояснил Гусь. — Когда дождь, а когда вёдро. И эту... температуру.
        — Ишь ты, — сказал дядя Федя. — Температуру...
        — Шары будем запускать... В небо.
        — Ишь ты, — сказал дядя Федя и, удивленно покачивая головой, пошел домой. Но с полдороги вдруг раздумал и вернулся.
        — Как оно? Завтра что будет? — спросил дядя Федя.
        — Переменно, — дипломатично ответил Юрка и поглядел на Владькину спину.
        — Бона как... — с уважением сказал дядя Федя и поскреб затылок. — А это... послезавтра?
        — Переменно, — сказал Юрка.
        — Важная штука, — сказал дядя Федя и, заглянув в будку, восторженно прибавил: — Качается проклятая! Ишь ты!
        На площадку заглядывали люди, дивились на приборы, расспрашивали. Юрка бойко отвечал на все вопросы. Если спрашивали про погоду, он всем говорил: «Переменно». Узнала про станцию и Шириха. Она привезла воз сена и не знала, что делать: подсушить во дворе или в сарай убрать.
        — Што покажывает? — спросила она.
        Юрка повернулся к ней спиной, ничего не ответил.
        — Переменно, — сказал Стасик.
        — Шпрашываю, дождь будет?
        Стасик пожал плечами и отошел прочь. Ему тоже не хотелось разговаривать с Ширихой. Шириха покрутилась на площадке и ушла.
        — Я думал, ты наврешь ей, — сказал Стасик.
        — Ну ее, — махнул рукой Юрка. — Свяжешься...
        Около поселкового уже с час крутился Жорка Ширин. Он думал, что его тоже позовут строить метеостанцию. Но его никто не звал. По-честному говоря, Жорке не так хотелось строить, как — посмотреть в подзорную трубу. Он видел, как поочередно прикладывались к черному окуляру то Юрка, то Стасик.
        На Жорку никто не обращал внимания. И тогда он нырнул в свои ворота, а через пять минут снова появился. И не один. С рыжим Тобиком на поводке. Деловито подошел к Тимке Груздю и сказал:
        — Вот, привел... Забирайте!
        Тимка вытаращил на Тобика глаза и спросил:
        — Кого ты привел?
        — Не гляди, что неказистая, — сказал Жорка. — Шпионов будет ловить почем зря. Дрессировку прошла. — Он подтолкнул собаку ногой и приказал: — Ищи!
        Тобик плюхнулся в пыль и, задрав ногу, принялся ловить блоху.
        — Ученый, — сказал Груздь. — Гляди, нашел!
        — Даром отдам, — сказал Жорка. — У него кровь гончара...
        — Сплавить хочет, — усмехнулся Гусь.
        — Замучает собаку, — сказал Стасик и подошел к Жорке: — Отдай мне!
        — А в трубу поглядеть дадите? — спросил Жорка, переводя взгляд с Гуся на Стасика.
        — Гляди, — пожал плечами Юрка. — Не жалко.
        Жорка сунул Стасику поводок в руки и обрадованно поспешил к трубе.
        Стасик погладил рыжего Тобика и сказал:
        — Он не виноват, что не овчарка... Хоро-о-ший песик!
        — Пойдем в гарнизон? — вспомнил Юрка. — Дика проведаем.
        — Вот обрадуется, — сказал Стасик. — Он Тобика не тронет?
        — Дик добрый, — сказал Юрка. — Он маленьких не трогает.

ЗЕМЛЯНИКА

        К Юрке зашел Колька Звездочкин.
        — Пошли к Висячему, — сказал он. — Там земляники прорва.
        Колька был в синей майке, заправленной в черные драные штаны. На поясе — плетеная корзинка. В корзинке — кружка. Лицо у Кольки черное, над лбом — желтая челка.
        Книжку Юрка прочитал, делать было все равно нечего. Стасика увела тетка.
        Она баню истопила и вот всех решила вымыть. Она и Юрку позвала, но он отказался. Какая летом баня? Пошел на речку — и мойся сколько хочешь.
        — Люблю землянику, — сказал Гусь. — Ее сколько хочешь можно съесть.
        — Корзинку возьми, — сказал Колька. — Куда ягоды-то будешь собирать?
        — В пузо, — сказал Юрка. — А ты?
        Колька удивленно посмотрел на него, усмехнулся:
        — Я в корзинку. А потом на вокзале продам. Стакан — три рубля.
        — Покупают?
        — Еще как... Придет эшелон — с руками оторвут. Я по три продаю, а Жорка по пятерке. И то берут.
        Юрка вспомнил, бабка как-то жаловалась, что денег совсем нет. Надо в таком случае подработать. Придет Юрка с вокзала, отдаст бабке деньги. Обрадуется. «Спасибо, — скажет, — Юрушка...»
        — Сколько ты стаканов за день собираешь? — спросил он.
        — Семь, а то и все десять.
        — А двадцать можно собрать?
        — Попробуй, — растянул Колька в насмешливой улыбке толстые губы. — Двадцать... Да ты и пять-то не наберешь.
        — Наберу, — сказал Гусь. Он нашел в сенях большую корзину, кружку.
        — Давай собирать землянику до самого вечера? — предложил Юрка. — Пока видно.
        — Ты через два часа взвоешь, — сказал Колька. — Ягоды собирать — это тебе не ракеты в небо пускать.
        Они шагали по шпалам. По обе стороны насыпи притих разомлевший от жары лес. На толстых сосновых стволах блестела тягучая смола. На телеграфных проводах, опустив крылья, изнывали ласточки. В такую жару даже им лень было охотиться за мошкарой. Ноги прилипали к теплым, пропитанным мазутом шпалам. На носу у Кольки Звездочкина выступили капельки пота.
        — Давай посидим? — предложил Колька.
        — Некогда нам рассиживать, — сказал Гусь.
        Колька спорить не стал, и они зашагали дальше. Висячий мост виднелся вдали. Он дрожал в сиреневом мареве, словно собирался расплавиться. Чем ближе к мосту — тем он кажется дальше. По мосту медленно проползали небольшие черные и зеленые жуки. Это машины.
        Отдохнув в тени железных ферм, ребята поднялись на откос. Тут, сразу за мостом, росла земляника. Крупные красные ягоды с белыми зернышками ловко прятались под листья. Их сразу увидеть было не так-то просто. Мелькнет красная ягода, а нагнешься — нет ее. Спряталась под лист. Гусь сразу же совершил оплошность. Вместо того чтобы класть ягоды в кружку, он стал класть их в рот. Спелая земляника была на редкость вкусной. Юрка, наверное, с полчаса никак не мог остановиться. Ел и ел ягоды. И только когда Колька высыпал в корзинку первую кружку, спохватился и тоже стал собирать.
        Солнце напекло затылок, Юрка почувствовал, что больше не может. Шея онемела, спину ломило, и в глазах мельтешили красные ягоды и зеленые листья. Он посмотрел на Звездочкина. Тот как ни в чем не бывало рвал землянику и даже бубнил себе под нос какую-то песню. Вот черт губастый! Неужели не устал? А тут еще в животе что-то стало бурчать, попискивать. Видно, перестарался Юрка. Многовато ягод съел.
        Он заглянул в корзинку. Маловато! Только что дна не видать. У Кольки, наверное, в два-три раза больше. Ишь старается!
        — Устал? — спросил Гусь.
        Колька поглядел на него хитрым светлым глазом, ухмыльнулся.
        — Кто устал? — уточнил он.
        — Ты.
        — Я могу до самого вечера собирать — и ничего... Не устану.
        — Много набрал? — Юрка подошел к нему, заглянул в корзинку.
        — Стаканов пять будет, — самодовольно сказал Колька.
        — А у меня?
        Колька небрежно тряхнул Юркину корзинку, снова ухмыльнулся:
        — Двух не наскребешь.
        — Ух, до чего у тебя нижняя губа толстущая, — сказал Гусь. — Как гриб.
        Колька Звездочкин, против ожидания, не полез в бутылку. Он потрогал рукой свою губу и добродушно сказал:
        — Так уж и гриб... Губа как губа.
        — Гриб боровик, — сказал Юрка.
        — Боровики самые лучшие грибы, — невозмутимо заметил Колька. — Я знаю, где они растут... Ну как, Гусь? — спросил он. — Домой пойдем или еще поработаем?
        Юрке надоело собирать ягоды. И на деньги ему было наплевать. Но не хотелось Кольке уступать. Подумаешь, набрал на два стакана больше и нос задрал...
        — Если устал — иди, — сказал Гусь. — А я еще пособираю.
        — И мне лишняя десятка не помешает, — сказал Колька.
        Юрка сделал открытие: зачем нужно кланяться каждой ягоде, когда можно встать на колени и собирать. А если лечь на землю, то еще лучше: ягоды перед глазами, и никакие листья их не загораживают. Юрка елозил на коленях, ползал на животе, но и в этот раз ягод собрал меньше Звездочкина, который «работал» по старинке.
        Услышав паровозный гудок, Юрка сел на землю и стал слушать. Поезд шел со стороны Бологого. Над деревьями взмыло белое облако, второе, третье... Вынырнула черная паровозная труба. И вот лоснящаяся от масленого пота железная махина, пыхтя и отдуваясь, показалась в просвете между кустами и нырнула под висячий мост. Густой железный грохот продолжался до тех пор, пока не скрылся под мостом последний товарный вагон. Эшелон давно скрылся из глаз, а блестящие рельсы все еще продолжали гудеть. И еще слышался какой-то глухой звон. Непонятный, печальный. Юрка взглянул на мост. В кружевном лабиринте ферм запутался синеватый клочок паровозного дыма. Звон доносился откуда-то из глубины.
        Пройдет под мостом поезд, исчезнет в сизой дали, а старый мост все еще помнит его, тихо звенит, словно жалуется на что-то...
        Домой они пришли, когда солнце, красное, воспаленное, накололось на зубчатую кромку леса. На путях стоял санитарный поезд и дожидался встречного. Мимо вагонов уже шныряли с корзинками мальчишки и девчонки. Продавали землянику. Из окон пассажирских вагонов выглядывали раненые с забинтованными головами, руками. Они подзывали ребят и покупали ягоды. Те, кто мог передвигаться, прогуливались по перрону.
        — Эх, черт, — с досадой сказал Колька, — у нас ни бумаги, ни стаканов нет. Как же будем продавать?
        — Кружками, — сказал Юрка.
        Мимо них пробежал Жорка Ширин. К груди он прижимал алюминиевое блюдо. В блюде один к другому стояли маленькие кулечки с ягодами. Жорке не надо возиться со стаканами. Он заранее все приготовил.
        — Видал, как надо работать? — кивнул вслед Жорке Колька. — Этот умеет...
        Они медленно пошли вдоль вагонов. Юрка не смотрел на окна. Он смотрел под ноги. Не привык он торговать ягодами. Колька сначала хорохорился, а тут тоже примолк.
        — Свежая земляника! — донесся до них Жоркин голос. — Пять рублей стакан... Берите, дяденька, только что из лесу.
        — Врет Рыжий, — сказал Колька. — Он сегодня и в лесу-то не был...
        — Земляника? — услышали они негромкий голос.
        — Свежая... — сказал Гусь. — Только что из лесу.
        — Почем?
        Юрка поднял голову и увидел раненого. Он лежал на верхней полке. Лица у него не было видно. Все в бинтах. На свет глядел темный, грустный глаз да узенькая щель вместо рта. Одна рука была в лубке.
        — Страшный? — проговорил раненый. Глаз с любопытством уставился на ребят.
        — А... чем это вас? — спросил Юрка.
        — Почем, спрашиваю, ягоды? — Глаз сердито заморгал.
        Юрка посмотрел на Кольку: почем?
        — Пять... четыре рубля, — запинаясь, сказал Звездочкин.
        Здоровая рука раненого полезла куда-то вверх, зашелестела бумажками.
        — Врет он, — сказал Гусь. — Два рубля кружка.
        Глаз посмотрел на Кольку, потом на Юрку.
        — Почему так дешево?
        — Берите... — Юрка насыпал полную кружку, протянул раненому. Тот просунул в окно руку, взял. Высыпал ягоды в тарелку.
        — Еще надо? — спросил Гусь.
        Раненый покачал головой. Медленно спустил кружку. В кружке лежало десять рублей.
        — А сдачи? — заволновался Юрка. — У меня сдачи нет. — Он посмотрел на Кольку. Тот покачал головой.
        Глаз дружелюбно смотрел на Юрку.
        — Не надо сдачи, — сказал раненый. Он пальцами раздвинул щель, положил в рот ягоду. — Земляника... летняя.
        Темный глаз вроде бы повеселел. Когда ребят подозвали к другому окну, раненый подмигнул Юрке и приветливо кивнул головой.
        — Это что за станция? — спросил кудрявый плечистый парень в белой рубашке с повязкой на голове. Он тоже лежал на верхней полке и задумчиво смотрел поверх голов ребят.
        — Лесное... — сказал Юрка и чуть было не выронил корзинку из рук. Это был лейтенант. Тот самый лейтенант, который год назад, осенью ночевал с бойцами у бабки...
        — Здравствуйте, — растерянно произнес Юрка. — Вы... вы раненый?
        Это был глупый вопрос. Юрка сам почувствовал. Ему хотелось обнять лейтенанта за шею, сказать ему кучу хороших слов, но он не умел.
        — Гусь... Черт возьми, Гусь! — лейтенант улыбнулся. — То-то я гляжу — знакомая станция... Ну как твоя бабка поживает?
        — Хорошо, — сказал Юрка. — А вы... домой?
        В серых глазах раненого мелькнуло что-то тоскливое. Он сдвинул светлые брови, но, пересилив себя, снова улыбнулся.
        — Вырос... чертенок. Скоро совсем большим будешь.
        — Я за бабушкой сбегаю, — спохватился Юрка. — Вот обрадуется!
        — Не надо, — остановил лейтенант.
        — Она дома, в огороде копается.
        К ребятам подошел другой раненый. Один рукав его гимнастерки был подвернут выше локтя, шея в белом воротнике из ваты и бинта.
        — Никак, капитан, знакомых повстречал? — спросил он.
        — Вот встретились, — сказал Юркин знакомый.
        «Капитана присвоили, — подумал Гусь. — Видно, храбрый».
        — Опрокинь-ка мне, паренек, пару стаканов, — однорукий снял с головы пилотку, подставил.
        Юрка через край насыпал ему ягод. Встряхнул корзинку и протянул капитану.
        — Это вам на дорогу.
        Капитан пододвинулся ближе к окну, взял корзинку.
        — Денег не надо, — быстро сказал Гусь, заметив, что раненый сунул руку под подушку.
        — Спасибо... Юра. Кажется, так тебя зовут?
        Юрка кивнул. Однорукий повернулся к нему боком и сказал:
        — Деньги в кармане... Возьми, сколько полагается.
        — Ничего с вас не полагается, — сказал Гусь. — Ешьте на здоровье... Я еще наберу.
        Однорукий внимательно посмотрел на него, улыбнулся:
        — И всем ты, паренек, даешь бесплатно?
        — Всем, — взглянув на капитана, сказал Юрка.
        К ним подошли еще несколько раненых.
        — Вам ягод? — спросил Гусь.
        — У тебя же нет, — сказал один из них. — С корзинкой загнал.
        — Есть, — сказал Юрка и посмотрел на Кольку.
        — Берите, — протянул тот раненым свою корзинку.
        Послышался шум поезда. Воинский эшелон с бронетранспортерами, не сбавляя скорости, прогремел мимо станции. На перрон вышел дежурный. Под вагонами санитарного зашипели автотормоза. Раздался басистый гудок.
        Раненые быстро разделили ягоды. Старший лейтенант достал из кармана пятидесятирублевку, протянул Звездочкину.
        — Держи, парень.
        Колька взял деньги, зажал в кулаке. Юрка, взглянув на него исподлобья, ближе подошел к окну.
        — Поправитесь — и снова на фронт? — спросил он.
        Опять в глазах капитана появилось тоскливое выражение. Он поправил на голове повязку, нахмурился.
        — Отвоевался я, Гусь... — негромко сказал он.
        — Голова? — чуть слышно спросил Юрка.
        — Ноги, — сказал капитан и отшвырнул от себя одеяло.
        Юрка прикусил губу: под одеялом ничего не было. На застланной чистой простыней полке в длинной рубахе лежала половина человека. Другой половины не было.
        — Твоя бабушка говорила, что богу будет молиться за нас, — угрюмо сказал капитан. — Как видишь, Гусь, и бог не помог. Скажи ей, пусть зря не молится.
        Юрка широко раскрытыми глазами смотрел на капитана и молчал. Да и говорить-то было нечего. Что сделали с человеком! Когда этот красавец лейтенант вошел к ним, Юрке, помнится, сразу изба показалась тесной. А сейчас его можно на стол положить, и еще место пустое останется.
        — Пулеметной очередью, — сказал капитан. — В упор. В атаку ходили. А тех ребят, что со мной были, — всех положил. Всех до одного... — Он посмотрел на Юрку и, с трудом дотянувшись рукой до одеяла, натянул на себя. — Гонят их наши... Кончится война. Хорошее время наступит, Гусь. Будь она трижды проклята, эта война!
        У капитана задергалась щека. Он замолчал, глядя вверх на зеленую полку.
        Непрошеная слеза выкатилась из Юркиных глаз. Нет, это была не жалость! Лютая злость к тем, кто сделал капитана таким.
        Вагон дернулся, прошел немного и снова остановился. Видно, паровоз с первого раза не взял.
        — Прощай, Юра, — все так же глядя вверх, сказал капитан. — Больше не увидимся... Какой теперь из меня ходок? Вроде чурбака... Где поставят, там и буду стоять...
        — У меня собака была, — сказал Юрка. — Дик... Я отдал ее на фронт.
        Вагон снова дернулся и на этот раз с тихим шумом покатился.
        — Прощай, Гусь, — повторил капитан. Он натянул одеяло на голову, отвернулся к стене. Юрка растерянно стоял на месте и смотрел на вагон. И тут он увидел Жорку Ширина. Жорка шел навстречу и кричал:
        — Покупайте землянику... Остатня-я. По четыре за кулек отдам!
        Юрка подскочил к нему, вырвал блюдо и, догнав вагон, в тамбуре которого стояли раненые, протянул им:
        — Ягоды... Земляника. Ешьте на здоровье!
        Санитарный поезд ушел. Юрка стоял на перроне и смотрел вслед. Последний вагон, вздрагивая и покачиваясь, уменьшался. Вот он стал со спичечный коробок и, наконец, совсем исчез, растворился в сумраке, надвигающемся со стороны леса.
        — У него собаки теперь нет, — услышал Юрка вкрадчивый Жоркин голос. — Собака в гарнизоне.
        К нему, во главе с Жоркой, приближались сельские ребята. Успел, гад рыжий, собрать компанию... Опять десять на одного. Юрку охватил гнев. Нет, на этот раз им не удастся его отколотить. Он оглянулся вокруг, ища что-либо подходящее. Внизу, рядом с рельсом, лежал гладкий голыш. Гусь спрыгнул с перрона на путь, схватил камень.
        — Кто первый сунется — череп напополам, — предупредил он, взбираясь на перрон.
        Ребята остановились.
        — Говори, Гусь, — сказал Жорка, — отобрал у меня мамкино блюдо с ягодами?
        — Ну?
        — Слышите? — повернулся Жорка к ребятам. — Не отпирается.
        — Ты чего тут командуешь? — спросил Петька Петух, высокий черноволосый мальчишка с якорем, выколотым на руке.
        — Жулик ваш Жорка, — сказал Юрка. — Продает раненым малюсенькие кулечки по пятерке. А в кульке и полстакана не будет.
        — Будет стакан! — взвизгнул Рыжий. — Брешет он!
        — По пятерке за кулек? — поглядел на Жорку Петька.
        — Говорю, брешет... По четыре.
        — И по четыре дорого, — сказал Петух. — По три — в самый раз.
        — А кто ему дал право чужие ягоды отбирать? — заныл Жорка. — Он их мне в лесу собирал, да?
        Петух посмотрел на Юркин камень, почесал затылок.
        — Чего ты командуешь? — снова спросил он. — Хочешь, чтобы рожу набили?
        — А ну-ка сунься! — сказал Гусь.
        Петух морщил лоб, раздумывая, ввязаться в драку или нет. Остальные молчали. Юрку Гуся уже хорошо знали на станции. И связываться с ним не очень-то хотелось. Все смотрели на Петьку и ждали, что он скажет. Петух был самый длинный и старше всех. Но Петух молчал. Молчали и другие. Жорка подбежал к Петьке и, приподнявшись на цыпочки, что-то быстро зашептал ему на ухо.
        — Не обманешь? — спросил Петух.
        Рыжий отрицательно замотал головой. Петух расстегнул пряжку и стал медленно наматывать на ладонь широкий ремень. Жорка стоял за его спиной и злобно сверкал своими глазами. Гусь весь подобрался и первым шагнул навстречу Петуху.
        — Один на один будем? — спросил он, с угрозой поглядев на ребят.
        Петух молчал. Он гладил ладонью медную пряжку и о чем-то думал.
        — Драться будем до конца, — сказал Гусь. — До смерти.
        Петух, не спуская с Юрки глаз, все еще о чем-то раздумывал.
        Из толпы ребят вышел Колька Звездочкин и встал рядом с Юркой. Лицо у него было бледное, но маленькие глаза блестели отвагой.
        — Я тоже буду драться, — сказал он. — За Гуся.
        Юрка изумленно посмотрел на него, пожал плечами, но ничего не сказал.
        — Гусь — человек. А Жорка жулик. Он всех покупает за сахар и деньги. И тебя, Петух, купил. Думаешь, я не слышал? Он тебе десятку посулил и кусок сала.
        — И врешь ты! — крикнул Жорка. — Про сало и разговору не было...
        — Про сало ничего не говорил, — подтвердил Петух.
        — Гусь даром свои ягоды раненым отдал, — продолжал Колька. — А Жорка обдирала... С раненых по пятерке?!
        — По пятерке дорого, — сказал Петух и стал разматывать с ладони ремень.
        — Значит, можно у человека ягоды и блюдо отнимать? — чуть не плача, спросил Жорка.
        Ребята молчали.
        — Погодите, он и у вас отнимет...
        — Сколько у тебя было кульков? — спросил Юрка.
        — Штук восемь!
        Юрка достал из кружки десятку (эх, забыл отдать забинтованному!) и швырнул Жорке в толстое веснушчатое лицо.
        — Подавись своими деньгами... Спекулянт!
        Жорка на лету схватил деньги, разгладил, спрятал в карман.
        — А блюдо? — спросил он.
        Но на него никто не смотрел. Петух ладонью стукнул Юрку по плечу, улыбнулся:
        — Не сердись, Гусь... Думаешь, я и вправду стал бы из-за него с тобой драться?
        — А зачем ремень снимал?
        — А это так... для форсу, — засмеялся Петух. — Я видел, так морячки дерутся.
        Юрка размахнулся и далеко забросил камень, а потную руку обтер о штанину.
        — Приходи завтра на речку, Гусь, — сказал Петух. — Придешь?
        — Ладно, скупнемся, — кивнул Юрка.
        Петух с ребятами ушел.
        Жорка сначала побежал за ними, потом подумал и все-таки вернулся.
        — А как же блюдо? — спросил он. — Мне мамка житья не даст...
        — Катись, — посоветовал Юрка. — А то...
        Жорка послушался и ушел.
        Колька Звездочкин проводил Юрку до калитки, сунул на прощанье руку.
        — Отдал я ему... — сказал он.
        — Что отдал? — не понял Юрка.
        — Да деньги, — сказал Колька. — Поезд тронулся. Я побежал и отдал... Раненые ведь. Воевали.
        Юрка широко улыбнулся и подтолкнул Кольку плечом.
        — И не жалко?
        — Жалко, — сознался Колька. — Стаканов десять было... Раненые ведь. А знаешь, как старший лейтенант удивился? Пока вагон видно было, все время мне руками махали.

ТУЧА И СОЛНЦЕ

        На другой день с утра ударил дождь. Небо над вокзалом потемнело. Солнце зарылось в облака. Ветер вырвался из-за леса и стал раскачивать сосны. Сначала осторожно, потом все сильнее. Бедные сосны скрипели, склоняя свои макушки. Ветер трепал ветви, отдирал кору. С деревьев сыпались иглы, падали сухие прошлогодние шишки.
        Облака стремительно пролетали над крышей вокзала. Туча закрыла полнеба. Последний солнечный луч, прорубив окно в синем боку тучи, исчез. На какой-то миг стало сумрачно и тихо. Но вот туча неровно, зигзагом треснула, осветив землю ярким голубоватым пламенем. Близкий громовой раскат оглушил поселок.
        Юрка и Стасик сидели на крыльце. Их обоих тянуло уйти в избу, но никто первый не хотел подниматься. Бабка Василиса вышла на крыльцо, глянула на почерневшее небо, притихшее перед новым грозовым ударом, перекрестилась, пробормотав:
        — Господи помилуй, экая страсть... А вы чего тут сидите? — спросила она. — В избу!
        Юрка посмотрел на Стасика и сказал:
        — Идем, тут крыша дырявая — замочит.
        В избе было гораздо темнее, чем на улице. Бабка закрыла окно, набросила платок на зеркало, укутала медный самовар полотенцем. Ребята примостились на подоконнике. Они молча ждали новой вспышки. Молния сверкнула над водонапорной башней. Конец изломанной стрелы воткнулся в куриную лапу громоотвода. И темный бок башни, в том месте, где висел толстый плетеный провод, озарился желто-голубоватым пламенем. Это молния по громоотводу ушла в землю. Громыхнуло так, будто на крыше разорвалась фугаска. Дом вздрогнул, окно с треском распахнулось. Влажный грозовой ветер ворвался в избу, сорвал с самовара полотенце. При каждой новой вспышке круглый бок самовара зловеще сиял.
        — Затвори окно, — сказала бабка. Она прилегла на кровать. Юрка обеими руками пытался удержать створки, но они, словно живые, вырывались, больно стукали по пальцам. А когда поймал, не хватило сил закрыть. Ветер толкал Юрку в лицо, заткнул нос и рот. Лишь вдвоем со Стасиком им удалось закрыть окно.
        Тут же наступило короткое затишье, и первые крупные капли хлестнули в стекла. Они барабанили все сильнее. Старый бабкин дом наполнился звенящим шумом. Крыша шуршала, парадное крыльцо весело гудело. Из окна видно было, как на свежевымытых досках пляшут маленькие фонтанчики. Капустные кочны, раскрыв широкие листья, ловили капли. Укроп спрятался под кружевными зонтиками. Но зонтики, словно решето, пропускали воду, и укроп вздрагивал под дождем, будто от холода. Шершавые огуречные листья дрожали непрерывно. Один лук гордо стоял под дождем.
        Дождь кончился неожиданно. Был дождь — не стало дождя. Только звонкая тягучая капель напоминала о грозе. Едва туча уволокла свой лохматый темный хвост, как выглянуло солнце. Сначала робко, точно стыдясь, затем засияло весело и радостно.
        Юрка вдруг отпрянул от окна: мимо дома шла Маргаритка. Она шла медленно. В коротком розовом сарафане и прозрачном платке, из-под которого торчала толстая коса. Длинные Маргариткины ноги были до колен забрызганы грязью. Видно, по лужам бегала. Интересно, куда это она собралась? На речку? Но почему тогда по этой дороге? Ведь от ее дома ближе...
        — Ритка куда-то пошла, — сказал Стасик.
        — Где? — равнодушно спросил Гусь.
        — Вон по той дороге.
        — А-а... — сказал Юрка.
        — На речку, наверное, — сказал Стасик. — У нее в руке полотенце.
        — Вода там сейчас... кипяток.
        — Смотрит на ваши окна, — сказал Стасик. — Крикнуть ей, что ты дома?
        — С какой стати? — пожал плечами Юрка. — Я с девчонками не вожжаюсь... Она мне книжки дает.
        — Интересные?
        — Ничего...
        — Хочешь, я крикну?
        — Ну чего ты пристал? — рассердился Юрка. — Нужна она мне.
        Маргаритка перебросила косу из-за спины на грудь, гордо тряхнула головой и исчезла за больничным забором.
        — Специально крюк сделала, чтобы ты увидел, — сказал Стасик. — Нехорошо. Надо бы позвать.
        Гусь ничего не ответил. Он и сам понял, что Маргаритка не просто так прошла мимо дома. Юрке захотелось вскочить и помчаться вслед за ней. Но неудобно было перед Стасиком.
        — Я люблю купаться после дождя. А ты? — выручил Стасик.
        — Хорошо бы с Диком на речку, — сказал Гусь и вздохнул, вспомнив тот счастливый день, когда он, Дик и Рита купались.
        — Когда будут пускать к нему? — спросил Стасик.
        — Когда курс дрессировки пройдет. Пошли...
        В сенях они столкнулись с почтальоном тетей Верой.
        — Бабушка дома, — на ходу сказал Юрка, выбегая на крыльцо.
        — Погоди, — остановила тетя Вера. — Тебе бандероль.
        — Мне?! — опешил Гусь. — От кого?
        — Не знаю, — сказала тетя Вера. — Написано: Юрию Гусю. — Она посмотрела на Юрку и спросила: — Это твоя фамилия или прозвище?
        — Давай... эту бандероль, — сказал Юрка.
        — Распишись вот тут, — показала тетя Вера. — Не слыхала я такой фамилии...
        — Еще и почище бывают, — с досадой сказал Юрка.
        Тетя Вера достала из большой черной сумки пакет, обернутый в грубую серую бумагу.
        — Тяжелая бандероль, — сказала она. — Как кирпич.
        — А мне... тете моей не было письма? — спросил Стасик.
        — От отца? — улыбнулась тетя Вера. — Было целых два.
        — Юр, я домой! — сорвался с места Стасик. — Пойдешь на речку — заскочи. Ладно? — И, считая голыми пятками ступеньки, умчался по свежим лужам домой.
        — Ишь взвился! — засмеялась тетя Вера. — Оно и понятно — отец! — Она топталась на крыльце, медля уходить. Ей хотелось узнать, что прислали мальчишке. Но Юрка не торопился разворачивать бандероль. И почтальон, сердито захлопнув сумку, ушла. Гусь зубами развязал бечевку, медленно развернул бумагу и разочарованно присвистнул: в бандероли оказались учебники. Сверху лежала новенькая география. Он раскрыл обложку и на пакете с картами увидел письмо.
        «Дорогой мой Ежик! — начиналось это письмо. — Я очень соскучилась по тебе. Из деревни я уехала к маме в Пермь. Хотела здесь остаться, но не могу — тянет в родную школу. О твоих «подвигах» мне все известно. Я переписываюсь с подругой-учительницей. Она мне и адрес твой дала.
        В августе приеду в Лесное. Буду тебя учить русскому языку и литературе. А чтобы не пришлось краснеть за тебя, посылаю учебники. Обязательно почитай. До скорой встречи. Надеюсь, что ты не забыл свою «бригадирку»?»
        Гусь опустился на ступеньки и еще раз прочитал письмо.
        — Катька-бригадирка, — сказал он.
        Уткнулся носом в письмо и замер. Большие зеленоватые глаза его смотрели прямо, не мигая.
        С крыши в старую бочку гулко капала вода: дон, дон, дон. Солнце уже пригрело землю, и дождевые капли на листьях, траве становились меньше и совсем исчезали. В воздухе стоял тот особенный запах, который бывает лишь после дождя.
        А вода все реже капает в бочку. Солнце высушит крышу, и вода совсем перестанет капать. И ничего больше не будет напоминать о мрачной туче и грозе со шквалом, пронесшихся над маленькой станцией. Солнечно и радостно станет вокруг.

---

Козлов В. Ф.         К59. Избранное. т. 1. Рассказы. Повести / Вступ. ст. В. Акимова; Рис. и оформл. В. Толкова. — Л.: Дет. лит., 1988. — 320 с., ил. — Для среднего и старшего школьного возраста.         Тираж 100 000 экз. Цена 1 р. 40 к.         В первый том избранных произведений В. Козлова вошли рассказы под общим названием «Валерка председатель» и повести «Копейка», «Юрка Гусь».         ИБ 10636         Ответственный редактор И. И. Трофимкин. Художественный редактор В. П. Дроздов. Технический редактор Т. С. Харитонова. Корректоры В. Г. Арутюнян и Т. Г. Янина.

---

        Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 13.08.2004
        О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru
        Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/